Юлей из Киева, одурманены были морем и солнцем, и молодостью - ну
почему, почему обязательно должны быть при этом какие-то сложности?! -
она уезжала раньше, просила адресок, я увильнул, а вечером И. встречаю,
он и говорит, что встретил Юлю перед отъездом, и она у него мой адрес
попросила, ну он и дал. Я рассвирепел, но делать было нечего. А потом он
мне письма от ее имени стал сочинять, вместе с Берчиком, ловко сочиняли,
и оформляли ловко: киевский адрес, марки, конверты, почерк, духи - ну
все продумали. Впрочем я так ошалел от непрошенной любви, что вряд ли
что и заметил бы. Ну и главное письмо: беременна, выезжаю к тебе и т. д.
Я впал в настоящую депрессию, и тогда И. надо мной сжалился. А вот
Берчик предлагал продолжить этот роман в письмах и опубликовать его.
Сказал, что надо было дождаться моего самоубийства, шумный успех был бы
у романа...
23.9. Вот темка для разработки: "Еврейская государственность."
Вадим
День был насыщенный, с утра я поехал к Сереже, отдать ему роман, в 12
встречался с Зуевым на счет книжки, потом заскочил в редакцию журнала,
стишки свои, с подачи Сережи, подкинуть, в облике редактора было что-то
канцелярское, впрочем, принял меня мило, стихи посмотрел не отходя от
кассы, отобрал, Сережина протекция, полагаю, сыграла роль, сказал -
пойдет через полгода (они раз в квартал выходят), поведал, что
израильтяне давно уже пороги у него обивают, и Баух, и Левинзон (первое
движение было - тут же удрать, но подумал: а в какое место они еще не
сунулись, Баух и Левинзон, чего уж теперь, изменившимся лицом бежать
пруду? так что остался, скуксившись), интересовался возможностью
коммерческого распространения у нас, а на десерт признался, что и сам.
Не, не в смысле, что поэт, книжку свою подарил сразу, а что - еврей. И
грустно на меня посмотрел. Я не знал как среагировать, обрадоваться ли,
посочувствовать, растерянно брякнул "бывает" и криво усмехнулся.
После редакции один женский вариант проверил на вшивость, без успеха, и
усталый потащился к Вадиму. Хотелось спать. На ВДНХ, уже на выходе,
накрыл сильный дождь. Бегал в поисках нужного трамвая. До Вадима
добрался мокрый и мрачный. Меня заждались. Стол был накрыт на четверых:
бутерброды и местная водка. Мои консервы и водку Вадик спрятал в
холодильник. Ели-пили при свечах. Подруга Вадима, Люба, была
действительно хороша, статная, в теле, хоть и несколько простовата на
вид, так сказать, без тайного изъяна. Вторая дама выглядела постарше, на
"чуть за сорок", в белом платье, недурна собой, но восточного типа:
смуглая, глаза-брови темные, следы увядания... Вела себя скромно,
принимая роль статистки. Люба оказалась очень напористой, жадной к
успеху, что меня в женщинах мало привлекает, но мне с ней детей не
крестить. Утолив голод, без прелюдий перешли к большому концерту. Я
уступил честь открытия Любе, и она ломаться не стала. Водка, которую я
усердно в себя вливал, тоску не рассеивала. Хотелось просто забиться в
угол... Люба пела песни на свои слова и музыку. Пела хорошо, чистым,
высоким голосом, музыкально правильно, гитара иногда подводила, но такая
уж была гитара, фабричная деревяшка. Песни были складные, "женские", про
травушку-муравушку, несколько однообразные. Вадим восхищенно-влюбленно
глядел на нее, восторженно выделял "гениальные" на его взгляд места
("Вот это - гениально!", восточная красавица при этом согласно кивала,
группа работала слаженно), приглашая и меня к каскаду комплиментов,
целовал ей пальчики, и она спела романс ему посвященный, как он "дарит
ей робкую ласку, со своих драгоценнейших уст". Последнюю фразу Вадим
неоднократно восхищенно повторял, настоятельно приглашая и меня выразить
свое восхищение. Я вообще-то скуп на восторги, а тут еще настроеньице,
но, как мог, выражал. Пела она долго, пока Вадим, мягко, как игрушку у
заигравшегося ребенка, не отобрал у нее гитару, мол, черед гостя. Я спел
свой шлягер "И другу на руку легло крылатки легкое крыло", "Твое что
ль?!" с пьяным восторгом воскликнул Вадим. "Ну уж. Цве-та-ева!"-
заскромничал я. "Ну, не знаю!" - Вадим почему-то обиделся. Спел я еще
пару песен Вадима, удостоился бури восторга, Вадим утверждал, что со
мной "что-то случилось", "ты сделал скачок", "ты никогда так не пел", "и
на гитаре стал здорого играть", но я чувствовал, что "слабею" с каждой
песней, и передал эстафету Любе, она тоже спела несколько песен на слова
Вадима, у нее была другая манера, не столь угрюмая, как у меня, пару
песен мы спели вместе (Вадик блаженствовал в лучах славы, крутил пленку
во все стороны, записывал, переписывал - в нем вдруг проснулся
недоучившийся инженер связи), потом перешли на русские романсы, пение
стало хоровыми и докатилось почти до крика, когда мы с Вадимом грянули
нашу ударную: "пора, мой друг, пора". На десерт спели вместе Любин
романс, посвященный маэстро: "освяти поцелуем, обратный мой путь",
мелодия была удачная, заразительная, Вадим даже слезу пустил, тут дамы
стали его упрашивать почитать, он долго ломался, но согласился. Стихи
его ужаснули. Он все еще перепевал свои юношеские мотивы о татарских
бунчуках в великой русской степи, о лихой стороне, беззаветной удали,
неумолимой участи и глухой тоске. Заезженная песня. Впрочем, царапали
еще старые аккорды, теребили бедное сердечко... Да и дыхание
укоротилось, выдохлась "прана", ляпсусы вопиющие, в одном стихотворении
у него "мыши скребли за озером", тут я, до этого покорно мычавший в такт
Любиным восторгам, не выдержал, извини, говорю, Платон мне друг, но мыши
за озером - пардон, за шкафом там, или за печкой поскрести - еще
туда-сюда, но за озером. Маэстро легко не сдался, стал объяснять, что
это чтоб подчеркнуть тишину вокруг, такая, мол, что даже слышно, как они
за озером скребут. Я только головой покачал, но Люба меня очень мягко,
дипломатично поддержала, они вдвоем нашли компромиссную формулировку и
инцидент был исчерпан. Ну и мне, конечно, пришлось почитать. Успех был
оглушительный. Подарил дамам по книжечке и надписал что-то куртуазное.
Дали, наконец, и восточной красавице слово молвить. Она тоже стихи
почитала и спела на гитаре (боже, сколько в России талантов!), но Люба
ей не дала разгуляться, перехватила инициативу и уже не упускала ее до
конца, пела все подряд: Окуджаву, песни по-французски собственного
перевода ("французский с доннами учила", шепнул Вадим), потом достала
тетрадь, исписанную почерком отличницы ("книгу готовит", шепоток
Вадима), и стала читать все подряд. Стихи были, как и почерк, стихами
отличницы для стенгазеты, я слушал с изумлением, граничащим с легким
испугом. Поток был неиссякаем, и все так гладко, легко, ровно! Журчит
себе ручеек, ни одного камушка, благодать. Только вот напористость,
бездонное тщеславие малость смущали... Пришла пора закругляться. Я
сослался на тяжелый день, было и впрямь поздновато, около одиннадцати,
дождь все еще шел. Восточная красавица тоже откланялась. Мы вышли
вместе. У нее не было даже зонтика, так что мы вынуждены были идти
прижавшись, но все равно быстро промокли. Дошли до автобусной на шоссе.
Вокруг - ни души.
- Вам куда? - спрашиваю.
- Ой, мне ужасно далеко. Мне надо до электрички добраться, полчаса
ехать, а там еще со станции - на автобусе.
- Ого! А вы непременно должны сегодня вернуться?
- М-да, желательно, - усмехнулась она, и я догадался, что дама замужем.
Кольцо-то и раньше можно было при желании разглядеть, тяжелое такое
кольцо... И все же, на всякий случай, я рубанул:
- А то можете у меня переночевать. Сейчас такси поймаем и - через 20
минут дома.
Она грустно, но решительно, покачала головой.
- Ладно, - говорю, - тогда прощайте. Может свидимся еще, кто знает.
Она осталась на остановке, а я побежал на другую сторону дороги, дождь
разошелся не на шутку. Ярославское шоссе вымерло, ни людей ни машин. И
вдруг она явилась из подземного перехода. Передумала? А я уже настроился
отоспаться в обнимку с эстетикой.
- Я решила тут, через стройку, напрямик пойти к станции, здесь недалеко,
неудобно немножко., - сказала, неловко улыбаясь..
- Неудобно?! А... не опасно?
- Да нет.
- Лучше такси возьмите.
- Да сколько его ждать... Ничего, я тут, дворами пройду.
Я подивился ее смелости. И опять совесть слегка мяукнула, упрекнула,
мол, что ж ты, рыцарь, так и бросишь беззащитную в темном лесу
городском? Ну а что, не тащиться же с ней бог знает куда, я ведь ей
предложил ночлег, а потом, в конце концов, я рыцарь заезжий, и коль свои
не проявляют, Вадим даже не спросил, как она добираться будет, то мне -
что и кому доказывать... Самому себе? Ну, себе-то я уже все доказал...
Ходили всей компанией (еще Ж. 25 лет, дочка приятеля, в последнее время
стала тереться в нашей великовозрастной компании, какой интерес? и опять
же - провокация, хорошенькая, даже ножки недурны...) в кино, на "Четыре
свадьбы и одни похороны", комедь английская. Перед фильмом показали
рекламный ролик про Голаны, под клятвы Рабина не отступать, как только
Рабин появился, я засвистел, на меня стали гневно оборачиваться, жена
зашикала, но я смело свистнул еще раз. Вот и весь мой протест. В темноте
на Рабина свистнуть. Потом, после фильма, сидели в "Апропо", ели "рикшу"
(салат такой). Я говорю: может они, рабины-то, и мудры, полагаясь на то,
что народ - не герой. И, что характерно, героем никогда не был. Даже в
те сороковые-роковые не был, судя по книжке профессора Шапиры. И вообще
непонятно, как это государство умудрилось возникнуть.
24.9. Самоубийство - высочайшее выражение свободы человека, свободы от
страха смерти. Свободный от страха смерти - Бог! Легенда Масады жива до
сих пор, и даже Рська Флавиус, враг сикариев, дал волю восхищению и
взахлеб описывал трепет римлян, "поразившихся благородству решения этих
людей и их несокрушимому презрению к смерти". (Интересно, чтоб уговорить
евреев на эдакое, Эльазар предложил им "обратиться к индусам, которые,
быть может, научат нас мудрости.") Кстати, готовность к
самопожертвованию успешно воспитывалась, да и воспитывается, в
определенных обществах. Средствами искусства. Культура самоубийства.
Почему-то в юности я презирал самоубийство, как трусость. Эту мысль
упорно внушал отец.
"Массовое" искусство - вроде иглоукалывания. Просто вгоняют иголки в
нужные нервные узелки: "секс", "насилие", "ужасы" - и готово дело.
Лечит!
Ури Цви Гринберга Анита считает фашистом, пишет, что его стихи толкали
"правую" молодежь в петли английских виселиц. Помню, как меня, еще
"зеленого" и идеологически "тепленького" репатриантика, поразило
утверждение одной молодой журналистки, она брала интервью у Кузнецова, и
мы сидели втроем в кафе на Ярконе, что Бегин, которого я считал
либералом-слюнтяем, фашист, "вы ничего не знаете, они (ревизионисты)
ходили в тридцатых в черных рубашках!"
А в чем вообще разница между романтическим радикализмом левых и правых?
И тех и других вел пафос власти человека, сверхчеловека, над миром (воля
есть - ума не надо, это немецкая поговорка). И те и другие начинали с
бунта в эстетике (разве авангард - не новый романтизм?). Поразительно
Вагнеровское: "политика должна стать грандиозным зрелищем, государство -
произведением искусства, а человек искусства, должен занять место
государственного деятеля".
Может быть катаклизмы 20-ого века были результатом потребности в
грандиозных спектаклях, в глобальных театральных действах-мистериях, где
слияние с родовым в мятущихся, восторженных толпах и должно было стать,
и стало, великим катарсисом? Гитлер в юности рисовал, а Сталин стихи
писал. Так куда же меня несет с моими идеями героизма? "Война - гигиена
мира?" "Гуманность - служанка слабости"? Но с другой стороны уж больно
отвратителен, неэстетичен, другой полюс: мелкая, обывательская (чуть не
сказал - еврейская) расчетливость...
Ну а вот левые тебе скажут - давай к нам, у нас пафос борьбы за
достоинство человека, за его непоруганность. Ну что ж, скажу, братцы,
дело хорошее, и вроде посочувствовать да поспособствовать бы ему не
грех, но... не знаю, не знаю... Вы ж не за свою поруганность отомстить
