нам все же придется уходить с Голого Поля, так как Кемаль едва ли будет
терпеть нас под боком. Успокаивает одно - Кемаль все же не большевик.
Своих собственных большевиков он попросту ставит к стенке. Хотя здесь
возможны варианты, - рассказывают, что весь большевистский синклит, то
есть их центральный комитет, по его приказу утопили на рейде в Трабзоне.
Прямо в мешках.
Этим то нас не удивишь, но ведь московские большевики закрыли на сие
глаза и по-прежнему Кемалю помогают. Что ж, господа краснопузые верны
себе, цель оправдывает средства. Дружба Кемаля стоит целого центрального
комитета.
Генерал Туркул в восторге от Комаля и предлагает подумать о контактах
с его армией. Признаться, я бы и сам предпочел остаться в Турции вместо
отплытия в Занзибар, но Кемалю мы не нужны. Большевики смогут дать ему
больше, а этот турецкий Бисмарк, похоже, реалист до мозга костей.
За время моего отсутствия вышла очередная глава великого романа
поручика Успенского. Отважные герои Дроздов и Морозов вновь очутились в
подвалах чеки. Поручик с возмущением поведал мне, что впервые на его пути
встала цензура. В этой главе должна была действовать некая комиссарша,
описанная настолько ярко, что в редакции посоветовали сей образ выбросить.
Вероятно, дабы не томить души наших холостяков. Взамен наш галлиполийский
Жюдь Верн ввел образ злодейского чекиста Иосифа Фишмана. По-моему, вышло
удачно, но автор продолжает сокрушаться.
Чуть не забыл. В Истанбуле пришлось повидать господина Акургала, и от
него я узнал, что на Гиссарлыке никто не копает. Жаль, конечно, но
съездить туда все-равно стоит.
Итак, авто подбросил нас до Сюрени, откуда поездом мы добрались
прямиком в Симферополь. Симферополь жил мирно, даже военных на улицах было
не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами - следы
орловских налетов.
Увы, этот приятный город имел тот же недостаток, что и все иные
города Крыма 20-го года, - чудовищные цены. О ресторанах пришлось забыть,
и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую по
моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую фильму
с, увы, уже покойной Верой Холодной. Я никогда не был от нее в восторге.
Однако, Ольга и прапорщик Мишрис имели иное мнение, и наша сестра
милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда злодей любовник бросил
несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без квартиры и денег, но
зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера
с этот день не крутили.
К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был в Одессе
вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была агентом чеки и ее
убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот, что ее убрала
чека за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда мы выбили
Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где сообщалось
о взятии Петрограда японцами.
Мы уже собрались отправляться в Албат, но тут внимание Ольги
привлекла афиша, где сообщалось о гастролях в Симферополе Александра
Вертинского. Числа совпадали, Вертинский должен был петь в помещении
местного театра как раз в этот вечер, 19-го мая. Тут выяснилось, что
прапорщик Мишрис тоже мечтает послушать нашего Белого Пьеро, и я лишь
пытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.
В кассе билетов, естественно, не было. Недовольная публика кругами
бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный, что у
меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного.
Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец и шепнул, что есть
три билета.
Денег нам хватило как раз на эти три билета, и вот, к восторгу юной
пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же открылся
занавес.
Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время короткого
отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное впечатление. Коротко
об этом, конечно, не напишешь, но, с другой стороны, о концерте
Вертинского мне писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском марафоне
от Перекопа до Севастополя.
Итак, Вертинский. Наверное, я все-таки глубокий провинциал. Наш
Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но до Афин нам
было далеко и в лучшие годы, так что я был и остаюсь провинциалом.
Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит - Россия, собственно говоря,
состояла целиком из провинций, и наш Харьков - далеко не худший ее уголок.
Посему мне было трудно уследить за столичной модой, и когда Питер
зачитывался Северяниным, я все еще читал Надсона. Северянина я успел
прочесть перед самой войной, в эпоху кубо-футуризма и какого-то еще
акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина. Не знаю, какой из него
офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.
Наверное, в столицах Белый Пьеро в своем шутовском колпаке и с
трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все хвалили его
"ариетки", которые меня, признаться, оставляли равнодушным. Меня слабо
волновали проблемы "кокаинеточки", которая мокнет под дождем и рифмуется с
"горжеточкой".
Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни,
мне не понравился шутовской балахон, но я понял, что Вертинский все-таки
великий артист. Так еще не пел никто. Собственно, он даже не поет, но
названия этому еще не придумали. Говорят, Вертинский начинал в театре,
затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам театр. И равных ему у нас
нет.
А потом, уже поздней осенью, в Ростове до нас дошла его знаменитая
песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим. Эту песню мы
пели все эти годы, пел поручик Дидковский, пела Танечка Морозко; я даже
видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание, что
"нужно" там рифмуется с "ненужно", и что Вертинский не просто почтил наших
первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном - "кому и зачем
это нужно". Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м году, не ясный ему
вопрос. А некоторые куплеты в Добрармии просто переписывали и пели
по-другому. Правда, выходило не очень складно.
В этот вечер в Симферополе Вертинский пел много. Почти все это я
слышал - ежели не на его киевском концерте, то в исполнении его
подражателей, коих сейчас расплодилось, как клопов. Он исполнил свою
знаменитую "Ваши пальцы пахнут ладаном", и вдруг я понял, что этой песней
он отпел Веру Холодную еще несколько лет назад. Говорят, она, услышав это
впервые, была в ужасе. Вполне ее понимаю - не каждому доведется услышать
поминальную песню по себе еще при жизни. Неужели он почувствовал смерть
Веры так безошибочно, что решился отпеть ее живую? А ведь говорят, что
Вера всегда была веселой и жизнерадостной, в отличие от своих вечно
страдающих героинь из синема.
В зале было много офицеров, и я был уверен, что Вертинский
обязательно исполнит песню о юнкерах, тем более я слыхал, ее требовали
здесь, в Крыму, на каждом концерте. И вот, он выждал минуту, чуть больше,
чем обычно, и негромко, на первый взгляд, без всякого выражения, объявил:
"Все, что я должен сказать..."
Все, что я должен сказать... Вертинский, кажется, так и не увидел в
нашей Смуте ничего, кроме кровавого бедлама, кроме ступеней, ведших "в
бесконечные пропасти". Мне так кажется, потому что, иначе, он написал бы о
нас еще что-нибудь. Его винить нельзя, таково мнение многих и, вероятно,
так будут думать еще долго. Даже нам, прошагавшим от Ростова до Крыма, не
всем удастся сформулировать на Суде, зачем мы это делали. Нас часто вел
инстинкт, а не разум. Но инстинкт, и это, по-моему, важно, вел нас
безошибочно. Что ж, Вертинский сказал то, что должен был сказать. Мы -
сделали все, что, если не должны, то смогли сделать. Но сказать - сказать
то, что должны, нам было не суждено. Даже тем, кто выжил. Я тоже,
наверное, не смогу. Или просто не успею...
После концерта глаза у Ольги снова были на мокром месте, а прапорщика
Мишриса стало клонить ко сну. Время было позднее, и мы едва успели сесть в
последний поезд. В вагоне прапорщик Мишрис немедленно заснул, а мы с
Ольгой тихо переговаривались, глядя в темное окно, за которым изредка
мелькали фонари на полустанках. Бог весть с чего, но Ольгу вдруг потянуло
на откровенность. Наверно, потому, что я был ее старше, а казался еще
старше, и она начала рассказывать мне то, что никогда, конечно, не
рассказывала прапорщику Мишрису. Ей надо было выговориться, я молча слушал
и думал о том, что таким, как она, уже не придется жить спокойной жизнью
до конца дней. Эти годы не отпустят никого. И все равно, сколько нам
сейчас лет - тридцать, двадцать пять или, как моим юнкерам, восемнадцать.
В наших венах - отравленная кровь, как после газовой атаки.
В Сюрени мы высадились под утро и, к нашему счастью, сумели
пристроиться к военному обозу, шедшему через Албат. Я проигнорировал свой
парадный френч, который, я чувствовал, мне уже больше не понадобится,
зарылся в сено и проспал до самого Албата.
В Албате мы застали настоящий муравейник. Пыль стояла столбом, по
узким улочкам рыскали авто, и я сразу узнал знакомую картину сборов. Рота
была уже на ногах, и поручик Успенский давал кому-то выволочку за
опоздание. Поставив пошатывающегося от сна прапорщика Мишриса в строй, я
как раз успел встретить спешившего к нам штабс-капитана Дьякова и
отрапортовать о готовности. Он только кивнул и сказал, что мы выступаем
немедленно. Я понял, что наш короткий албатский отпуск закончился. Понял я
и другое. Закончились не только наши каникулы, но и необявленное
перемирие, переговоры, - закончилось все, рухнули все наши надежды, и мы
снова идем туда, в таврийские степи. Летняя кампания началась. Мы зашагали
к станции, сделав первые метры по той гигантской дуге, которая привела нас
на Голое Поле.
По пути штабс-капитан Дьяков рассказывал мне что-то про обращение
Барона, сообщив при этом, что мы снова поступаем под начало Якова
Александровича, но я почти не слушал его. В том месяце исполнилось ровно
пять лет, как я ушел на Германскую. И мне впервые смертельно не хотелось
идти в бой.
Туркул считает, что все подибные мысли объясняются плохим моим
самочувствием. Лично он начинал летнюю кампанию 20-го в наилучшем
настроении, полный надежд. Ну, о надеждах разговор особый, а что касаемо
настроения, то это дело индивидуальное. Все-таки я постарше Антона
Васильевича. Правда, Туркул замечает по этому поводу, что дело не в
возрасте, а в том, что я, выражаясь по-совдеповски, "гнилой" и вдобавок
вырождающийся интеллигент. Кроме того, он требует, чтобы я не игнорировал
такие исторические документы, как упомянутое мною знаменитое обращение
Барона от 20-го мая. Он специально принес из штаба Сводного полка копию,
дабы я привел ее полностью. Что ж, вот оно:
"20 мая 1920 года, N 3226, г. Симферополь.
Русская армия идет освобождать от красной нечисти
родную землю. Я призываю на помощь мне русский народ...
Слушайте, русские люди, за что мы боремся:
За поруганную веру и оскорбленные ее святыни.
За освобождение русского народа от ига коммунистов,
бродяг и каторжников, вконец разоривших Святую Русь.
За прекращение междуусобной бойни.
За то, чтобы крестьянин, приобретая в собственность
обрабатываемую землю, занялся бы мирным трудом.
За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси.
