словно Спаситель на Голгофе, и под прикрытием бывшего сельского учителя из
Глухова и бывшего студента-химика Харьковского технологического института
чувствовал себя вполне спокойно. Когда мои фланги начинали замерзать,
бывшего учителя и бывшего студента меняли прапорщик Новиков и подпоручик
Михайлюк. При себе я держал поручика Дидковского, который, несмотря на
хандру, был еще способен заменить меня на пулемете. Нижних чинов я к
пулеметам не подпускал. На всякий случай
Эта недурная диспозиция сохранялась еще сутки и, в общем-то,
оправдала себя. Красные, имея преимущество где-то один к четырем,
атаковали почти непрерывно, очевидно, тоже меняясь. Но они были в чистом
поле, морозец все крепчал, а я мог все-таки греть своих людей, и даже
давать им поспать часок-другой. Не сон, конечно, но все же лучше, чем под
ветром на таврическом черноземе, Еще год назад можно было ожидать, что
краснопузые не выдержат, соберут митинг и, перестреляв командиров,
отправятся делать мировую революцию куда-нибудь южнее. Но эти выдержали, а
затем подкатила артиллерия, и вот тогда морозец начал продирать уже не их,
а нас.
Их главный чухонец рассудил трезво и начал гвоздить не только
передовую, как поступил бы дилетант, но открыл навесной огонь в глубину.
Город - если Токмак все-таки город, в чем я продолжаю сомневаться - ему
было не жалко, равно как и его почтенных обывателей, которые по простоте
душевной в эти часы, наверное, уже готовили красные флаги. Впрочем, на его
месте я поступил бы так же. Да, научились они воевать. Видать, и мы
помогли немного. Так сказать, вариант с Петром Алексеевичем и шведами. Ну
еще бы! Помнится, кумир моих уважаемых родителей господин Чехов писал
что-то о зайце и спичках. А господа красные, к величайшему сожалению, не
зайцы. И, как выяснилось, учиться умеют.
Когда вокруг начало все гореть, кое-кто из нижних чинов, особенно
которые из бывших пленных, стали подаваться в тыл, тем более, сгущались
сумерки. Конечно, жить хочется всем, в том числе и бывшей красной сволочи.
Двоих я уложил на месте лично, на флангах господа офицеры тоже навели
порядок, но артиллерия лупила всю ночь, и к утру в моей роте нижних чинов
заметно поубавилось. Впрочем, у штабс-капитана Дьякова было не лучше. Мы
всегда выступали против этого странного порядка - посылать пленных на
передовую. Когда мы были у Чернецова, когда шли с Лавром Георгиевичем, и
потом, на Кубани и в Донбассе в нашем отряде таких проблем не возникало.
Можно было не бояться, что выстрелят в спину или драпанут в самый разгар
боя. Но нас, сорокинцев, становилось все меньше, и к нам стали присылать
этих самых, которые... Во искупление, так сказать... Припоминаю спор с
подполковником Сорокиным еще перед Волновахой: он все разводил руками и
жаловался на командование корпуса. Впрочем, теперь я понимаю, что мы зря
горячились. Тех, кто уходил в декабре 17-го, уже не воскресить, а
мобилизованные еще хуже бывших пленных. Те хоть чеки боятся.
Удивительно, что за всю эту страшную ночь мы не потеряли ни одного
офицера, и когда на рассвете красная чухна пошла на приступ, мои пулеметы
вновь сыграли дробь. На том, однако, наше везение и кончилось. Чухна
поначалу откатилась, облизнулась, а затем сделала то, что сделал бы и я
сам, - выкатила пушки на прямую наводку. Ну а наши пулеметные точки особо
искать не приходилось - бой шел уже третий день.
Прапорщика Новикова уложило почти сразу: ему снесло полчерепа
осколком, и вопрос о медицинской помощи даже не возникал. Мы оттащили его
в сторону, накрыли тем, что осталось от его шинели и кто-то, по-моему,
поручик Голуб, успел в передышке перед следующей атакой прочесть
заупокойную молитву. По чести говоря, молитву должен был читать поручик
Успенский, все-таки он поповский сын, но он как раз сменил прапорщика
Новикова у пулемета.
Сеня Новиков воевал с нами с весны 19-го. Он был родом откуда-то
из-под Белгорода, добровольцем пошел на германскую и даже успел получить
"клюкву" за бои под Ригой. Воевал он спокойно, грамотно и особенно хорош
был в штыковой. Впрочем, в дни заттишья он также был первым: наверное не
один десяток хохлушек имеют основания помнить нашего белокурого Сеню.
Красивый был юноша. Очень. Кажется, у подполковника Сорокина был его адрес
но писать мы не стали, - дома у Сени уже стояли красные, и незачем было
задавать чеке лишнюю работу. Может, так оно и лучше, - пусть те, кто его
еще ждет, надеются. Моим, во всяком случае, было бы легче.
К полудню стало ясно, что следующая атака будет последней. Нижние
чины один за другим норовили отползти куда-то за плетень, мои фланги
прикипели к пулеметам, а красные вошли в азарт и выкатили прямо на
пистолетный выстрел пять тачанок. Я понимал, что если уходить, то уходить
нужно немедленно. Да и не придется всем уйти. И лишь с какой-то тупой
обреченностью я думал, кто из моих офицеров будет следующим. Каждую
секунду я ждал, что один из пулеметов - слева? справа? - замолчит, но
пулеметы все били, Бог хранил бывшего химика и бывшего сельского учителя.
О себе я тогда как-то не думал, будучи почему-то уверен, что моя очередь -
последняя. Так или иначе, но нам троим было суждено уйти из Токмака
живыми...
Приходится прерываться. Поручик Успенский вернулся, полный новых
творческих планов и, не уважая ни чин, ни возраст, прогоняет меня из-за
нашего единственного стола, требуя при этом, чтоб я учитывал интересы
поклонников его военно- полевой музы. Ну, так тому, выходит и быть.
6 апреля
Пишу вечером, при свече, чем определенно ухудшаю свое каким-то чудом
сохранившееся зрение. К сожалению, весь день был занят, тут и крест не
помог. Утром меня потащили читать нашим юнкерам лекцию по военной истории.
Отвертеться не удалось, и пришлось два часарассказывать невеселую эпопею
Восточной войны, в книгах обычно именуемой Крымской. Поучительная история,
но действительная невеселая. Правда, под конец лекции я сам немного
увлекся, тем более, что мой дед принимал в тех событиях непосредственное
участие, защищая батарею N5, которая находится аккурат на месте нынешнего
Исторического бульвара города Севастополя.
После обеда - ну, про обед разговор особый и не к ночи - нас вместе с
поручиком Успенским направили на преужасное сонмище, именуемое штабной
игрой. Собственно, никакая это не штабная игра, просто некий хорошо
выглаженный полковник чуть ли не из самого Парижа ознакомил нас с
соображениями командования по поводу предстоящего десанта в Крыму. Я не
особенно внимательно слушал эту очередную сказку Шехерезады. Такие
монооперы предназначены исключительно для поднятия нашего духа.
Выглаженный полковник предложил задавать вопросы. Вопросов, естественно,
не последовало; тогда он, вероятно, несколько обиженный подобным нашим
отношением, вопросил нас сам по поводу, так сказать, иных мнений.
Тут уж меня начали подталкивать в спину. Иные мнения -
это,действительно, по моей части, правда, ежели настроение этому
соответствует. Нельзя сказать, что за эти самые мнения меня тут очень
любят, скорее, совсем даже наоборот, тем более, мои высказывания
приписывают моей, якобы дружбе с Яковом Александровичем. Само собой, среди
марковцев и корниловцев, а особенно среди прихлебателей Фельдфебеля
считаться другом Якова Александровича даже как-то неприлично. Обычно я
отмалчиваюсь, но ежели спрашивают - отвечаю искренне, что его другом не
являлся и не являюсь. Хотя быть другом такого человека, как Яков
Александрович, почел бы за честь.
В общем, не понравился мне этот полковник, и я попросил слова.
Вначале я сослался на слабое военное образование, многолетнее окопное
одичание и три контузии, попросив покорнейше все сие учесть и только с
учетом этих смягчающих обстоятельств выслушать мои недостойные
соображения.
Соображения же были до чрезвычайности просты. У нас три неполные
дивизии без тяжелого вооружения, конфискованного союзничками, а равно и
наших продовольственных запасов, конфискованных ими же. Вдобавок, флот,
вернее, то, что от него осталось, мы не сможем использовать из-за
отсутствия денег на топливо и в связи опять-таки с запретом все тех же
упомянутых благодетелей. У большевиков же в Крыму стоит целая армия;
считающаяся "трудовой", но имеющая легкое стрелковое вооружение, стоит у
Сиваша и ковыряет для господ комиссаров крымскую соль. Большевистский
флот, хотя и небольшой, но, как показал прошлый год, вполне боеспособный,
опирается на наши бывшие черноморские базы, имея, помимо всего прочего,
союзником флот кемалистских мятежников. Да и Крым после зимней "чистки",
проведенной ублюдком Пятаковым и его башибузуками, не способен дать нам
даже минимального пополнения.
И, наконец, даже в случае удачи, красные заткнут с севера крымскую
"бутылку" и повторится прошлогодняя ситуация. Так сказать, дурная
бесконечность в действии.
В заключение меня подмывало высказать предложение о наличии у нашего
командования секретного способа хождения по морю, аки по суху. В этом
случае, да еще с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами
можно гарантировать нашему десанту процентов этак сорок успеха. Впрочем,
последние соображения я придержал при себе.
Сказанного, однако, хватило. Полковник и возразить не успел, как один
из камер-лакеев нашего Фельдфебеля поспешил заметить, что штабс-капитану
Пташникову чрезвычайно милы здешние пляжи и что он ждет-не дождется
купального сезона. Признаться, я и не ожидал, что у меня осталось то, что
называют нервами. Во всяком случае, я довольно вежливо предложил автору
этой реплики вместе со мной и, само собой, c его высокоблагородием
господином полковником первой же шаландой отправиться в Крым, дабы
разведать все на месте, а по возвращении рассудить, кто прав, а кто нет.
Тут уж надлежало высказаться и полковнику, но он внезапно в самом
примирительном тоне заявил, что без колебаний отправится в Крым в компании
с ветераном Чернецовского отряда. Это уже было интересно, поскольку свой
Чернецовский крест я на кителе не ношу - он у меня без планки. В общем,
как только вся эта ворчащая свора расползлась, я подошел к нашему
парижскому гостю. Дело в том, что я его не помню у Чернецова, хотя те
славные и страшные недели вспоминаю часто. Чаще даже, чем величайший из
великих, Ледянящий из Ледяных анабазис.
Оказалось, что полковник, - собственно, тогда он был капитаном, -
все-таки был у Чернецова, но недолго. Под Дебальцевым его контузило, и он
был переправлен в Ростов. Меня он запомнил, а вот я его, к стыду своему,
нет. Тут, по логике, обязана была появиться бутылка, и бойцы за общим
столом должны были помянуть минувшие дни. Но бутылки не оказалось,
полковник спешил, да и пить с ним мне как-то не хотелось. Прощаясь, он
глубокомысленно посоветовал мне не впадать в пессимизм, поскольку великие
державы нам помогут, а большевиков через месяц свергнут разъяренные
крестьяне.
Ну да... Помогут... Свергнут... Езжай лучше в Париж, оптимист
хренов... Ладно, Бог с ним со всем. Вернусь к дневнику.
Да, следующая атака красной чухны должна была быть последней. Но
чухна что-то долго возилась, и тут вестовой позвал меня в штаб. Там уже
был штабс-капитан Дьяков, а бледный, едва державшийся на ногах
подполковник Сорокин радостно тыкал ему обрывок телеграфной ленты. Когда я
