шестидесятитысячную Русскую Армию. Но в мир верилось слабо. Свободный
русский Крым был бы постоянным соблазном для граждан большевистского
Города Солнца. Скорее, переговоры были нужны красным для нейтрализации
Русской Армии во время Польской войны.
Польская война - еще одна вечная тема албатских разговоров. Трудно
было определиться - поляки формально напали первыми, и генерал Брусилов
призвал всех русских патриотов поддержать большевистское правительство. Но
сочувствовать комиссарам мы тоже не могли. В общем, я был на стороне
поляков, а точнее, на стороне всей Европы, которая в эти месяцы почуяла на
своем затылке дыхание Ее Величества Мировой Революции.
Конечно, вопросы задавались не только нижними чинами. Офицеры также
часто спрашивали меня, будучи в странной уверенности, что большее число
звездочек на моих вытертых погонах дает их владельцу доступ к кладовым
знаний. Особенно приставал ко мне прапорщик Мишрис. Его интересовало
буквально все - от истории Крыма до подробностей боев под Стоходом.
Вдобавок, он увлекся топографией и, получив наставления от прапорщика
Немно, начал в свободное время снимать подробный план окресностей Албата,
рискуя попасться патрулям в качестве красного шпиона.
Прапорщик Мишрис был очень похож на тех молодых офицеров, которых я
успел повидать в Германскую, да и потом, в годы Смуты. Вначале я
удивлялся, почему они так много спят, но потом понял. Война - тяжелая
штука, и молодым ребятам трудно выдержать то, к чему привыкли люди
постарше. Он, как и следует из его фамилии, был литовец родом из Вильны,
их семья эвакуировалась в Питер еще в 15-м. Затем, в начале Смуты, отец
попытался вывезти семью на юг, но где-то у Синельниково эшалон попал в
самую гущу боя между калединцами и отрядами Сиверса. В Ростов
Мишрис-младший попал один, нашел там каких-то знакомыхи прожил у них до
лета 19-го, после чего оказался в юнкерском училище. Как раз в декабре,
когда мы держали оборону у Токмака, ему, как успевающему в учебе,
присвоили звание прапорщика.
Прапорщик Мишрис, не в пример многим офицерам постарше, был всегда
вежлив, даже как-то мягок в общении. Он говорил по-русски с приятным
акцентом, чуть растягивая гласные, и нам порой доставляло удовольствие
чуток его поддразнивать. Мишрис только улыбался. Впрочем, никто из нас его
не обижал, выражаясь юнкерским языком, не "цукал". Прапорщику не было еще
и двадцати, а сколько таких ребят мы уже оставили под Екатеринодаром, под
Ростовом, в Донбассе... К тому же, на фронт он просился сам, просился как
раз в месяцы нашего вселенского драпа от стен Белокаменной до Турецкого
вала.
Через несколько дней выяснилось, что прапорщик Мишрис не хуже Немно
играет на гитаре. Мишрис, правда, предпочитал романсы. Голосу ему не
хватало, но он пел, что называется, с душой.
В общем, моей роте везло на офицеров. Жаль, что цыган и литовец
попали в отряд только сейчас, когда уже ничего нельзя было изменить. Еще
бы годом раньше - и кто знает...
Где-то через неделю штабс-капитан Дьяков съездил в Карасубазар за
семьей и снял отдельный домик, на время поручив свою роту заместителю,
мрачному неразговорчивому поручику Петренко. Финалом этого стало
исчезновение двух нижних чинов, которых мы целый день искали по горам, а
обнаружили на следующее утро в самом Албате в совершенно непохмеленном
виде, - герои загостились у какой-то вдовушки.
Это случилось, если верить моему дневнику, 14 мая, а 15-го в Албат
понаехало не меньше взвода каких-то больших шишек не ниже полковника в
мундирах такого дорогого сукна, что за версту несло интендантством.
Затеивалась очередная инспекция, и я от греха подальше увел роту к
Бахчисараю. У Тепе-Кермена мы устроили небольшие маневры, причем,
прапорщик Немно, обороняясь против двух других взводов, умудрился
подчистую разгромить прапорщика Мишриса, и пал в неравной схватке с
поручиком Успенским, который заманил победителя в небольшое ущелье, и
устроил второму взводу Тразименское озеро. В Албат мы не спешили, а посему
прошлись, не торопясь, к селу Баштан и там подождали до вечера у
маленького озера. Прибыв в Албат в полной темноте, мы надеялись, что
мундиры дорогого сукна уже укатили. Однако, прямо у нашей камеры N3 меня
нетерпеливо поджидал штабс-капитан Дьяков со срочным приказом явиться в
комендатуру.
Я почесал в затылке, на всякий случай велел поручику Успенскому
присмотреть за ротой, и отправился выполнять приказ.
Комендатура располагалась в большом двухэтажном доме рядом с базаром.
Дежурный сообщил мне, что комендант уехал с комиссией, а меня ждет
какой-то капитан, прибывший сюда днем из Севастополя. Еще более
удивившись, я прошел в приемную коменданта, где за столом, спиной ко мне,
сидел офицер в тылового вида кителе и читал газету, ежелм не запамятовал,
"Великую Россию".
Я стоял в дверях, прикидывая, из какого ведомства может быть сей
капитан. Признаться, на ум приходило только одно ведомство, от которого в
любом из двух вариантов - белом и красном - я всегда старался держаться
подальше. Я пересчитал все свои возможные грехи за последние годы и
рассудил, что расстрел перед строем - это будет еще по-Божески. Впрочем,
до мысли немедленно перебежать к краснопузым я дойти не успел, поскольку
капитан, очевидно, почуяв мое присутствие, изволил обернуться, и передо
мною предстала довольно круглая физиономия с небольшими усиками.
Физиономия широко улыбнулась, капитан вскочил и полез обниматься.
Итак, поздно вечером 15-го мая в приемной коменданта Албата обнялись
два харьковчанина, два бывших студента Харьковского Императорского
университета, видевшиеся в последний раз в неправдоподибно далеком теперь
ноябре 17-го. Передо мной был капитан Егоров, Алексей Николаевич, Лешка,
бывший студент юридического факультета и гроза харьковских барышень Лешка
хлопал меня по спине, язвил по поводу моей бороденки и требовал
немедленного доклада, во-первых, о женской половине албатского населения,
а во-вторых, где это я шлялся все эти годы.
Отвечать я покуда не собирался, поскольку хорошо знал его манеру -
сначала говорить самому, а уж потом дать и собеседнику возможность
вставить пару слов. Мы вышли из комендатуры и направились в какой-то дом,
где Лешке выделили комнату. Там уже нас дожидалась бутылка шустовского
коньяка, и мы, не найдя стакана, выпили из обгаруженных на подоконнике
старых треснутых пиал.
Лешка тараторил не переставая, и через десять минут я уже все знал о
его одиссее. Он был мобилизован добровольцами летом 19-го, надел свой
фронтовой мундир поручика, но быстро сменил его на штабс-капитанский, а
затем получил полного капитана, подвизавшись в каком-то тыловом
управлении. Лешка был юристом и, как я понял, занимался ревизиями наших
господ-снабженцев. Без особых хлопот он уехал вместе со ставкой Антона
Ивановича из Таганрога в Новороссийск, а затем в апреле приплыл сюда, и
теперь крутился в Севастополе при Бароне. В Албат Лешка приехал вслед за
комиссией, навел здесь шороху среди разного рода мундирных крыс и, узнав о
штабс-капитане Пташникове, решил вытребовать меня в комендатуру, дабы не
бить нежных ножек по албатским улочкам.
В общем, Лешка, то есть теперь капитан Егоров, был доволен жизнью,
гладко брит и не имел на своей круглой физиономии ни единой морщинки. Он
взахлеб рассказывал мне о каких-то головокружительных махинациях с
сапогами и шинельным сукном, а я глядел на него и радовался, как и в
прежние годы радовался при виде Лешки. Я всегда завидовал таким
жизнелюбам, которым даже Смута - ка с гуся вода.
Мы выпили по третьей,и тогда он, наконец, сообразил сообщить мне о
том, о чем я сам боялся спросить. С моими родителями ничего не случилось.
По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на улице Окраинной, и
отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные и
харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, стех пор
прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.
О себе я рассказал в двух словах, зная, что Лешке новости надо
выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает мимо ушей.
Да, в общем, и рассказывать было нечего - Ростов, Ледяной поход - ну и
дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад, я несколько раз пытался
вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом мы
оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и вопрос с
отпуском отпал сам собой.
Мы заночевали у Лешки, предоставив моим сослуживцам строить самые
невероятные догадки по поводу моего исчезновения. Наутро мы перекусили в
чой-хоне на базаре, и Лешка заявил, что немедленно увозит меня в
Севастополь, поскольку мне нужно развеяться, прийти в себя и, вообще,
бросить действующую армию, благо, любая медицинская комиссия забракует
меня в первую же минуту. Место же в грандиозных штабах Барона для меня
всегда найдется. Я слабо отбивался, но капитан Егоров взял меня под руку и
потпщил к штабс-капитану Дьякову.
Генерал Туркул, прочтя эти страницы, долго поминал тыловых крыс. Тут
я не согласен - Лешка не тыловая крыса. Он прекрасный юрист и честно ловил
наше ворье, насколько позволяло здоровье и начальство. Благодаря таким,
как он, при Бароне мы все-таки умудрялись обедать, получать жалованье и
даже переоделись в прекрасную синюю форму английского сукна. Не всем дано
ходить в штыковые.
Заодно Туркул просил меня объясниться по поводу упрека в дилетанстве.
Охотно повторюсь - наша Смута, во всяком случае, ее военная сторона - это
сплошное дилетанство. Доказывать сию максиму покуда не буду, поскольку
время уже позднее, я и так засиделся в палатке у Антона Васильевича.
9 мая
Преферансная баталия в разгаре, поручик Успенский вистует, а я
продолжу. Прежде всего, в доказательство вчерашней максимы. Возьмем
главные этапы войны.
Господин Бронштейн, прекрасно зная, что чехословаки готовят
восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшалоны по Среднему
Поволжью, главной базе Рачьей и Собачьей красной армии. Последствия
очевидны - за неделю краснопузые утеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.
Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо зная,
что казаки покуда не спешат выступать против большевизии. Несмотря на
возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из Сибири, мы
подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и, естественно, проигрываем,
что бы теперь не писали господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли
в первые же месяцы в степях между Ростовом и Екатеринодаром, и никакими
мобилизациями восполнить это было невозможно.
В свою очередт комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая
сопротивления казаков, устраивают какой-то людоедский террор, что получают
Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.
Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не дожидаясь
Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву, а почему-то
на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно,
остается красным.
Далее, Антон Иванович Деникин и не пытается прорваться к Адмиралу и
установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву на
целый месяц замедляется тем, что командованию приспичило вначале занять
Одессу и Киев.
Господа красные, имея гигантский численный перевес, терпят полное
фиаско под Варшавой, совешая ошибки, достойные разве что командира взвода.
