решил этого не делать.
Поехали в Иерусалим на открытие выставки Писсаро. В пять надо маму
встречать. По дороге попросилась в Латрун. Завернули. Поднялись в нашу
келью паладина. Свершили обряд у бойницы. Внизу все те же закутанные в
белые платки арабские бабы собирали маслины в решетчатые корзины. Другие
сидели под оливами на ковре, сортировали да песни пели. Постоянство
этого пейзажа со сборщиками маслин напугало. Или то, что они были совсем
рядом? Короче у меня что-то ослабел перед вводом (как у тебя с девушками
выходит? выходит хорошо, входит плохо). Однако ж с грехом пополам
свершили. Потом сидели у порога кельи, смотрели вниз, на разбег полей.
Звякнул тонко и нежно колокол. Еще раз.
- Мне этот вид иногда снится, и голос высокий одну ноту тянет, будто
воет... Недавно, перед отъездом, вот будто сижу здесь, и вдруг мама меня
зовет. А утром - звонок...
Открытие выставки Писсаро перенесли. Перекусили на скамеечке в "Саду
колокольчиков". Зашли в Монастырь Креста, где Шота Руставели пописывал
"Витязя". Побродили по пустому собору. Русская девушка ступеньки
подметает. Солнце купола плавит, а во дворике тенисто, прохладно. Потом
отвез ее домой, вернулся, и через час потащился встречать маму: опять
толпища, толкотня, духота. Дождь пошел, но духота только усугубилась.
Мерзкий дождь, горячий. Долго ждал. Появилась, наконец. Совсем
старушка...
В среду с утра поехали с Вадимом в Иерусалим. Завернули в Латрун.
Поднялись в крепость. Восхищенно глядя вокруг, спросил, был ли я тут с
ней. Рюхает. "Да это наше место". Кивнул понимающе. Еще в Эмаус
заглянули, в нише в стене византийской базилики кто-то пристроил
картинку с иконой Владимирской Божьей матери. Вадик богобоязненно
закрестился. По дороге в Старый город заехали в Синематеку, перекусить в
кафе над Геенной Огненной, дернули пива как следует, и - пешком в Старый
город, по полной программе: Еврейский квартал, Кадро, Стена Плача,
арабский рынок, Церковь Гроба Господня, Виа Долороса, Львиные ворота...
Церковью Гроба восхищался: "Средневековье!", крестился во все стороны,
свечи ставил, пару свечей домой взял: "Мама рада будет." Вернулись без
сил. И уж которую ночь сплю плохо...
Утром - на море.
- Я всегда испытываю облегчение, когда она уезжает, - делюсь с ним. - И
сейчас... На самом деле я никогда ее не любил. Никогда не был в нее
влюблен... Я вообще никогда никого не любил. А женщины, в которых я был
влюблен, иногда даже сильно влюблен, были мне настолько чужды, что даже
влюбленность не помогала. С ней этой чуждости нет, она мне близка.
Настолько, что без не° уж и не представляю себе...
- А у нас (мы просто обменивались монологами, только покачивая головами
в знак понимания) - все вместе, и страсть, и дух, такой сплав... Часами
занимаемся любовью, такого со мной еще никогда не было... А потом часами
стихи разбираем...
- Знаешь, это интересное дело, я вот тоже обычно этот процесс не
затягиваю, иной раз и рад бы, да.., вот, а с ней - такое ощущение, что
можно это делать вечно...
- Однажды была страшная гроза, мир за окном раскалывался, дождь, град,
ну знаешь, как бывает в Москве, и мы с ней в постели, и такое ощущение
накала, единства со всей этой бушующей стихией, единства с хаосом, будто
куда-то в преисподнюю несет нас.., и вдруг гроза кончилась, и стало
как-то страшно, и неловко, будто жуткую тайну узнали, будто... какие-то
мы теперь покинутые.., и даже разъединились и лежали рядом, боясь
коснуться друг друга...
- А у меня с ней тоже однажды странная вещь произошла, такое было
состояние... будто какой-то страшной тягой душу из нутра вытягивает... и
я заплакал, просто слезами облился...
- А у меня даже с ней иногда... ну знаешь, слишком... слишком много
тела. Тлен какой-то ласкаешь... я недавно утопленника видел... на глазах
синел, лежал на берегу... и я подумал: вот тело - дунул и нет.
Потом встретились у Музея с Володей. Познакомил их. Пошли в Дом Азии,
Володя сказал, что там кофеюшка есть симпатичная. Ходили по этажам,
ремонт идет, русский мат, наконец нашли кофеюшку, чинно, адвокатишки
сидят, бизнесмены. Сели у окна. Я преподнес маэстро и учителю книжицу.
Володя поблагодарил. Покрутил в руках: обложка, печать, аннотации.
"Ничего,- сказал. - Я дома внимательно посмотрю. Потом поговорим."
Заказали по чашке кофе, двойной экспрессо, и круасончик на всех, Вадим
попросил еще пиво. Володя: "Кофе с пивом?!!" Вадим страшно смутился, как
деревенщина, попавший на завтрак аристократа. Потом долго мучился своей
промашкой, что Володя про него подумает. Дома попросил Володин сборник.
Остался в недоумении. Потом бросился свою рукопись править. "А ты
знаешь, я тут девиц видал, из Африки они что ль? ну точно как у меня в
стихах "из-за дамы с сотнею косичек я большие муки претерпел", вот я
сейчас переделал:" из-за дамы с тысячью косичек" - правда лучше?" Я
кивнул. "Только слово "дама" к такого рода существам не подходит. Уж
лучше "дева". "Да?" Задумался. Вечером заставил меня есенинские романсы
петь и любин "освяти поцелуем обратный мой путь", изнасиловал. Я даже
позволил себе критическое замечание. Но потрясенный встречей с Володей,
он в глубоком припадке неудовлетворения собой даже Любу не защитил: "Да,
да, "букашки" - это нехорошо, неконкретно, я скажу ей..."
А когда с Володей распрощались, пошли в Музей.
- Аа, импрессионисты, - кисло сказал Вадик, - не люблю я их... С них-то
все и началось...
- Все это безобразие, - говорю.
- Вот именно, - поддержал он на полном серьезе.
16.10. Ночью лил дождь, но с утра распогодилось. Поехали на Север.
Накрапывало. Поднялись на Фавор. Вкусили грозовых далей Преображения.
Потом - на гору Арбель над Тивериадой. По дороге показал ему место, где
Саладин крестоносцев разбил, объяснял ему стратегический смысл позиции,
и про жару, как латы у них прокалились, что людям и лошадям пить было
нечего, Вадиму их жалко стало, а я сказал, что ребята они, конечно, были
крутые, но на мой вкус чуток грубоваты. Вадим рассказал, что прочитал у
Ливия жуткое описание битвы при Каннах, молчаливую, многочасовую резню
стиснутых легионов. Оставили машину у фермы, где ослов сдают на прокат,
и пошли в гору пешком. Ну, гора - это громко сказано, так, подъем
пологий на полкилометра, манил вид на округу. Шли неспеша, впереди
группа туристов, молодые, кажись немчура. Ласково ворчал гром. Густела
мгла, часть озера уже пропадала в ней, легкая тревога охватывала, но мы
шли, как и тогда, через Клухорский, не отступать же. Уже почти поднялись
на вершину, немцы дружно, почти бегом, спускались навстречу, поглядывая
на небо, еще небольшой подъем и мы станем у края, одни, над миром. И тут
небо ка-ак рявкнет! Прямо над нами. И кривой посох молнии в тьму над
озером как вонзит! И дождь - потоком! А кругом ни деревца, глина да
камни, да золотая трава. Попробовали идти дальше, к краю, но куда там,
кеды облипли грязью, скользили, того и гляди вниз смоет, а вверх -
только на четвереньках карабкаться. Стало страшно. Молнии рвали небо,
как папиросную бумагу, вонзаясь в землю совсем рядом, гром ярился, дождь
хлестал волнами, тьма заволокла все вокруг, дорога превратилась в мутный
ручей, который все набирал силу, увлекая за собой камни и превращаясь в
оползень, разыгрался ветер, похолодало, вдруг дождь перешел в град.
Скользя и переваливаясь, качаясь под ветром, смеясь и ойкая от уколов
больших градин, мы побежали назад. Кеды, обросшие глиной, превратились в
маленькие лыжи. Вадим гоготал и возбужденно махал руками:
- Как тогда на Перевале!
Я кивнул, потому что тоже подумал про Перевал, вот, еще один круг
замкнулся, только на этот раз мы не дошли до конца, мы отступили, и хоть
вроде бы не из трусости, но какая разница, все равно осталось чувство
незавершенности, поражения, нет чувства ужаснее, даже если ты и не
виноват, просто оказался слабее... Поражения быть не должно, победа или
смерть, и мы могли, могли на самом деле... Поэтому я только кивнул,
промолчал, горько ухмыльнувшись. А Вадим все охал восхищенно, все
бормотал, что сие неспроста, знак, предупреждение или благословение?
Когда мы пришли в начале мая в Домбай, добираясь из Пятигорска на
автобусах и попутках, и стали узнавать, как перейти Клухорский, нас
подняли на смех. Инструктор турбазы даже сводил нас на местное кладбище
и показал могилы героев-альпинистов. Нет, все правильно вы спланировали,
Военно-Грузинская дорога через перевал существует, но сейчас все под
снегом, лавины сходят, надо недельки две переждать, или, говорит,
езжайте поездом, через Анапу. Ждать мы не могли, отпуск кончался, а
отход через Анапу казался... Если отступим, сказал Вадик, никогда себе
не простим. Срубили по два березовых посоха, заточили их, и часов в семь
утра вышли. Горная тропа, гордо названная дорогой, была перерезана
лавинами, снег на солнце таял и леденел. Поскользнуться было не
желательно: лавины кончались далеко внизу, в ущельях. К двенадцати мы
поднялись на самый верх, там была метеостанция, из нее в испуге выбежал
парень:"Вы куда?!" Мы объяснили, что хотели бы в Сухуми. А далеко до
ближайшей деревни, или турбазы? Он стал кричать чтоб мы немедленно
возвращались, дороги до Южного Приюта нет, все в снегу, не видите что
ли?!
Небольшую долину обступали горы. Черные скалы рядились в блистающие на
солнце снежные шубы. Мы сказали ладно, только погуляем тут немного и
пойдем обратно. У края долины торчал каменный крест. За ним шло вниз
огромное ущелье, по краю кое-где виднелась тропа. Мы присели у креста на
камни и съели продзапас. И вдруг перед нами оказался мужичок, голова
бритая, в руках сумка, в тапочках. "Откуда?!" Он махнул рукой в ущелье.
"До жилья далеко?" Он пожал плечами. "Нэ надо ходить", - сказал он. "Но
ты-то прошел?!" Он опять пожал плечами. "Я все врэмя хожу." "Ну что,-
сказал я Вадиму, - если он прошел, то значит пройти можно." И мы пошли.
Не раз теряли дорогу, портилась погода и шел холодный колючий дождь,
когда стемнело, провалились куда-то, выбирая путь наобум, вертолет
кружил, смутно видимый в сумраке, а мы истошно орали, думали заночевать
на краю неизвестно чего, но поняли, что замерзнем. Нам повезло, к часу
ночи вдруг увидели огонек... А утром мы почувствовали себя другими
людьми, окрыленными, для которых нет непреодолимых преград. И это
чувство стоило риска.
17.10. Жена: "Вадик - эдакий плей-бой. Мне еще тогда Марина (его первая
жена) рассказывала, как он ее кремами мазался. Вообще он не прочь женщин
поэксплуатировать. Я его спросила, откуда он деньги достал на поездку,
говорит мать дала, для нее это престижно, что сын в Святую Землю поедет.
Вот так вы все, играете на бабьих чувствах. А уж на счет сыграть - это
он умеет. На доброе слово щедр."
- Плей-гой, - говорю.
Вчера вечером, когда вернулись, водочки тяпнули, а тут и свет потух,
гроза-с. Доели-допили при свечах. Потом спели. Поездка нас сблизила, а
вернее меня с ним несколько примирила.
Пришли почти все посылки, около ста книг. Не хватает еще двух-трех. С
утра раскладывал их по полочкам. Вадик, поглядывая на оргию сию, обронил
осторожно-иронично: "Бастионы строишь?" В точку попал. Все-таки он поэт.
И умнющий-хитрющий, как поэту и положено быть. И даже стихи иногда
увлекают.., хоть и муть, а вот он мути этой, бреду своему о "сумеречной
земле", "вороньих стаях", "дорогах вдаль" - предан. Наивно предан.
Только вот барства русского я не люблю, якобы "презрения к деньгам",
мол, Бог пошлет, как манну небесную. И самое интересное - посылает. А ты
тут корячишься... Значит, Господу нелюбезен.
Вадим, погуляв по Тель-Авиву: "Девки у вас тут с-сытые, з-здор-ровые!"
20.10. Вчера взорвали автобус, когда Вадик по Тель-Авиву гулял. 22
убитых. Куски тел на ветвях, кровавыми плодами висели. Народ
повозмущался немного, но в рамочках. Опять же объяснили ему, что, мол,
происки врагов мира.
Москва ушла совсем. Пропала куда-то.
Когда мы с Вадимом с горы Арбель вниз скользили, он все твердил
молитвенно: "...неспроста это все... неспроста... Бог все знает, он
знает..." А я ему сквозь клекот дождя и гром кричу: "Это мне напоминает
