посвященным Ледяному походу. Я, кажется, немного помню этого Гуля. Эдакий
малокровный интеллигент с вечным насморком. После Екатеринодара он был
потрясен душевно и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так
сказать, "урби эт орби", что гражданская война суть бессмыслица, и мы,
Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Да, плетью обуха не
перешибешь, и нечего было ввергать страну в излишнее кровопролитие. Как
говорили мои малороссийские предки, "нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно".
От таких откровений, конечно, зарычишь. Я лишь мог сказать в
оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от
Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не интеллигентов даже,
не сделали и этого, а приторговывали в это самое время гуталином или
пропали зазря в чеке. Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере,
покуда мы все еще живы.
Попадись этот Роман в руки "дроздам", ему пришлось бы туго, но
господин щелкопер пребывал в Берлине, и обличение состоялось заочно.
Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от мего почти не отставали. Я
слушал внимательно, хотя разговор шел на одну из наших вечных тем - об
итогах и смысле Белого дела.
Признаться, "малиновые погоны" приводили, в основном, аргументы
морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России. Она
показала, что не все русские - скоты и холопы, и будущая Возрожденная
Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.
Наверное, Туркул был бы замечательным митинговым оратором. Этак
красиво мне не выговорить. Хотя я с ним вполне согласен. Лучше уж получить
пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах чеки. И нам, по крайней мере, есть
что ответить на Суде, когда нас спросят, что мы делали, когда Россия
погибала.
Все это так, но будь дело только в этом, Белое дело походило бы на
клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской песенке
на мотив нашей "Акации", "и как один умрем в борьбе за это". Туда им и
дорога, конечно, но мы все-таки армия, а не клуб самоубийц. Поэтому
следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И прежде всего
понять, чего мы все же успели добиться.
Да, мы, Белая Армия, спасли честь страны. Мы все, офицеры и рядовые,
рабочие, интеллигенты, крестьяне, поповские сыны и цыгане с высшим
образованием. И этого у нас не отнять. И может, Туркул прав, когда-нибудь
нас вспомнят в воскресшей стране. Но уже сейчас мы можем гордиться не
только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Росиию. Зато спасли
всех остальных...
Да, нас не хотели принимать всерьез господа союзнички, жравшие свой
какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не
выпустили Мировую Революцию за ее пределы. "Мировой пожар", задуманный
полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это
сделали мы, белые.
Пока этого никто не понял. Боюсь, прозрение придет лишь потом, когда
Совдепия оперится и вновь попытается штумовать Европу. Может, в подвалах
парижской или берлинской чеки господа либералы и консерваторы сообразят
напоследок, от чего мы отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось
никогда, - пусть уж не понимают по-прежнему.
Мое мнение пришлось "дроздам" по душе, и они перешли к другой, не
менее вечной теме - проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта была
неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков
Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в
лозунги типа "все люди - братья" и "демократы всех стран, соединяйтесь!"?
Пусть господа союзнички давятся своим какао. Оно еще станет колом у них в
горле.
Итак, в ночь на 29 июля мы прорвались к переправе чуть южнее Тягинки.
Нас встретила сотня усатых "дядькив" с обрезами и дрекольем - отряд
повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого
совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не было времени - мы тут же начали
переправу. На первом пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них
сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское,
баюкал свою раненую руку, словно ребенка. К нему в подводу мы подкинули
связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика,
который сразу не разобрался, что все это должно значить. Впрочем,
прапорщик оставался истым джентльменом и, сообразив, в чем дело, принялся
подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и
вторую руку, - валькирия вполне могла откусить ему палец.
Со вторым пленником церемонились меньше. Штабс-капитан Дьяков
поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив дуло прямо ко
лбу, предложил выбор: он может немедленно вступить добровольцем в наш
отряд на общих правах. В противном случае тут же получает девять граммов
между глаз.
Что и говорить, жестоко. Могу лишь предположить, что штабс-капитан
Дьяков никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось -
штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою
смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. И второй раз он умирать
не захочет.
Юный красноармеец побледнел, лоб его покрылся испариной, и я уже
хотел отвести револьвер Дьякова от лица мальчишки, но тот сглотнул слюну и
согласился. Его тут же развязали, вручили карабин, пока без патронов, и
уложили на другую повозку - отдыхать. Я предложил штабс-капитану не
возиться с девчонкой и оставить ее здесь. В самом деле, не сдавать же ее в
контрразведку. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых "дядькив"
и покачал головой. Я понял его - оставлять девчонку повстанцам было
нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.
Я оставался на правом берегу со взводом прапорщика Мишриса, прикрывая
отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром,
как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная
артиллерия сумела-таки нащупать переправу.
Паром шел рывками, и фонтаны воды то и дело накрывали нас с головой.
Наверное, той ночью кто-то молился за нас, и ни один снаряд в паром не
попал, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных
пушек были для меня самыми страшными за весь рейд. Или под конец просто
сдали нервы.
На левом берегу, пошатываясь, мы поспешили подальше от страшной реки
и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное
небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не
хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Дьяков
расспрашивал поручика Успенского, не оставили ли меня на правом берегу, но
я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что
все начнется сначала.
Нашел меня Лютик. Мой буланый, переправленный одним из первых
паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило,
и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара,
завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал
штабс-капитан Дьяков, поспешивший выговорить мне за то, что я не
откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядкев на меня внимательнее, он
посоветовал мне пойти полежать, но не на песке, а на повозке.
Я решил составить компанию прапорщику Немно, однако, подойдя к его
подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка,
кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо
перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно
жалобно стенал, что умирает за революцию.
Я досмотрел эту дивную сцену до конца и только после этого присел на
подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по
званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный прапорщику
угол, а Немно поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению,
искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны
валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить,
зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить
знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не
проронила ни слова.
Перед тем, как трогаться, я обошел колонну. Переправились мы без
потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Впрочем,
уцелевшие мысленно были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся
после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен
был только прапорщик Мишрис. Оказывается, во время переправы он умудрился
потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе,
как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я
отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но
я прикрикнул на него, и Мишрис, не без удовольствия, пристегнул к поясу
холодную дамасскую сталь.
Эта шашака так и осталась у него. 15 ноября 20-го года, когда мы
прощались с Мишрисом в часовне на новом кладбище в Севастополе, я положил
ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. "Совершенна
на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва"...
В Дмитриевку мы вернулись поздно вечером и поспешили разойтись по
хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Впрочем, мы со
штабс-капитаном Дьяковым задержались, чтобы решить судьбу красной
валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но
штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вероятно, он
окончательно уверился в своих педагогических способностях. Покуда же мы
отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана с наказом
держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.
У нашего плетня Ольга уже меняла повязку громко стонущему прапорщику,
который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру
милосердия. Мишрис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал
вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из
наступавших сумерок поручик Успенский с неизменной бутылью картофельного
самогона. Немно тут же перестал стонать, а Ольга закончила перевязку и
потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Успенским поволокли слабо
сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих - Мишриса, Ольгу и
Злыдня - выяснять отношения.
Несколько дней мы отдыхали, приходя в себя после рейда. Ненадолго по
пути в Каховку заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные
документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему,
дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова
собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о
положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал о том,
что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к
Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный
Донбасс командующий и говорить не стал, только махнул рукой. Похоже, время
легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши
корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам
оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени.
Генерал Витковский обещает отпустить меня через два дня в Истанбул.
Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера.
Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли
догадался, наконец, что я не связан с чека, то ли просто поговорил с нашим
полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.
