не я ли сам виноват, не я ли так обустроил свою жизнь, что влачу дни не
любя (не вкушая запахов), не выходя из норы, ни с кем не общаясь, ни на
что не решаясь, компромиссы, компромиссы, да, и об этом, о компромиссах
мы тогда говорили с Мишей...
В келью вторгаются грубые голоса еврейских простолюдинов, худший тип
простолюдина, наглый до храбрости. Наглость, невежество, грубость,
самодовольство - вот он "новый еврей", взлелеянный свободой и
национальной независимостью.
Вчера были у Марика, гоняли в шахматы, оторвались послушать Биренбойма,
он играл 2-ой Брамса, дирижировал молодой израильтянин кавказской
национальности, старательно открывавший рот пошире.
- Протеже, - прокомментировал Марик.
- И у вас, - говорю, - в музыке - интриги, война за места, кумовство,
проституирование...
- А ты как думал?
"Посмотри, как он напряжен (о Биренбойме, в начале)... Боится... Бездарь
(на дирижера)! Все время запаздывает! Интересно (опять о Биренбойме), на
кого он так злится, на него, или на себя... ("На Брамса", - вставил я,
но шутку не оценили.) Ну зачем он берется за такую сложную вещь!
Посмотри, как он вымучивает! Вот... это - самый трудный кусок... Конечно
он - талант, усталый, но талант. Вытянул. Это же гениальная вещь,
особенно третья часть, я ее очень люблю. Какая мощь!"
Любовь к мощи в музыке я не разделял, но спор был не по чину.
И. сегодня звонил, жаловался "на жидов": "все кляузники, фискалы,
наушники, пидарасы гнусные", видно на работе что-то не складывается.
Миша
Да, мы еще много говорили о компромиссах, я ненавидел их, а Миша считал
признаком человечности, и он мне врезал:" Хочешь я тебе объясню эту твою
склонность к компромиссу, и почему она так тебя раздражает? Это тебе
любой психолог, даже не психоаналитик скажет, помнишь, ты рассказывал
мне, как твой отец время от времени думал пуститься в разные рискованные
предприятия, связанные с возможной отсидкой, и как твоя мама была
категорически против, как она боялась риска, и как она всегда тебя
опекала, берегла от жизненных передряг, так вот, эта твоя склонность к
компромиссу, к уступке, это от матери, и когда материнское в тебе
побеждает отцовское, ты злишься, потому что, как ты рассказывал, она
даже от смерти отца тебя оградила, она на самом деле всегда тебя от него
ограждала, инстинктивно..." От внезапно разверзшейся бездны меня
затошнило - он был прав, я вдруг осознал, почему после ее приезда, когда
она приехала одна, похоронив отца, я испытывал к ней необоримое чувство
раздраженного, неприязненного отстранения, я не мог заставить себя
обнять ее, или поцеловать, или погладить, и я вижу, как ей этого не
хватает, но ничего не могу с собой поделать, и тем сильнее мое чувство
долга по отношению к ней, а свои сыновьи долги я плачу, как мне кажется,
исправно, но... все равно злюсь на ее безропотность, уступчивость, а
отец был бесстрашным, пугающе бесстрашным, в бесстрашии есть что-то
безумное, бесстрашие, которое мне не дано, и о котором я тоскую, как об
отце... А еще он спросил меня: "А есть ли там с кем поговорить вот так,
о последних тайнах бытия?" "Нет, - говорю, - вот так - нет, не с кем, да
мне кажется, что там у нас вообще не принято разговаривать по душам, я
уж и забыл, что это вообще возможно." "Не может быть, - удивился он, -
не может быть, это ужасно!" Он опустил голову. "Да вообще, - говорю, -
жизнь там куда рациональнее..." "Ну, вот что, - опять попытался он, -
вот ты рассказывал про школу, ну что, никто из молодежи, ни с кем из
молодежи тебе не удалось за все эти годы поговорить о жизни?" "Да о чем
ты, какая молодежь, о какой жизни, - горько скривился я, - за все годы у
меня был только один такой случай, и он действительно меня ужасно
обрадовал и запомнился, я преподавал в одном классе, в девятом,
"бейсик", такой язык программирования, ну и основы программирования там,
так вот, вижу один парень на задней парте меня не слушает, читает
чего-то, и, когда я диктую, не пишет, в общем отключился, и знаешь, что
интересно, вот странно так, он был очень на тебя похож, вот, так я
подхожу, он книжку спрятал, а я говорю, дай посмотреть, он так глаза на
меня поднял и отдал, я смотрю: "Преступление и наказание", вообще-то они
это по программе проходят, но все равно, думаю, раз такое дело, читай, и
вернул книжку, он очень удивился, а потом, в конце уроков, я шел домой,
он меня перехватил и стал о России расспрашивать, о Достоевском, я ему
объяснял там разное, да... и, что странно, он восточный был мальчик, из
Ирака, и ужасно на тебя похож...
Мишу рассказ взволновал. Он долго молчал, а потом сказал: "Ты знаешь,
где, мне кажется, вот эти люди, с которыми поговорить можно, люди,
которых духовные проблемы интересуют, концентрируются? Среди
религиозных, вот туда тебе надо."
"Да, - говорю, - верно, я, когда пересекался с ними, ловил себя на том,
что они похожи, и так же книгами все забито в квартире, и действительно
любят поговорить о жизни... но... это - другой мир, и, к сожалению, все
в этом мире у них чересчур ясно, они готовы учить, но не спорить." Миша
понимающе и печально кивал.
Крапал дождь. Белашкин опоздал ровно на час. Поболтав с ним о своей
книге, дело было вроде на мази, Миша отчалил, а мы с Андреем пошли к
Кропоткинской, там у него был на бульваре прилавок с книжками, торговала
симпатичная девица, он чего-то выяснял у нее, я гулял вдоль раскладных
столов, купил "Сопротивление и покорность" Бонх°ффера, вдруг ливень
пошел, короткий козырек навеса не спасал, книги мокли, кое-кто из
соседей стал собирать манатки, но дождь также внезапно перестал, мы
купили по пиву, издатель долго не давал себя угостить, и пошли в
"Эйдос", впрочем, это уже рассказ про Белашкина.
А еще мы были с Мишей у Вики на вечеринке. Была ее подруга М., филолог,
редактор в каком-то журнале, под 50, но еще сексапильна, был Боря
Колымагин, который о Мише статью написал к подборке в первом номере НЛО,
Боря был незатейлив и мне понравился, был философ С., чуть ли не
членкор, лет под 60, державшийся запросто, пока М. не стала проявлять
признаки дозированного благожелательства к моей особе, он тут же
оживился, засыпал остротами, стал даже ехиден. Когда я рассказал о том,
как мне 3 года назад, во время путча, приснился ночью страшный сон, что
кто-то стоит у моего изголовья и поднимает топор (о, это было так
явственно!), он съязвил: еврею из Израиля снится в Москве сон Грин°ва -
поразительно! Потом Вика мне по секрету сообщила, что он в М. давно и
безуспешно влюблен. Миша вынимал из него душу насчет кантианства,
поскольку С. официально причислил себя к последователям кенигсбергского
чудика. Отбивался он от Мишиных наскоков деликатно. Вика неустанно
хлопотала, создавая атмосферу, потом муж пришел, потом добыли у соседей
гитару, и я, немного смущаясь, попел Есенина, удивляя публику, "что
такое поют в Израиле". Ну, говорю, я вам не скажу за весь Израиль, а я
вот - пою. А вообще, был не в ударе, какая-то чинность имела место быть,
какая-то претензия на тусовочку. Миша, конечно, категорически выпадал из
ансамбля, что вынуждало Вику давать пояснения о его трудной жизни и
маргинальной позиции, вокруг которой пошел с С. горячий, нефилософский
спор, в общем Миша старался не подкачать и вел себя вполне маргинально.
9.9. Д. позвонила. "Хочешь сыграю?"- и давай ржать. А у меня так
напрягся, что смеяться больно. Это с тех пор, как я тогда затащил ее
перед репетицией на квартиру, которую снимал для И. Дурацкая должность:
перед репетициями их вздрючивать. Когда душ принимал, слышу что-то
грустненькое выпиливает, вошел в комнату: лежит голая на диване и
выпиливает. Я озверел, думал хуй оторвется, так натянулся, а она все
смеялась и брыкалась, а потом говорит: "Я тебе условный рефлекс сделаю,
знаешь анекдот: скрипач к доктору приходит и говорит доктор просто ужас
что со мной не могу играть как только начинаю член встает неудобно ну-ка
сыграйте говорит доктор ну тот заиграл и говорит о доктор и у вас встал
так ты ж играешь как пизда..."
Миша
С вечеринки мы ушли с Колымагиным. Долго прощались в метро. Колымагин
простой и хороший мужик, раньше бы непременно захотелось продолжить и
углубить знакомство, а теперь... Я понял вдруг, что отвык от России,
отвык от русских, пожалуй навсегда. И слава Богу.
Миша решил проводить меня от Черкизово. Мы шли пешком. Иногда
накрапывало. Я побуждал его написать статью о книжке для "Ариона", в
который, с подачи Гандлевского, у меня взяли подборку.
- Если бы я взялся написать, я бы написал не только о книжке, а вообще о
тебе, о том, что ты живешь на побережье, я всегда мечтал жить у моря...
- Ну давай, вперед! Все что в голову влезет, хоть про преждевременную
эякуляцию!
Посплетничали о вечеринке, о Вике, о С.: "первый раз разговариваю с
настоящим философом, профессионалом, не ухватишь его, в чем она, его
философия-то, ну Канта изучил - это похвально, а себя-то как спасать?"
Вику, слегка раздражавшую меня светской суетливостью, Миша защищал:"она
добрая." Рассказал ему, что Гандлевский дал мне свой роман прочитать, и
как меня этот роман разозлил, больно ловок, не роман, а сплошное
политическое маневрирование, все эти подчеркивания с кем пил в охотку, с
кем нехотя, а с кем и сесть-то за один стол западло, кокетливое
самобичевание: "умишко куц, воля слаба", про "собственноручно
испохабленную жизнь", да чего ты, блин, паясничаешь, знаешь же
прекрасно, что умишко твой не куц отнюдь, и воля не так уж слаба, и в
жизни все у тебя нормально: квартиру справил, дети замечательные, друзья
знаменитые, и жена любит и уважает, и слава литературная на пороге уже,
глядишь, и Букера, как задумал, получишь, какова литература, таков и
Букер. Да и какую бы "хорошую" жизнь ты хотел? Вот череп тебе вскрыли, а
"гиблая, слабая, нехорошая жизнь" твоя в чем изменилась-то? На веранде
деревянной избы, где этот книжный магазин, "25-ого октября" что ли, мы с
ним ливень пережидали, веранда дачная, и он рассказал, как ему сообщили
про опухоль, как уже решил, что - все, как череп вскрыли, и как
почувствовал, что будто родился заново, ну и что? да хоть еще десять раз
родись заново! Вс°, вс° раздражало: залихвацкий тон "пропащего", все эти
"зарядили банки", "оттянулись", "понавешали с пьяных глаз", да с
"пердячим паром", и при том мы с понтом Ортегу-и-Гассета да Мартина с
Бубером почитывали, есть в этом какое-то юродство, ей богу, а я юродства
русского терпеть не могу, этот ритуал "пропащей" жизни бездельников,
попрошаек и пьяниц, в глубине души почему-то считающих себя солью земли,
а свою жизнь - освященной великими целями и полной поэзии, власть только
вот, подлая, на корню срубила, и ведь, главное, никого при вс°м при том
не обидел (разве что Евтушенко, ну так того только что ленивый не
отлягает). Да лучше партию родную прославлять, ей богу. А задело меня,
конечно, в чем я Мише не признался, что поиграть не взяли в литературные
игры, в персонажи не пригласили. Когда он описывает, как пил с Кибировым
во время путча, как другая знаменитость позвонила и сообщила, что
путчистов в аэропорту арестовали, и какие они там значительные или
ироничные вещи говорили, и как в этот день, это был третий день путча,
он своим "спиногрызам" двухэтажную кровать сколачивал, они переезжали,
то обо мне, как сидел с ними тогда и пил, генеральскими консервами из
гост. "Спутник" потчевал, и сто долларов, которые ему позарез на ремонт
нужны были, отстегнул за книги (тут некая еврейская неувязочка вышла с
коэффициентами перевода, в общем, поторговался я, о чем вспоминать
немного стыдно), и про танки на улицах докладывал - с утра, как
угорелый, носился в тот день по городу: в Сохнут на Полянке, в штаб на
Ленинском, в посольство, даже в редакцию "Юности" забежал с Сашей
Макаровым, на Полянке была паника, врывались плачущие женщины и
требовали немедленно отправить их в Израиль, потом заскочил
Бума-кибуцник: "Эйзе цава дафук!" /"Ну и армия недоделанная! Видел
танковую колонну, так штук пять насчитал на обочине, чинят, как после
