незашторенные мансарды с театром теней, взрывы злобных воплей усталых,
потерянных людей, на иврите, по-русски, на каких-то незнакомых наречиях.
Вошел могучий Шмаков, приветливо сверкая золотыми зубами. Судили-рядили
куда идти и в результате вернулись в "русский центр". Мы уже пили там
кофе после Малера, когда во дворике "гудел" Никулин. Увидев Володю, он
встал перед ним на колени и попытался поймать руку для поцелуя.
- Владимир, ты знаешь как я тебя люблю! Володя, она уехала!
- Ну, что такое! - строго сказал Володя, пряча руку. - Что с тобой. Ты
совсем охуел? Не распускайся!
- Послушай, - театрально страдал Никулин, - но она уехала! Ты понимаешь?
Уехала! На Бермуды!
- Прям в самый треугольник? - усмехнулся Володя.
- Так мне сказали! Ты понимаешь? Так мне сказали!
Хозяйка умоляюще смотрела то на меня, то на Володю: Никулин грозился
выйти из берегов.
- Валентин, можно потише? - попросила она.
- Да, да, тсс, я умолкаю.
В этот момент его отвлек хохочущий Лонский и увел, потом Лонский
вернулся, похохотал с Володей, снял молоденькую красавицу, будто бы
читавшую книгу за соседним столиком, чернобровую, и уже с ней, все также
непрерывно хохоча, удалился.
Володя: "Вот почему я боюсь переезжать в Иерусалим. Они начнут меня
втягивать в этот бесконечный гудеж." И мы завели о субтильности русской
интеллигенции, о поэтах и актерах, злой разговорчик вышел, на актерскую
братию у меня особый зуб выскочил, а живой поэт - вообще зрелище не для
слабонервных. Кофе было бесплатным, Володю тут по старой памяти угощали.
Итак, мы шли втроем в "культурный центр" пить кофе. Володя громко
печалился, посвящая Олега в свои неурядицы с квартирой. Он сдал ее
Аркану, а сосед стукнул хозяину, и хозяин теперь может, если захочет,
выебать Володю "ад а-соф" /до конца/ за незаконную эксплуатацию квартиры
под ключ, тем более, что сам - адвокат, хозяин-то. А Аркан все не
съезжал, медлил, мол, некуда пока, гнусно намекал на компенсацию, чем
повергал униженного поэта в невыразимую ярость, доставалось всем, и
"вонючей последней алие жлобов" (Шмаков, невольно к ней принадлежащий,
хмыкнул), и "черножопым недарезаным стукачам" и еt cetera. В Центре мы
опять, по инерции, зашли к Малеру и я снова отоварился с тоски (так
дома, мимо кухни пройдешь - непременно сожрешь что-нибудь), купил
двухтомник Жени Харитонова, в тот раз не заметил, а я его люблю, опять
же на знакомство Господь сподобил, через Мишу, он на меня произвел тогда
очень сильное впечатление: настоящий одинокий волчара, и никакого
общественного ража, всякой благородной диссидентщины, один против всех
со своей свободой. А я вот все сионизьмом увлекаюсь, все не возьму в
толк, что все народы - говно, и все государственные системы хороши для
проходимцев, а твое дело перышком в келье скрипеть, да злым острым
взором в окошко поглядывать на нелепый мир божий. И один страх - что
душою скуден... Еще купил сборники ассирийской, вавилонской и
древнеегипеской прозы, чего только не издавали в блаженные времена
застоя. Потом мы прошли в садик, за столом под фонарем резались в карты,
ночные мотыльки потягивали коньячок за сплетенкой, ну, и мы под
смоковницей разместились. Подсел юноша, выпавший из картежной компании,
потом девушка (он принялся укорять ее, "как она выдерживает с этим
болваном"), вяло шел малозначащий разговор об общих знакомых, о Кире
Сапгир (а я рассказал о Генрихе, который ходит по комнате и заявляет
микрофонам в стенах: "Я - за Ельцина"), о Генделеве, о его ремонте и
скором отъезде, об Альтшулере, о скандале Бренера (по одной версии Бараш
его выставил, а по другой - тот же Бараш сказал Бренеру: "Это было
классно"), о какой-то злоебучей немке-славистке, собирающей материал о
"русских" в Израиле, о том сколько с ней литров бухнули, и как она
тащила всех на себя, о Лонском, раблезианском пьянице. Молодой человек
часто замечал: "се тре бьен", что я поправил на "зе* тре бьен". Вот так,
посмеиваясь, лакая кофе, и вечерок скоротали. По дороге обратно Володя
опять опасался за свое возвращение в Ерушалаим, в водоворот пьянок,
рассказал, в ответ на мой запрос, о "мудаке" Альтшулере, который
"зациклился на Аронзоне", а я рассказал ему про Вадима и про московские
пьянки. Сегодня поеду в библиотеку Форума, на вечер Короля. Прочитал
"Иерусалимский поэтический альманах" - все еще рассчитываю написать для
"ГФ" заметку о русскоязычной израильской. Бараш во вступлении
(называется "Мы" - я не люблю в поэзии, да и вообще, эти
коллективистские "мы", "они", не по возрасту уже стайками бегать)
академично манерен: "каковы же наши общие особенности (я отдаю себе
отчет что это оксюморон)?" Что еще за оксюморон, еб°ныть? И эта
классификация "менталитетов" и "сознаний" на "розенбаумовское",
"окуджавско-давидсамойловское", "бродское", "приговское"? Но вот хорошо
- "надышать традицию". Гольдштейн в послесловии, предупреждая об
опасности "нагнать на читателя волну нестерпимой дешевки на тему о
священной истории, дорогих могилах и связи времен", сам играет в
скользкую многозначительность "имперских культурных мифов" ("когда
умирает империя, остается созданная ею языковая космосфера..."),
цитирует всем нам в утешение Тынянова: "Писать о стихах теперь так же
трудно, как и писать стихи. Писать же стихи почти так же трудно, как
читать их." Король неплох, узнаешь экзотику милуима, но чересчур
знакомые ходы (вылитый я в молодости, даже лучше). Катя Капович,
несмотря на всякую бабью жижу, вдруг задела походя - "ночь, где не
спящий с тобою в обнимку видит с тобой те же сны." Эх, не пробуждай
воспоминаний. Кстати о птичках, недавно был по русскому ТВ фильм о
Бродском в Венеции, о "единственном невозвратившимся", с обрюзгшим
губошлепом Рейном в качестве фона, с виляющим хвостом молодым человеком,
и девушкой, бессловесно-восторженной. Венеция, Северная Пальмира, с
понтом по латыни, убийственное "молодец, четверка" Рейну, за отгадку
цитаты, что, мол, настоящее и будущее неинтересны, только прошлое, что
приехать в Россию, как к первой жене возвратиться. Жест "невозвращения"
выбран расчетливо, и оттого так нестерпимо манерен, все в жертву позе.
От нравоучений все-таки не удержался: "...величайшая трагедия России...
неуважение друг к другу", мол, все смеются друг над другом, а надо бы
сочувствовать, тут же и Набокова процитировал, которому русские шуточки
"напоминали шутки лакеев, когда они чистят хозяину его стойло", потом
вдруг злоба прорвалась в "государственной сволочи", какие-то библейские
пассажи пошли про простых рабочих, "вот когда я работал простым рабочим
на судостроительном", что-то там "понял", и "в поте будешь есть хлеб
свой", и что, мол, все равно: коммунизм, капитализм, и тут запнулся,
зарапортовавшись, нога за ногу, с сигаретой, под расписанными лепными
потолками дворца эпохи рококо, невозвращенец... Потом закартавил,
зарокотал неторопливо: "Нынче ветгено и волны с пегехлестом..." И -
ничего с собой не поделаешь - плакать хочется о конце прекрасной эпохи.
11.8. Встали в пять утра и к полшестому пошли в синагогу: младший должен
был налагать тфилин*. Евреи вокруг сочувственно суетились, помогали,
поздравляли, и всячески выражали свою с нами почти семейную, радостную
солидарность: нашего полку прибыло. В конце Барух, который вел
церемонию, сказал: "А теперь дай им", а я денег-то не взял сдуру, и тут
увидел, как выражение семейной солидарности в их глазах мгновенно
сменилось выражением злобного разочарования проголодавшихся псов,
которым не вынесли полагавшихся по случаю косточек. О, жиды! Вас нужно
воспитывать военным коммунизмом, чтоб у вас сиськи высохли и клыки
отросли от голода!
- Я думаю, что наши пипочки - подружки. Им есть о чем поговорить (в
болтливом расслабоне после добровольной сдачи крепости рассвирепевшим
ордам...).
Вчера ездил опять в Ерушалаим, в библиотеке Форума был вечер Миши
Короля. Библиотекарша сексапильная. (Вот так между стеллажей бы, как
между могил...) Читал неважно, монотонно, стихи на слух показались
неинтересными. Собралось человек 30. Из коллег: Верник и Бараш. Бараш
поседел. Да, еще Сливняк был, задавал вопросы о "еврейском становлении"
поэта. Потом поехали к Королю домой. Машина, которая ехала за нами,
отстала и потерялась по дороге. Так что пировали в Катамонах увпятером:
Бараш, Верник, Король и мы с супругой. Верник ломался перед ней от
галантности, целовал ручки, отпускал милые гусарские грубости. Я
повествовал о Москве. Незаметно раздавили бутылку водки, стало
оживленней. Попался на зубок Бродский, и я рассказал о фильме, о позе
невозвращенца, но ирония моя оказалась неуместной - тут корифея чтили,
Бараш доказывал мне, что это не поза, а очень даже оправданная и
благородная позиция. Может быть. Может я просто злюка. Всучил Вернику
рукопись книги, авось пристроит что в альманахе. Развезли всех по домам,
супруга забыла у Короля пиджак. А он ей сборник подарил свой, "Родинка"
называется. Вроде как "На Малой земле". Полистал - слабенький. Еще он
гербалайфом занимается и набором. На вечере одна старушка спросила его
про хобби. Сказал: компьютер. "Ну, - говорю, - покажи хобби." И он
действительно продемонстрировал мне разные возможности на своем
компьютере, да и принтер у него лазерный. Маленькое издательство на
квартире, как у Пушкина на Садовой. Короче - потусовались.
С Авраамом давно пора разобраться. Сократ и Авраам. Только мыслью, или
только верою...
Героизм - вызов судьбе. Может быть - вызов жизни? Героизм - явление
языческое. Или вера в Бога, или вера в мужество. Если верить в Бога, не
нужно мужества, мир устроен по разумному и доброму замыслу, который
Всеблагой заповедовал праотцам, и нужно только быть исполнительным. А
если Бога нет, то что, кроме мужества, остается?
Сократ - раб героизма. Он идет на смерть ради "лица" своего, маски,
бессмертного о себе мифа. Этот миф - форма его души. Жизнь коротка -
форма вечна. Поступок - ваяние души.
Авраам - герой рабства.
Монотеизм инфантилен и его суть в подчинении, в отказе от свободы воли и
жертвенности. Роман об Аврааме - роман о человеке, выбравшем рабство,
ставшим рабом Божьим. (Рабство из страха перед свободой, пугающей
бессмысленностью...) С тех пор бунт еврею заказан. Его самопожертвование
не героизм, а мученичество. В его воле только выбрать или отвергнуть
Завет. Если отвергает, он просто "вне игры", он не еврей. Прошли века, и
томление закрепощенной воли выродилось в несокрушимое еврейское
упрямство.
А жертвоприношение Исаака? Конечно, это сильная сцена, но жертвы не
случилось, и она была назначена не по своей воле, а по Божьей, да и то,
сына ведь, не себя. А сына можно и другого родить, вот Иову Господь и
кучу детей опять послал, и всякого там крупного и мелкого рогатого скота
не счесть, и "сытость днями". Я когда-то ужасался милостью Божьей Иову
(не хочу другого мальчика!), не понимал, что для монотеизма люди, даже
собственные дети, что домашний скот, личности не существует, а стало
быть и страха смерти. Косим же мы траву - новая вырастет...
Иудаизм - это даже не отказ от личного бессмертия, и не презрение к нему
(о, это жест иного рода!), а полное и абсолютное его неприятие. Бог не
оставляет места личному бессмертию, в нем нет необходимости, ты
бессмертен в Боге. Еврею не нужно, как стоику, уговаривать себя быть
мужественным перед лицом смерти. Мужество отчаяния ему не знакомо,
потому что не знакомо отчаяние.
Христианство - возврат к жертвенности. Ешу - герой, бросающий вызов миру
иудеев и римлян, Богу и Кесарю, и Пилат, язычник, паганец*, преклоняется
- "се человек!". А евреи требуют распять. Вызов, героизм, личность -
есть революция, разрушение Храма. Жертвенность - вино мятежей.
С христианством выходит на сцену Бог, имеющий человеческую судьбу, Бог,
ставший человеком, человек, ставший Богом. Вера христиан - в то, что
человек может стать Богом. То-есть бессмертным. Это вера в бессмертие.
"Я есмь Воскресение и жизнь." И тут соблазн, страшный, бесповоротный.
Воскресение - бунт против жизни.
