он уходит, все. Люба отнеслась с пониманием, но просила подождать, надо
было еще послушать хозяйку, а то невежливо. Гитариста она бралась
остановить. И действительно, стук вскоре умолк и мы вернулись в салон.
Хозяйка спела свои стихи, какая-то гриновская романтика, усталые паруса.
Потом гитарист снова схватил инструмент, а мы, ссылаясь на поздний час
(около десяти) откланялись. Хозяйка подарила мне какую-то антологию, где
была ее "ритмизованная проза", я ей свою книжицу. Только подняли якорь,
гитарист вдруг спохватился, бросился к Любе, долго держал ее на
лестнице, предлагая совместные записи, репетиции, вид у него был, как у
пса, заметавшегося между косточкой и случкой, Люба, наконец, отлепилась
от него, удрученного, и мы вышли на улицу. Любе хотелось петь.
28.9. Иосиф не позвонил, значит Белашкин обещание не сдержал. Как Миша
говорит: что можно ожидать от человека, который опаздывает на целый час.
Звонил Миша. Его несколько дней не было, где-то в деревне картошку
убирал.
- Как себя чувствуешь? - спросил он.
- Так, - говорю, - вяло... А ты?
- Ну, тоже трудно, - выдохнул Миша.. - Держусь, но с трудом.
- Ну-ну, ты уж держись...
- Стараюсь, - устало сказал он.
Вадим
И она запела песенки Ив Монтана, популярные в России с его приезда в
50-ые
(дядя Валя их тогда разучивал и пел у нас, они вс° с отцом спорили: Ив
Монтан дяде Вале нравился, а папа говорил: "нет голоса", дядя Валя был
актером, играл в народном театре, мечтал о профессиональном, но никак не
получалось, говорили: голос слабый, он годами брал уроки, голос ставил,
маленького роста, неудержимого темперамента, с огромной копной курчавых
черных волос, занимался культуризмом, йогой, правильным дыханием, обожал
об искусстве поспорить, личная жизнь не складывалась, женщин побаивался,
мать бросила его, младенца, в Одессе, удрав с белыми, пока отец дяди
Вали, лихой красный командир, воевал за лучшую жизнь, а в 37-ом или
38-ом отца, иркутского наместника и друга Блюхера, повязали опричники и
в расход пустили, и стал маленький интеллигентный еврейский подросток
беспризорным, мой отец его в Куйбышеве, в начале войны, подобрал, и с
тех пор он был в нашем доме, как младший брат папин, мы все его любили,
слегка подтрунивали над его горячностью, потом он от театра отошел,
увлекся изобретательством на радиозаводе, а три года назад, когда мы
поехали на могилу отца, он приставал к кладбищенским калекам, обещая
поставить их на ноги своей "системой", приставал и ко мне, заманивая
продлением жизни, и меня царапает совесть, что я "отключился" от него,
совсем одинокого...), Вадим тоже увлекся: спой то, да спой это, а время
уже к одиннадцати, на улице пустынно, домой хочется, памятуя о
криминогенной обстановке в городе, а эти голубки влюбленные, как назло,
распелись, разворковались. За церковью был небольшой земляной вал, а на
нем доски свалены, они затянули меня туда, Люба села, взяла гитару
поудобней и ... Я слушал невнимательно, трухая, как бы хулиганы на
огонек не слетелись, и думал раздраженно: вот, почти пятидесятилетние
мужики и тетка многодетная во дворе ночном на досках распевают, как в
юности, и на гитаре бацают, и что здесь больше: грустного, смешного, а
может великого? Когда Любаша дошла до своего коронного номера "освяти
поцелуем обратный мой путь", я ввернул, что во-во, не пора бы уже
освятить, в общем, оторвал их кое-как от досок, и мы подались к метро, в
обнимку, в экстазе дружбы и любви, напевая хором "освяти поцелуем
обратный мой путь", как и четверть века назад, когда он или я,
поочередно влюбляясь, по отработанному сценарию (второй радостно
подыгрывал) создавали атмосферу экстаза: вино, стихи, гитара, ночные
купания в грязных подмосковных прудах бог знает на каких станциях, я и
на этот раз подыгрывал (эта роль вообще доставалась мне чаще), но
неискренно, чувствуя не зависть, как когда-то, а отчужденность, мне
стыдно было почему-то играть в эти игры, боюсь, что я вообще никогда не
был юным, никогда не был искренним в восторгах, а тем паче теперь, когда
готовишься уже так сказать достойно встретить.
Недалеко от метро омоновцы в бронежилетах и автоматах наизготовку
перекрыли проспект и дулами направляли иномарки к тротуару, вытряхивали
пассажиров кавказской национальности в переливающихся блеском костюмах,
проверяли документы, вокруг мигали милицейские огни, выли сирены,
плясали фары машин и огни ручных фонарей. (На меня тоже милиционеры в
метро заглядываются, но не пристали ни разу. А как-то раз иду по
Мясницкой, хотел в пункт обмена валюты свернуть, а посреди улицы
баба-ведьма с красной рожей, машины ее объезжают, орет:"Всем усатым яйца
отрежем!", и на меня в упор смотрит, на всякий случай я этот пункт
обмена пропустил, думаю будут еще по дороге.)
В метро меня нежно поцеловали, как и положено целовать верного друга,
Меркуцио. Обнимались, обещали писать, обязательно встретиться, хранить в
сердце своем эти чудесные минуты.
29. 9. Иосиф звонил, сказал: вышла книга. Говорит: хорошо получилась.
ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ
30.9. Приснился сон про любовь. Из тех, незабываемых. Их было несколько
за всю жизнь. То есть незабываемым было чувство, чувство любви,
растворение в нем, ничего подобного я наяву не испытывал. Помню первый
сон из этой "серии", вернее, эпизод из сна: я стою на крыше, в потоке
света, тускло-зеленого, как сквозь толщу прозрачной морской воды, и
плачу от любви, от невозможной к кому-то нежности... А сегодня
приснилось, что я преподаю в каком-то университете (горы вдали) и
увиваюсь вокруг одной не то студентки, не то молодой училки, высокой,
стройной, в плаще, красота лица неяркая, хрупкая, иконописная,
Богоматерь Белоозерская с чертами полуутраченными, я иногда провожаю ее,
подшучивая над кем-то, над чем-то, она улыбается, некоторая неловкость и
ощущение упрямой тяги друг к другу, которая вс° не решается проявить
себя, случайные встречи по дороге на работу или с работы, обмен
малозначащими замечаниями. И вот однажды, провожая, вернее просто
прогуливаясь с ней по пути к машине, после работы, что-то рассказывая и
улыбаясь, я вдруг уступаю неодолимому тяготению и беру двумя пальцами
вьющийся у виска локон. А она неожиданно ловит мою руку между плечом и
щекой и целует в запястье, и тут вновь возникает вот это чувство,
назовем его условно чувством любви, передать его не берусь, вроде
освобождения, "освобождает от земного", этот стих Бунина я певал
когда-то, и не случайно вспомнилось, любви учился по Бунину, ох, по
Бунину (многоумная Наташа Рубинштейн его ненавидела, говорила "рыбья
похоть", уж не с того ли муж ее сбежал с танцовщицей?).
Утром, наконец, письмо. Фото: выцветший барельеф на обломке камня:
мужская длиннопалая кисть держит ветку оливы, Египет, 18-ая династья.
...-ого приезжаешь.
А еще мне снилась Д., в толпе студентов, короткая стрижка, седая прядь,
ловлю ее взгляд, все еще влюблен и хочу познакомить с новым моим
увлечением, но она исчезает...
Так и не изловчусь никак позвонить А., и эта нерешительность меня
донимает.
Наяву было раз нечто похожее. Мне 15 лет, в спортлагере, в деревне, ей
16, но она уже женщина (не про не° ли тот сон первый?!), уже уязвленная
мужскими обидами (потом рассказывала), красоты строгой, материнской, мои
отроческие наскоки неумелы, слепы, но упорны, неловкие попытки обнять,
повалить в землянику, злость за испачканное платье, прокушенная губа,
соперничество (хоккеист, мастер спорта лет 19), ревность, костры,
походы, поцелуи в темной палатке (у меня температура, слышен треск
костра, песни, гитара), а когда вернулись в Москву и разгружали
грузовик, день был солнечный, конец августа, я, взбегая по ступенькам
школы с нетяжкой ношей, а она стояла наверху, поднял голову - и на меня
снизошел свет, как в том сне, тускло-зеленый, красота-свет-слава, он
толкнул ласково и остановил. Я так и остался навсегда на этих ступенях,
застыл, как в стоп-кадре... Ее звали Вера Угрюмова.
А вот сейчас вспомнил, как мы с тобой в первый раз на Фавор поднялись,
стояли на крыше пристройки у обрыва, предгрозовое небо и странный,
мерцающий свет, будто в глубинах небесных спрятанныйї
("Пойдем к сиянию оного света и, возжаждав красоты его неизменной славы,
очистим зрение ума своего от земных скверн". У Григория Паламы недавно
вычитал.)
1.10. Вадим
Мы еще зашли в Музей Частных коллекций. В бывшей квартире Пастернаков.
Там тоже много было модного нынче русского авангарда начала века, я его
люблю, эту несрочную весну, неожиданную свободу, открытую, вызывающую...
Потом пошли в Кремль, но у ворот проверяли документы, и я расстаться с
анонимностью не решился. На одной из дорожек Александровского купили у
тетки с грязным фартуком по бутылке пепси и по булочке с изюмом, похожи
были на те, круглые, с коричневой корочкой, с запеченными в ней орехами
и изюмом, за 10 копеек, которые я всегда, удрав с уроков к Альтшуллеру,
покупал в булочной у Новослободской, одну себе, другую Альтшуллеру,
толстому, добродушному, я его побил в первый же день, когда он пришел в
класс, уж больно раздражал покладистостью, потом устыдился и подружился,
он часто сидел дома и играл на пианино, бабушка его называла меня "Нюма
- не фунт изюма", а я гордился тем, что врезал Моргуну за то, что тот
назойливо дразнил его "жиртрест", вообще в 13-14 лет я частенько дрался,
за что бывал наказан Клавдией Ивановной с особым пристрастием ("Как это
так - Вайман побил Иванова?!" - смеялся папа, передразнивая ее скрипучий
голос), но мое рыцарство кончилось после того как однажды на переменке,
я вступился за Сашку Петрова, которого колотили трое, и после школы меня
встретила целая толпа, Петров исчез, остался только Альтшуллер, уж
больно неповоротлив был, и ему досталось, впрочем, больше было паники,
чем побоев, ну и насчет Гитлера, что зря он "всех вас не", и позор
бегства, и страх вернуться в школу, а Петров мне потом с вызовом заявил,
что не просил защиты. Это было в седьмом классе, красная эта школа еще
стоит на Тихвинской, в глубине дворов, а саму улицу разворотили, только
баня на углу ("вам шаечка больше не нужна?", огромный зал в клубах пара,
голое мужичье, папа, на которого я старался не смотреть, разве что
украдкой...) и Дом пионеров Октябрьского района, за который я не без
успеха выступал на четвертой доске, на третьей - Леня Бунимович,
вундеркинд-математик, а тренером Рошаль подрабатывал, разбитной
красавчик, дружок Старшинова, пива много было и болтовни о хоккее, потом
Рошаль пробился, стал спортжурналистом, с Леней знакомство продолжилось
по другой линии и осталось до сих пор, а с Вадимом мы учились вместе в
200-ой школе на Сущевском, в разных классах, только год, но я и потом
приезжал в школу на литературный кружок Виктора Исааковича и встречал
его там, а подружились мы, узнав друг друга на лестнице института... Все
эти места я посетил еще в прошлый раз, сфотографировал пустырь на месте
нашего двора, который иногда снился, снилась скрипучая, еле живая
деревянная лесница бабкиного дома...
Сели у крепостной стены, вокруг валялись обрывки газет, бутылки, я
выразил ему свое восхищение Любой, почти искреннее, добавив:
- Ты с ней поосторожней. Меня пугают такие решительные женщины... Они
бросают внезапно и бесповоротно.
- Да я знаю, - успокоил он меня. - Ты не волнуйся, мы тоже не лыком
шиты. На войне как на войне. Пока я ее крепко держу.
- Ну-ну, старик, держи крепче.
- Не волнуйся. Я уж тоже калач т°ртый.
Я попросил у проходящей пары сфотографировать нас, парень оказался
парижанином, а когда узнал, что я из Израиля, обрадовался, будто земляка
на чужбине встретил.
Перекусив, двинулись в сторону Красной площади. У памятника Неизвестному
солдату по-прежнему вереницей сменялись молодожены, с юности почему-то
не люблю молодоженов и дур этих в белых платьях, их штампованное,
манекенное счастье. Манежную по-прежнему рыли, Церковь Казанской Божьей
Матери уже восстановили, Вадик перекрестился, а я рассказал ему, что три
года назад, будучи засланецем Сохнута, вложил свою лепту в копилку на
