мог передвигаться только с импровизированной тростью. Я поглядел на его
потуги, и велел немедленно отправляться в госпиталь.
И тут я впервые увидел, как прапорщик испугался. Он переводил взгляд
с растерянной Ольги на непроницаемого прапорщика Немно, умоляюще смотрел
на меня и, наконец, попросил оставить его на позициях. Поручик Успенский
пообещал ему гангрену и посоветовал немедленно убираться в тыл,
присовокупив, что не подпустит нашего цыгана к Ольге ближе чем на двадцать
шагов. Тогда Мишрис, побледнев от волнения и вставляя в речь литовские
слова, сбивчиво объяснил, что не может оставаться в тылу, когда отряд
готовится встретить красных, а взвод к тому же лишается командира. Все это
было так, и я уж совсем было собрался гаркнуть и направить его в
Мелитополь, но прапорщик отвел меня в сторону и жалобно попросил оставить
его хотя бы на денек. Ему было стыдно появляться в госпитале с такой, с
позволения сказать, раной. Я посмотрел на него и махнул рукой, разрешая
остаться. В конце концов, перевязку можно было сделать и на позициях, а в
наши госпитали я не очень верил.
Прапорщик Мишрис от радости даже отбросил посох и бодро заковылял к
своему взводу. По этому поводу я прекратил купание и велел как следует
выкосить траву перед брустверами. Тишина начинала смущать меня, и я не
ошибся.
Вечером на позиции подъехали Яков Александрович и наш бригадный
командир, фамилию которого я уже и не упомню. Командующий похвалил нашу
позицию и сообщил, что красные атакуют Серогозы, где наша 34-я дивизия
пытается помочь полуокруженному корпусу Фельдфебеля; а прямо перед нами, у
станции Федоровка, господин Уборевич собирает ударную группу. Ежели
красные прорвутся у Серогоз и сумеют обойти Мелитополь с востока, то
корпус окажется в кольце. Мы должны держать оборону здесь, чтобы
краснопузые не смогли внезапным ударом отбить город и рассечь части
корпуса пополам.
Да, радовались мы рано. XIII армия красных никуда не делась и была
готова дать сдачи. У Якова Александровича было не более пяти тысяч штыков
и сабель, и мы опять воевали в соотношении один к двум. Что ж, в таком
случае я не зря оставил прапорщика Мишриса на позиции.
Красные полезли утром. Они шли ровными цепями, впереди пылили два
броневика. К нашему счастью, они, очевидно, не успели подвезти артиллерию,
зато в небе вновь появились аэропланы, правда, на этот раз не "Ньюпоры", а
"Фарманы". Аэропланы сделали над нами круг, сбросили несколько бомб и ушли
с сторону Мелитополя. Летуны, однако, промазали, и взрывы прогремели
метров за сто перед нами.
Первую атаку мы отбили на удивление легко. Как только ударили наши
пулеметы, цепи остановились, броневики открыли ответный огонь, и красные
попятились. Зрелище было привычное, меня удивило лишь, что в следующую
атаку они пошли тут же, почти не переводя дыхания. После третьей атаки
пришлось задуматься.
Это были какие-то другие красные. Надо сказать, что к этому лету мы
навидались всяких краснопузых. Видели взбесившуюся солдатскую толпу,
рвавшую офицеров на части в декабре 17-го. Видели рабочие отряды в
обязательных черных кожанках - народ смелый, но глупый, ходивший в атаку в
полный рост и натыкавшийся на наши пулеметы. Видели и самую опасную погань
- китайцев, латышей и ту же чухну. А это было что-то новенькое. Я не
удержался и подозвал поручика Успенского. Тот махнул рукой и заявил, что
это обычная красная сволочь, не стоящая даже того свинца, что мы на нее
тратим. Я предложил ему присмотреться повнимательнее, тем более,
начиналась очередная атака.
Больше всего меня удивила продуманность их действий, как будто это
был не батальон, а спортивная команда. Они ожидали, покуда заработают наши
пулеметы, а потом не бежали в панике, как это часто бывало, а отходили
красиво, грамотно, не потеряв покуда - я был в этом уверен - и десятка
человек. Будь это наши войска, я бы решил, что имею дело с офицерскими
частями, получившими специальный приказ. Мы делали нечто подобное в
Донбассе за год до этого, когда нужно было выманить красных из окопов или
попросту держать их фронт в постоянном напряжении.
Когда они полезли на нас в пятый раз, рота была уже готова. На этот
раз мы не стреляли, и красные цепи без помех шли прямо к нашим окопам,
постепенно замедляя ход. Меня сейчас интересовало, пустят ли они вперед
броневики, и когда я увидел, что броневики остались за первой цепью, то
окончательно убедился, что передо мною - элитные красные части. Впрочем, и
мы еще кое-что умеем.
Я рассчитал, что их нельзя подпускать ближе, чем на тридцать метров к
нашим окопам, - иначе они успеют, как и велит устав, достать ручные бомбы,
чтоб забросать нас перед штурмом. Но я тоже знаю уставы, поэтому рота
ждала их не в окопах, а метрах в двадцати перед ними, в густой траве. Для
подобных дел у меня в полевой сумке имелся свисток, я приложил его к
губам, изобразив то ли Соловья-Разбойника, то ли Лихо Одноглазое, и перед
красными цепями встала шеренга сорокинцев. Тут же наши пулеметчики ударили
по башням броневиков, а две группы во главе с нашими прапорщиками
бросились к чудищам, держа наготове ручные бомбы. Красные не оплошали и
тут. И хотя штыковую они проиграли - наши юнкера оказались проворнее, - но
отступили без паники, вдобавок один из броневиков успел прижать нас к
земле, дав возможность красным оторваться и исчезнуть. Второму броневику
повезло меньше - бомба, брошенная одним унтер-офицером третьего взвода,
заклинила ему пулемет, а еще одна бомба разнесла колесо. Люк броневика
оказался открытым, туда полетела третья бомба, после чего чудище перестало
внушать нам всякие опасения.
Мы вернулись в окопы, потеряв двоих ранеными. Красных потерь было в
несколько раз больше, причем они лишились одного броневика и, главное,
поручик Успенский и его юнкера скрутили двух красных орлов, и теперь мы
могли поглядеть на наших противников воочию.
Я сразу узнал эту форму, новую, с большими нашивками на рукаве. Да и
ребята были очень похожи на тех, из бронепоезда. Красные курсанты. Молодая
большевистская гвардия. Вот оно, значит, что...
Курсанты имели весьма потрепанный вид, лишившись в драке пуговиц, а
после драки - ремней, зато приобретя несколько изрядных синяков. Я был
встречен вполне откровенными взглядами, посему решил покуда поручить
поручику Успенскому поговорить с ними о жизни. У него это превосходно
получается. Поручик способен разговорить любого самого фанатичного
большевика, правда, не касаясь военных вопросов. Но как только пленный,
так сказать, размякал, допрос продолжал я.
Итак, поручик Успенский взял этих двоих в оборот, я похвалил
прапорщика Мишриса за броневик, утешил прапорщика Немно, от которого
броневик услизнул, и стал разглядывать в окуляры "цейсса" позиции красных.
Время шло, а очередной атаки не было. Вероятно, они думают. Взяли
тайм-аут...
Я докуривал папиросу, как вдруг услыхал громкий крик. Подскочив и
выхватив револьвер, я сообразил, что кричит поручик Успенский. Это было
настолько редкое явление, что я спрятал револьвер и направился к нему в
окоп. По дороге я успел ознакомиться с целой прогаммой, намеченной
поручиком по отношению к нашим пленникам, командованию Рачьей и Собачьей,
лично господину Бронштейну и даже самому вождю мирового пролетариата
товарищу Ульянову-Бланку. Вероятно, попадись они все в данный момент в
поле зрения бывшего химика, им пришлось бы туго.
Пленные сидели на корточках, прислонившись к стенке окопа, а поручик
Успенский, зеленый от гнева, стоял над ними и рычал, очевидно, выпустив
первый пар. Курсанты глядели на него вполне по-волчьи. В общем, царила
полная идиллия.
Мне было очень интересно узнать, чем они так допекли моего поручика,
но это можно было отложить на потом, и я легко тронул его за плечо.
Поручик понял меня, гневно поглядел на красных героев и удалился.
Теперь надо было держать паузу. Я одернул китель, поправил кобуру и
заложил руки за спину. Где-то через минуту пленные, не сводя с меня глаз,
начали приподниматься. Наконец, они стояли передо мною почти что по стойке
смирно, по глаза по-прежнему блестели, и я чувствовал, что после первого
же моего вопроса они запоют "Интернационал".
Я поглядел поверх их голов и достал пачку "Мемфиса". Обычно это
действует, но на этот раз оба изобразили некурящих, решив, вероятно, не
принимать дары от бело-данайцев. Да, публика попалась тяжелая, и надо было
бить в самую больную их точку. Молодые люди хотели умирать героями - что
ж...
Я как можно суше, добавив лишь самую малость иронии, поинтересовался,
почему они так бездарно атакуют, и высказал предположение, что ими
командует бывший дворник. Конечно, с бывалыми солдатами такой фокус не
прошел бы, но для этих мальчиков оказалось в самый раз. Они бросились
защищать честь мундира. Через минуту я уже знал, что их командир - бывший
штабс-капитан, а ныне комбриг Около-Кулак - не чета белым гадам, а атакуют
они правильно, поскольку имеют приказ лишь сдерживать белых гадов у
Мелитополя, не давая перебросить части на другие участи. Все это мне было
сообщено истово, в два голоса, после чего курсанты начали, наконец, что-то
соображать, испуганно посмотрели друг на друга и замолчали. Я протянул им
"Мемфис", и на этот раз мы все оказались курящими.
На ребят было жалко смотреть. Они начали киснуть на глазах, хотя
внешне еще старались держаться. Я по-прежнему молчал, и тут один из них,
не выдержав, спросил у меня дрогнувшим голосом, расстреляют ли их.
Что было ответить? Конечно, мы их расстреляем. Красных курсантов мы
не брали в плен. Тем более, это были не мобилизованные тамбовские мужики и
даже не одуревшие от большевистской пропаганды путиловские рабочие. Это
были настоящие враги, будущие офицеры Рачьей и Собачьей. Я хотел так им о
ответить, но вдруг представил себе наших юнкеров, попавших в плен, так же
расколовшихся на первом допросе и спрашивающих, что их ждет. Господи, им
бы всем в школе учиться...
Я тем же тоном поинтересовался, сколько им лет. Обоим оказалось по
восемнадцать. Я изобразил досаду и заявил, что несовешеннолетних, то есть
не достигших двадцати одного года мы не расстреливаем, а отправляем в
лагеря для военнопленных. Это была, разумеется, выдумка, но они поверили
сразу, я увидел, как их лица, наконец, начинают походить на физиономии
смертельно испуганных, но счастливых оттого, что останутся живыми, молодых
и вполне понятных ребят. Я вызвал конвой.
Тут появился поручик Успенский и спросил, что я собираюсь делать с
красными юнкерами. Я сообщил, что отправляю их в тыл, как живое
подтверждение очень важной информации, которую только что удалось
получить. Стало ясно, что главный удар краснопузых наносится на флангах, а
у Мелитополя производится демонстрация. Кроме того, у бывшего поручика
Уборевича появились свежие части. Например, эта курсантская бригада во
главе с бывшим штабс-капитаном Около-Кулаком.
Поручик Успенский свирепо посмотрел на пленных и заявил, что их надо
немедленно расстрелять. Я предложил ему сделать это самолично. Поручик
подумал и предложил их не расстреливать, но хотя бы надрать уши.
Оказывается, поручик, как обычно, заговорил с курсантами о жизни,
естественно, упомянув студенческие годы и родной химический факультет. На
это тут же последовала реплика одного из курсантов, что органическая химия
победившему пролетариату не нужна, а посему студентов с профессорами надо
отправить на разработки соли, кроме тех, по ком плачет чека. Бедный
