анекдот: архангел Гавриил Господа спрашивает, про группу женщин
поступивших, куда, мол, их, в рай или ад? Господь говорит: а ты спроси
их, мужу изменяли? Ну, архангел по-военному: кто изменял - шаг вперед.
Все вышли, кроме одной. Господь и говорит:"Всех в ад." "А эта ведь не
вышла?" - удивился архангел. "И эту глухую блядь тоже!" - разозлился
Господь.
Вадим гвардейски захохотал, потом смолк и пробормотал: "Ох, прости
Господи."
22.10. Противно было смотреть, как наши вожди облизывали короля Хусейна,
не в силах (да с дуру и не считая нужным) скрыть своей детской радости,
жалкой еврейской радости "быть признанными", наконец, "стать своими".
Вс° их "стремление к миру" - это галутное еврейское несбыточное
стремление "стать своими" среди чужих. Не стать собой, а стать своим...
А этот плебейский восторг общения с королем! Пусть хоть с бидэинским.
Король Хусейн принял, король Хусейн поздравил, король Хусейн приветливо
улыбнулся.
В 75-ом убил полгода, домогаясь одной старой лесбиянки, которую в
трамвае склеил, кандидата искусствоведческих наук, только лапать давала
и альбомы листать. Лет сорок ей было? Пару раз я на ней кончил от
трения, так и не дала. Поучала, что Фальк - это Мандельштам в живописи,
а Филонов - Платонов.
26.10. Подписали мир с Иорданией. Клинтон по такому случаю потрудился
притащиться в пустыню. Т°р слезившиеся глаза - во время церемонии
разыгралась песчаная буря.
Ездили с Вадиком в Вади Кельт. Монастырь ѕ ящерицей к скале прилепился.
Потом на Мертвое море. Долго лежали в нем без движения. Снизошел покой и
сонливость. Вадима этот расслабон вдохновил. "Теперь я знаю, что на этой
земле все возможно! Здесь все дышит тайной чуда!" Поднялись на Масаду.
Его взволнованность шла по нарастающей. Следы римского лагеря внизу,
скворцы на ограде, портик Ирода над кручей, розовые горы на закате - все
восхищало. "Я прям вижу это ужасное противостояние: наверху - тоска, а
внизу - скука."
Вечером он еще раз попросил сборник Володи. "Не, не пойму ничего. Ты мне
говорил, что рецензию написал на его первый сборник? Дай почитать."
Почитал. Сказал, широко улыбаясь:"По-моему рецензия лучше, чем книжка."
Ну, я спорить не стал.
А утром, в последний раз поехали к морю. Шли редкие большие волны. Бабка
в шляпке ловила рыбу леской. Два парня с досками ждали волну, чтоб
оседлать. Вадим уже предвкушал свидание с Любой, свои рассказы, "она
поймет, как никто". После работы я отвез его в аэропорт, торчали там
часа три - вылет задержали, таможенники тянули резину. Еле доплелся до
кресла. Устал. Ужасно устал. Утром еще писал письма. И грустно. Он
странный. И есть какая-то магия в его стихах, в упор не видящих этот
мир, упрямо цепляющихся за милые образы-образа...
Бесконечные жухлые травы.
Неоглядного неба пустырь...
Не бывает сильнее отравы,
Чем дорожная русская пыль!
Или:
Хорошо б хоть раз без толка
мне пожить в степной глуши!
Быть влюбленным да и только,
без оглядки, от души!
/две строфы пропускаю/
И пурге над полем внемля,
о подруге не вздыхать,
лишь заснеженную землю
легким шагом целовать...
5. 11. Смотрел "Аолам лефи агфа", нашумевший и набравший призов фильм
Аси Даяна, олицетворяющего собой израильскую гниль. Все как по
писанному: дети героя и отца-основателя ненавидят основанный и
отвоеванный для них мир. Этот сынок генерала - лихой бездарь: ни школы,
ни эстетического чутья, типичная израильская голытьба от искусства, но.
Да, есть но. Его клокочущая истерика убедительна, почти увлекательна в
своей омерзительности. Фильм примитивненький, но гниль дана со смаком. И
неважно откуда она взялась, для него эта гниль, а еще лучше - хара
(вроде русского "говна", только вонь познатнее) - нечто неизбывное,
вечно царствующее, материя, из которой воздвигли Вселенную, будто
Большой Хлопок был взрывом кучи дерьма, которое с тех пор наполнило
Космос. В конце фильма пьяная израильская военщина, доведенная до
отчаяния захватническими войнами, врывается в кафе (весь фильм в этом
маленьком уютно-блядском кафе, с его блядью-хозяйкой,
блядьми-официантками и распиздяями-завсегдатаями), где им выпить и
пошуметь не дали, и расстреливает из автоматов всю эту аримат хара, все
это отхожее место, кэбенемать. Фильм дышит живой, заразительной
ненавистью к родной армии, а так же, неподдельной и животной - к родным
"френкам". И полон элегического сочувствия к измученным, беззащитным и
таким уютным блядям, наркоманам и гомосекам. Ну да, впечатление
производит. Так и хочется тоже взять автомат и все это даяновское
отродье, всю эту гнусь...
Потом на Останкино переключил - лихой концерт Гребенщикова.
Тут ребятки покруче, тут не визгливая, истеричная музыка гнили, тут ее
суровая летопись. Да со смешком, ст°б в обнимку с блядью-историей.
А дн°м поехали в лес. Моросило. Небеса набухли, вдалеке сверкало. Воздух
был уже зимний, освежающий, мокрый лес блестел яркой травой. Распили
бутылку красного. Поднялись на холм. Никого вокруг. Дамы отдалились,
цветочки рвали, а мы с Л. переминались на месте.
Л.: "Представляешь, они уже готовы на переговоры с Хамасом!"
Я: "Да... Кто нас половчей убивает, с тем и поговорить интересней.
Кстати, Рабин опроверг, сказал, что мы с ними разговаривать не будем,
потому что они враги мира. Что убивают жиденят, это ничего, это
нормально, может даже похвально, дали же одному убивцу Нобелевскую
премию мира.
Л.: "Да. Они (правящие круги) это поняли раньше нас, что все сгнило. И
ведь деваться-то некуда... Если бы мне было сейчас хотя бы пятьдесят..."
Я: "Малькодет, малькодет /западня/. Малькодет мавет /смертельная
западня/."
Поднял на меня взгляд седой волчары на заслуженном отдыхе: "М-да,
м-да... Малкодет." (Произносить ли "л" мягко, как с мягким знаком, или
пожестче - вопрос стиля.)
Вот так мы всегда в последнее время, соберемся и каркаем дружно под
добрую закусь, два старых, разочарованных во всем ворона. М. с нами не
каркает, он "за мир". И вообще презирает "государственные заботы".
Выпить вечерком с подружкой, позубоскалить с приятелем раз в неделю,
съездить пару раз в год в Италию, а когда пропадет все оно пропадом - не
нашего воли и ума дело, да и все одно, медики говорят, помирать
придется.
А жена моя смеялась, рвала цветы, восхищалась "чудным видом", и я
любовался ею, как расшалившейся девочкой. Все разъехались, а мы еще
остались, дождик пошел, в машине потрахались, неудобно, но в кайф.
Однако если покопаться, насчет инцестуозного... Вот это: любить не желая
и желать не любя. Это явно мое. Значит любовь к родине - это вытесненная
любовь к матери? Глубоко. А если ты ее - странною любовью? А ежели у
человека как бы две родины, и обе он - странною любовью?
Материнского в себе всегда боялся, этой всегдашней уступчивости,
мягкости, осторожности, запуганности, в сочетании с упрямой, сверлящей
настойчивостью. А сейчас злюсь на ее старость, не могу, не хочу ее такой
принимать... Тут может что эдиповское и проглядывает, может и вытеснял
что когда... А с отцом, резким, вспыльчивым, гневливым, с отрочества
часто ссорился по пустякам, таил злобу. Отец не был ни жестоким ни
скаредным, и меня, знаю, любил, но необъяснимая напряженка, как мы не
старались, все равно была между нами... Я уехал, потому что побоялся
увидеть его мертвым. (На ночь Нойфельда начитался, психоаналитический
портрет Федора Михайловича. Все не спится...)
12. 11. Евреи так и остались "переживателями". У Аверинцева хорошо было
про огонь сказано, что для грека главное в огне свет, инструмент
познания, а для иудея - жар, сила жизни. Поэтому греческое искусство
холодно, чересчур они к порядку стремятся. А еврейское - страстно.
Китайцы же - благоговейные созерцатели, нет у них страсти к
преобразованию мира. Да, пожалуй, и страсти к познанию. На китайского
фазана какого-нибудь на ветке цветущей сливы посмотришь и ничего больше
не надо, хоть плачь от счастья.
Но разве познание - не есть начало преобразований? Разве может оно быть
бесстрастным?
Страсть мысли сильней страсти любви, жажда бессмертия сильней жажды
жизни.
И эта концепция Аверинцева спорна, что евреи внесли в историю
"вертикальную" составляющую, ось времени, ось развития, тогда как эллины
кружились в замкнутом космосе никуда не стремясь, осваивая больше
пространство. Разница скорей в том, что греки уповали на Разум,
наблюдающий-познающий формы жизни, а евреи на чувство, способное
переживать сущность мира. Греки отстранялись от жизни формой, идеей,
маской, а евреи к ней прорывались тараном веры. Еврей не мог быть
Творцом, теургом. А значит и историю он творить не мог. Время не могло
его беспокоить (солдат спит, а служба идет), время, как путешествие.
Судьба мира зависела не от него.
Поэтому у евреев нет цели, а значит и нет воли. Бог "ведет" их и требует
дисциплины, только дисциплины. У еврея одна задача - выжить, чтобы
"дойти". Как на этапе. Этапная психология. Вечно на пересылке... И
история их занудно циклична - то просрут Храм, то отстроят.
Еврею чуждо самоотвращение, он скорей самодоволен, а потому и лишен
пружины самосовершенствования.
А сионизм - зараза немецкая: Гесс, Герцель, Нордау, мир, как воля и
представление...
Роковая отвага германцев, уязвленная христианством, толкнула
европейского человека на великие походы к неизведанному, на бунт
преобразования мира, богоборчества и богостроительства. Вот та ось, та
великая пружина, которая "энергийно" создала западную цивилизацию.
"Гоги, что такой ос?" "Ос, учитель, это такой бальшой паласатый мух."
"Нэт, Гоги, бальшой паласатый мух - это шмэл. А ос - это на ч°м зэмля
дэржится!"
Еврей страдает духовной импотенцией. И не рассказывайте мне сказки про
марксов, фрейдов и эйнштейнов, это плоды европейской цивилизации, бунта
против еврейства, а сто лет национального одиночества на родной земле не
породили ничего кроме жалких потуг на американизацию.
В России хотя бы разгул постмодернизма и всякой, как Гольдштейн
выразился, шизоидной развлекухи с приколом. Все-таки пытаются как-то
освоить творчески свой пиздец.
19.11. Бессонница не унимается. Который месяц. Просыпаюсь среди ночи
и... не сплю уже до первых петухов. Перевозбужден. На работе срываюсь.
Конфликты.
Сегодня суббота. Солнышко. Открыл глаза. Нервный напряг отпускает. Луг
красных маков Климта на белой стене залит солнцем. Жизнерадостная
картина моей жизнерадостной жены. Золотистые волосы на черной комбинашке
с бретельками, красные коготки, кожа еще атласна, только на руках вены
вспухли... Распахнул одеяло - полотенце торчит между ног, резкий запах
засохшей спермы.
Вчера "паати" у М. Опять с Ш. повздорил, невыносима эта вера в прогресс
и в родную партию Труда - его проводника. Задохнувшись от возмущения
моими "картинками" развала государства ("мы сильны как никогда!"),
обозвал меня Жириновским. А что, говорю, он милый. Дерганный такой,
нелепый. Ну, тут Ш. аж винтом пошел, так что жена его увела, а мне от
моей досталось за провокацию.
Протянул руку и вытащил "Лимонов против Жириновского", она у меня в углу
начатых и брошенных, вместе с Шапира, "Исповедью еврея" Мелехова,
"Портретом еврея" Парамонова и всякой недочитанной хуйней. Листанул и
опять отбросил. Протокольные воспоминания о партийных дрязгах, как-то
даже Лимонову и негоже. Впрочем, возможно я его переоцениваю. А
Жириновский - гениальный стебала в натуре.
А еще, когда я видел их презренную радость по поводу подписания мира с
бедуинским королем, вдруг подумал, что народ этот чудовищно наивен, и,
что странно, в этом его необычайная, буквально зверская, животная сила.
Цепкость. Живучесть. Мы презренны, как жизнь, и, как жизнь, непобедимы.
Мы? Они? Вот они готовы отдать Голаны, часть родины, чтобы получить
возможность, как выразился их лихой президент, "полакомится хумусом на
дамасском базаре", или переночевать в вонючем Рабат-Амоне. И конечно не
выйдет у них ничего с государством, но какая силища в этой нахрапистой
беззаботности, в этом бескомпромиссном оптимизме, какой могучий наивняк,
