О планировании отдельных операций распространяться нет нужды,
поскольку достаточно вспомнить и так памятную "дроздам" опреацию у Хорлов.
В таком случае неизбежен вопрос, отчего победили они, а не мы.
Об этом спорим постоянно, и будем спорить, пока живы. Повторять всем
известные аргументы не буду, скажу лишь, что, по-моему, во внутренней
политике обе сторны вели себя так же бездарно. Большевистская
продразверстка ничуть не лучше нашего "шомполования" целых уездов.
Очевидно, причина тут другая.
Для себя я уже дал ответ. Кое-что я начал понимать еще в Крыму, но
окончательную ясность внесла брошюра, купленная одновременно с книгой
Якова Александровича, и столь же нелегально привезенная в лагерь. Это,
страшно признаться, опус самого Ульянова-Бланка с почти что
гинекологическим назвыанием "Детская болезнь "левизны" в коммунизме".
Сдерживая вполне объяснимую тошноту, прочел этот гениальный труд до конца
и, откровенно говоря, не раскаиваюсь.
Книга эта особая. Бланк писал ее год назад, когда Ее Величество
Мировую революцию ожидали со дня на день, и не только ожидали, но и
готовили. И книга эта - сборник советов для большевизии во всем мире, а
посему Ульянов-Бланк порой позволяет себе излишнюю откровенность. И вот
что получается. Мы, то есть белые, воевали, точнее, нам, белым, нужна была
война ради наших принципов. Господа красные нуждались в принципах только
ради войны.
Мы не могли отдать крестьянам землю, потому что воевали ради
законного решения этого вопроса. Бланк одним росчерком пера эту землю
отдавал, другим же, когда надо, забирал. Адмирал не мог признать Финляндию
до Учредительного собрания, ибо воевал, чтобы такие вопросы решались
законно. Бланк готов был признать хоть трижды независимость какой-нибудь
Рифской республики, ежели это ему требовалось. Ибо для господ большевиков
не революция ради принципов, а принципы, то есть их полное отсутствие ради
победы этой самой всемирной социалистической. Уши господина Лойолы торчат
настолько заметно, что, вероятно, симбирский заика уже раскаивается, что
взялся в свое время за перо.
Дабы проверить свои выводы, рискну предложить генералу Туркулу
прочесть, так сказать, избранные места этого красного катехизиса. Кстати,
Антон Васильевич прости внести одно существенное уточнение. В начале
прошлого года Барон произнес речь, распечатанную всеми крымскими газетами,
о возможности мира с большевиками. Признаться, я эту речь не припомню. Но
рискну предположить, что наше так называемое общественное мнение склонно
воспринимать такие докумнты с точностью до наоборот.
Итак, капитан Егоров ворвался в мирную обитель штабс-капитана
Дьякова, который в это время, ни о чем не ведая, вкушал завтрак в кругу
семьи, потряс перед ним какими-то грозными бумагами, и пораженный
штабс-капитан без звука отпустил в Севастополь не только меня, но и
поручика Успенского, которому давно хотелось там побывать. Роту я оставил
на прапорщика Немно, рассудив, что ежели ей суждено разбежаться, то,
значит, такая у нее, роты, судьба. Как говорят татары, кысмет.
Капитан Егоров продолжал меня удивлять. Нырнув в комендатуру, он
вскоре появился с какой-то бумагой, по предъявлении каковой нам выделили
авто вместе с шофером в черной кожанкке, и мы отбыли на юго-запад.
По дороге Лешка продолжал мучать нас рассказами о кознях и заговорах,
о каких-то склоках в окружении Барона и о перспективах торговли крымской
пшеницей. Я подумал, помнится, что такими разговорами неподготовленных
фронтовиков можно склонить к немедленному дезертирству. К счастью, поручик
Успенский выяснил, что капитан Егоров - заядлый преферансист, после чего
наша беседа вошла во вполне нормальное русло, и под разговор о трех тузах
на мизере мы спокойно въехали в Севастополь.
Я не был в Севастополе еще с довоенных времен, и сразу же удивился
почти полному отсутствию перемен. Та же Большая Морская с ее витринами,
тот же Нахимов рядом с Графской пристанью, те же корабли на рейде. Разве
что публики чуток побольше, да одета она чуток, скажем так,
поэкстравагантнее. Кроме того, в городе теперь чаще можно было встретить
сухопутного офицера, в то время как раньше все было наоборот, - чаще
попадались морские.
В остальном, Севастополь был прежним, и его улицы, площади и скверы
излучали такое спокойствие, будто наши передовые части стояли у Москвы, а
не у Перекопа.
Первый день я помню смутно. Мы очутились в какой-то веселой компании,
Лешка нас с кем-то знакомил, представляя как главных героев - спасителей
Крыма от большевиков этой зимой. Признаться, публика была малоинтересная,
да и пить не тянуло, и я , в основном, сидел в углу и листал оказавшийся
каким-то образом у Лешки томик Теннисона на английском. Поручику
Успенскому было легче - компания преферансистов прочно оккупировала стол и
заседала чуть ли не до утра. Тем временем мы с капитаном Егоровым обсудили
все, что только можно, вспомнив всех наших общих знакомых и порассуждав о
том, где они сейчас находятся.
Поспав пару часов, Лешка предложил ехать к дамам. Однако, я
отказался, мотивировав чрезвычайной одичалостью, способной напугать любое
дамское общество. Несмотря на все заклинания, я заявил, что имею намерения
просто погулять по городу и, ежели повезет, увидеться с кем-нибудь из
довоенных знакомых.
Тогда капитан Егоров начал охмурять поручика Успенского, но тот решил
не оставлять любимого командира, в результате чего Лешка уехал один,
сообщив, что будет после семи вечера. Мы не спеша добрались до Большой
Морской, и пошли от Исторического бульвара вниз, к рынку.
На Большой Морской я надеялся найти двух своих давних знакомых. Увы,
первого из них дома не было - он как назло укатил куда-то аккурат за два
дня до нашего приезда. Зато по второму адресу я нашел того, кого искал.
Миловидная горничная открыла дверь, и вскоре мы предстали перед светлыми
очами невысокого седоватого джентльмена, одетого с вызывающей для нашего
времени тщательностью. Это был профессор Роман Христианович Лепер,
которого, как я теперь узнал, до сих пор помнят в Истанбуле и с которым я
несколько сезонов подряд копал в археологических экспедициях.
Лепер меня не узнал. Вероятно, вид у нас с поручиком Успенским был
такой, что нас можно было принять за авангард банды мародеров. Пришлось
представиться заново. Профессор всмотрелся, надел пенсне, снова снял его и
схватился за мою руку двумя своими. Он тряс ее минут пять, повторяя что-то
невразумительное о письме его коллеги Гриневича. в котором сообщалось о
моей безвременной кончине где-то под Дебальцево. Пришлось вкратце изложить
ему обстоятельства моего столь же безвременного воскрешения, после чего
нас с поручиком начали поить чаем на такой белоснежной скатерти, что нам
стало не по себе.
К счастью, поручик Успенский с его здоровым отношением к жизни сразу
же ввел нашу беседу в деловое русло. Он заявил, что нам в квартире делать
нечего, зато стоит поймать извозчика и поехать к развалинам Херсонеса
Таврического, дабы нынешний профессор и бывший приват-доцент смогли бы
удовлетворить его законное любопытство. Роман Христианович со вздохом
сообщил, что он такой же бывший, как и все мы, после чего долго искал
шляпу и сетовал на правительство Кривошеина, заморозившее финансирование
раскопок в Херсонесе.
Ехали мы долго, дорога ныряла из балки в балку, и поручик Успенский
имел достаточно времени, дабы высказать беззащитному профессору все, что
он думает об историках вообще, и об археологах, в частности. Я не удивился
бы, ежели в конце этих, столь знакомых мне рассуждений, последовало бы
предложение расстрелять нас с профессором прямо на месте, но взамен этого
поручик Успенский ограничился лишь идеей создания при Академии Наук
специальной химической лаборатории для экспертизы, консервации и
определения возраста археологических находок. Только это, а также широкое
применение флюоринового метода, разработанного французским химиком
Карнотом еще в 1892 году, могло бы спасти, по мнению поручика, археологию
от вырождения. Я лишь хмыкнул, а профессор Лепер принял это всерьез и стал
жаловаться нп пропажу колекций Института в Константинополе и отказ властей
подготовить к эвакуации фонды Херсонесского Склада Древностей.
В Херсонесе почти ничего не изменилось с того времени, когда я
впервые приехал сюда в 1907 году, чтобы участвовать в экспедиции Карла
Казимировича Косцюско-Валюженича. Склад Древностей стоял все там же,
правда, на дверях висел замок, а посетителей, которых весной и летом
бывало здесь порядочно, теперь не было вовсе.
Однако, открыли нам быстро, и профессор повел нас по Складу,
объясняя, что лучшее, увы, было отправлено в Императорский Эрмитаж и
теперь, вероятно, пропало навсегда. Впрочем, тут оставалось много
стоящего. Но поручика Успенского было трудно пронять обилием древностей.
Не склонный впадать в восторг по поводу того, что, скажем, данный канфар
был современником Цезаря, он более интересовался, отчего мы датируем
именно так, каков химический состав лака и возможно ли сей лак воссоздать
в лабораторных условиях.
Да, тут было много знакомого. Кое-что осталось от экспедиции 1907
года, первой моей экспедиции и последней экспедиции Карла Казимировича.
Бородатого поляка уже валил с ног туберкулез, но он все торопил и торопил
нас, будто и вправду чувствовал, что больше ему не копать эту серую землю.
Здесь хранилось и многое из найденного в экспедициях саиого Романа
Христиановича. Я взял с витрины прекрасный аттический светильник с головой
Пана, и мы с профессором вспомнили, как в 1908 году я выкопал его на
Девичьей горке, когда заканчивались раскопки южной части некрополя. Да,
теперь все это остается господам краснопузым. Эрмитажа уже нет,
Константинопольский институт погиб, и теперь мы теряем Херсонес. Я спросил
прфессора, не собирается ли он уезжать, но Лепер лишь грустно улыбнулся и
сказал, что никуда от Херсонеса не уедет. Поручик Успенский попытался
поведать Леперу о чеке и о том, как Совдепия относится к профессорам,
особенно к тем, кто фотографировался вместе с Государем Императором на
фоне херсонесских руин, но Роман Христианович заметил лишь, что ему они не
смогут причинить зла. Тогда я еще не понимал, что он имеет в виду.
Мы зашли в монастырь, поставили по свече в храме Св. Владимира и
долго стояли под его сводами. И это тоже приходится оставлять... Мы
видели, и не раз, что творили господа комиссары в Божьих Храмах. Господи,
а ведь отсюда пошло на Русь учение Христа! На этом месте в храме Св.
Василия, что на холме, крестился Равноапостольный. И теперь между Собором
и ордами, рвущимися испаскудить и осквернить последние наши святыни, была
лишь узкая стальная полоска наших штыков. Даже в тот теплый беззаботный
майский день под гигантскими сводами пустого храма, закрытыми цветной
смальтой мозаик, под немигающими взглядами Одигитрии над золотым алтарем
чувствовался холод обреченности. Мы оставляли наши храмы под золотыми
крестами, чтобы в конце пути обрести другие - черные Галлиполийские кресты
с двумя датами, как на могиле.
Мы посидели в уютном монастырском дворике, послушали, как журчит вода
в фонтане, а затем прошли мимо Игуменского корпуса к небольшой аллее, где
под обломанной белой колонной навек успокоился Косцюско. Когда-то мы все
жалели его, но теперь я впервые подумал, что беспокойному поляку повезло.
Худшее, что он встретил в жизни, были склоки коллег и козни святых отцов
