на Капри, красотища кругом, ветер шевелит его седые волосы, трость
приплясывает, и это мне он объясняет: "...смысл наверное в том (о своем
романе "Отчаяние"), что самоубийства быть не должно, что нужно жить в
отчаянии, более того, отчаяние и есть смысл и даже наслаждение нашего
существования..."
1.3. Пока пули Гольдштейна тяжело ранили peace process. Авось сдохнет,
падло.
Сегодня А. захотела чтоб мы "где-нибудь посидели". Но я увильнул.
"Поменялись ролями", - улыбнулась чуть горько. В общем-то жалко ее
почему-то. Похожа на мышку. А я люблю белочек.
С супругой мужественно выполняю свой долг.
10.3. Лондон. Завлекла меня в забегаловку с пиццами и прочей ерундой.
Хозяева смахивали на марокканцев. Успокаивала меня, что, мол, итальянцы.
Но я был сильно обеспокоен: посреди полюбившегося града, в музейной
белокаменной тверди величайшей из последних империй встретить этих
юрких, курчавых, нагловатых. Да еще выложить за такое удовольствие 10
фунтов вместо рассчитанных пяти - явная прореха в бюджете. Тут струна и
лопнула. Я разъярился. Было сказано все, что иногда сказать надо, и чего
не надо говорить никогда и ни при каких. Атмосфера праздника была
бесповоротно отравлена. В то утро мы гуляли в Рейнджер Парке, я искал
твой мостик, нашел какой-то, ивой завешанный. Было морозно и солнечно.
Потом вышли на Бейкер-стрит, еще пустую (как субботняя тель-авивская), и
тут супруга вспомнила, что надо бы зайти в "Макс-и-Спенсер",
отовариться: подарки и прочее. Все прочее вылилось в оргию покупок на
два часа. Когда пришло время расплачиваться, выяснилось, что "Визу" они
не принимают (Господь не захотел моего разорения). Мы перешли на другую
сторону, в "Си-анд-Ди". Там было дешевле, но я уже устал от этой суеты
примерок. С усталостью пришла злость на ненавистную беготню по
магазинам, непредвиденные расходы, пришла и легла на дно. А вечером эта
забегаловка с марокканцами. Ну вот и...
Проснулся ночью в 2.45. Вспомнил свое юношеское "Я жил лишь славой и
войной. /Поля несбывшихся сражений!/ Лишь цепью мелких поражений/
отмечен был мой путь земной." Стал думать о компромиссе, о том, что он
вроде бы жизненно необходим, но как глобально, судьбоносно губителен!
Вот я, вс° ведь живу уступая. И, уступая, отступаю все дальше, все
глубже в гущу пошлости, отдаваясь собственной посредственности. Вот уж и
совсем буржуа, почти благополучный: жену в Лондон повез выгулять. А книг
совсем не читаю, на картины в великих их галереях смотрю, как птица, и
корма не вижу. Так, думаю ночью в Хамстиде, и народ. Ему благополучие
подавай. Но у благополучных не бывает истории. Только слава или горе -
история. Славы нам, с нашим миролюбием, не видать, а вот горем, глядишь,
и вновь бытие свое пакостное искупим.
20.3.94 Гуляли по вечернему субботнему Лондону. Сохо, Чайна-Таун. Жена
балдела от магазинчиков, ресторанчиков, толпы, от омерзительного
колорита крысиной возни в помойке, а я, брезгливо обходя блевотину на
тротуаре, битые бутылки, рухнувших пьяниц, покорно тащился за ней. А
ночью - кошмарный сон: А. призналась мне, когда я вернулся, что отдалась
Г-ну. О, это было отвратительно! Вспомнив сон, я рассмеялся. Жена
сказала:"Я знаю, чего ты смеешься." Ее самоуверенность меня разозлила.
Чуть было не сказал: "Спорим, что нет?!"
Задумал пьесу. Пирр, царь Эпира. Неугомонный воитель. Это не могло быть
только тщеславием - слишком много риска, в тех войнах полководец не мог
избежать участия в битве. И погиб от камня, брошенного с крыши дома, при
штурме какого-то занюханного городка. Спор с Кинеем. Когда Киней говорит
ему, ну хорошо, завоюешь весь мир, а дальше что? А дальше, говорит Пирр,
мы будем проводить время в веселых пирах, за мудрой беседой и чашей
доброго вина. А Киней ему: "Что же, о царь, мешает нам это делать
сейчас?" Да, что мешает?
Пир сладок, как награда за победу в войне. Просто пировать, тряся мошной
- гниль. Или истерия. Истерия бесславия. Война, если она не выбор воли,
есть наказание за праздность и лень. Мир, купленный ценой компромисса,
есть самоунижение, самоуничтожение. Любите войну. Любите, любите войну -
вот правда Пирра! Нам только в битвах выпадает жребий. Наша доля -
тягаться с судьбой, а награда - хмель победы и сияние славы.
Благополучие мира не только временно, оно мертвяще скучно и особо
отвратительно своим самодовольством, упоением якобы мудростью. А
мудрость в героизме. В миролюбии же - только шкурничество, малодушие,
или предсмертная примиренность с судьбой. Так должен был бы ответить
Пирр. Если бы он больше любил рассуждать, чем сражаться...
Завоеванное дурманит победой, дареное - любовью, ворованное - похотью,
от купленного же - потом трусоватого трудяги нес°т.
- Ой! - кричит жена. - Посмотри, белка!
Из кухни есть дверца в ухоженный садик, там белки шныряют и коты нежатся
на скамейках.
Хотел зайти к Китсу в последний день, рядом, через улицу, но - говорят,
не откладывай напоследок - пошел сильный дождь, и я отступил. Простой
домик, вроде дачи, спрятанный за деревьями. Напомнил домик Надсона в
Ялте.
23.3 Позавчера вернулись из Лондона. Впечатления пошло-туристские,
никаких поэтических. Только сильная ссора посреди путешествия (от
усталости, скаредности, раздражения за "туризм") вдруг пробудила ночное
вдохновение злобы. Если нет вдохновенья, рождается стих возмущением,
Ювенал, кажется. Под утро снилась борьба с водой, я долго и нудно
куда-то плыл... Вспомнил лондонский сон: я возвращаюсь, и А., совершенно
этим якобы удрученная, рассказывает мне, что пришлось отдаться - замучил
приставаниями - мерзкому Г-ну. Это ты меня тогда травмировала,
рассказав, как решила уступить домогательствам того поца, что проходу
тебе не давал в школе и нас выслеживал, как поехала с ним в отель, но он
якобы не смог от волнения, помню, что это меня разозлило, будто мне
важно, смог он или не смог, а не то, что ты, с таким... А может ты про
свое чувство омерзения и тягу к блевотине сочинила, может не так уж он
был плох в деле? Почему-то ужасно было обидно. Что это просто выклянчить
можно. Ладно еще, если женщина достается, как Ларошфуко стебался, не
самому достойному, а самому предприимчивому, а тут получается, что
самому занудному.
Да, парки в Лондоне хороши. И цветет все, яблони, вишни. Англичане по
случаю весеннего солнышка полуголые бегают, плюс восемь-десять, а я в
лыжной шапочке, холодина. Взрослые дяди пускают кораблики, яхты с
дистанционным управлением в пруду перед Кенсингтонским дворцом.
Суетился с машиной, оплачивал счета, письма от тебя нет, но есть от
Миши. Жалуется на болезнь. Учит композиции, пишет, что "ты выглядишь
прекрасно" - слишком сильный жест, что чересчур много сарказма вообще,
советует писать тексты о героизме - увлекло. Взял Плутарха, о Пирре
почитать, и, листая, наткнулся на описание прогулки Ганнибала с его
победителем, Скипионом Африканским, они, гуляючи, судили-рядили, кто
первый полководец, ну совсем как поэты. Сошлись на Александре. Пирр - на
втором месте.
В Лондоне вернулась молодая похоть, а дома все опять куда-то исчезло, А.
на уме, маюсь, хочу позвонить, но никак не решусь.
Сейчас позвонил (9 утра), спала после спектакля. Голос сонный. Разговор
ни о чем, так, как дела, но голос.., будто опять влюблен.
Вчера вечером смотрел "Воспоминания о поместье Хауэрд" Джеймса Эйворна,
добрая старая Англия, из добротных романов Форстера, добротных, как
хорошие английские костюмы (с хуем навыпуск у Маппельфорпа), и
захотелось написать такой же, про нашу встречу на пляже в Юрмале, и что
из этого потом, через 25 лет вышло...
В Гайд-парке, в галерее "Серпантин" была выставка швейцарца (еврея?)
Маркуса Райтца, случайно забрели и не пожалели. Вроде авангард
пустопорожний, а вот поди ж ты - изобретательно, издевательски изящно!
Да и что такое искусство, если не изобретательность?
Статья Каганской в "Окнах", "Жертвоприношение Баруха". Прям космогония.
Нашим уездным комсомольцам невдомек, они ее даже не переводят. "Вернул
историю в мистерию." Собственно и "возвращать" не надо, история и есть
мистерия, или ее просто нет. И что дурманит: волшебство поступка.
Страшного, бесповоротного. Не чудом жива вера, а подвигом, жертвой. (У
рыцарей-паломников последний аргумент правоты - право на поединок.) "Нас
в трусов превращает мысль." Нет. Мысль только оправдывает трусость. А в
трусов нас превращает неверие, сомнение. Не уверен, не убивай.
Но мне, мне как примирить, как увязать свою болезненную влюбленность в
волю творящую, с тотальным неприятием веры, какой бы то ни было, во что
бы то ни было?! Ведь если лелеять сомнение - откуда возьмется воля?
13.4. Взорвали еще один автобус. А этим весельчакам хоть бы хны.
Министры крутят заезженные пластинки: мол, и при Ликуде такое бывало
(стало быть, кошерно*), мол, будем воевать с террористами до конца (ад
хурма), а главное "мы продолжим процесс несмотря ни на что". Народ взял
на абордаж все пивные и рестораны - независимость празднует.
Терезинштадт веселится после очередной акции. Пора сматываться. Вот
только куда? Бороться? С кем? Со своим же народом? Да чем только его не
пробовали. А он все тот же.
17.4. Читаю дневник Дали. Задиристое стремление к эпатажу всей этой
компашки ниспровергателей (помню их совместный с Бунюэлем фильм, который
мы видели на выставке "Молодой Дали" в Лондоне, где муравьи копошились в
ранах) раздражает своим мальчишеством. Там, где Ницше кожу на себе рвал,
они только язык высовывают. И эта тяга к коммунизму. (Жаль Рябой до них
не добрался, не дал им своих подвалов понюхать.) Раздражают кокетливые
игрища в "вызов обществу" с тайной претензией на роль властителя его
дум, с соответствующим социальным статусом, разумеется. Дали аж волосья
от своих усов продавал, то есть врал, что от усов, просто щетину
какую-то. "Битлз" за 50 тыс. долларов такую щетину всучил, любил бунтарь
денежки, не велик грех, конечно, но зачем же стулья ломать? И сюрреализм
его мне не нравится. Вымученные иллюстрации к Фрейду. Хотя рисовальщик
был феноменальный.
Сюрреализм вообще - тупик.
Художник любит о спасении души порадеть. Уж очень хочется быть и жрецом
и магом одновременно, желательно с ритуальной дефлорацией девственниц.
Он жаждет творить миры, подвластные его воле, верит в свою
божественность, в свое величие. Ну да, а заодно и в величие человека.
Ведь если признать, что "каждый человек - поэт", как сказал Шлегель, то
поэт-профессионал получает над обычными людьми преимущество ("я такой
же, как и все, только лучше"), а стало быть и власть. Ловко? Посмотришь
на тусовочки поэтические - чем тебе не собрания тайных сект, с
поэтами-гуру и восторженными девицами, "обожающими поэзию", поэты
дерутся в клочья - победителя ждет гарем.
Демократия - право сильных на власть, вместо прав наследственно-родовых,
по крови, или духовных, по святости. Грубо, но честно. Честно, но
грубо...
Однако и оголтелый аристократизм, презирая слишком человеческое,
становится каким-то одномерным, неинтересным, на жестокость спасительную
все напирает, а в жестокости больше истерии, чем силы, особенно у этих
скучающих проповедников деструктивности...
Куда делся героический энтузиазм юной буржуазии? Пафос трудолюбия,
познания, преобразования, интеллектуальной прямоты, свободы, презрения к
иллюзиям, страсть к походам, открытиям, свершениям? Кругом усталость,
сибаритство, интеллектуальная лень, бегство в примитивную мистику или
разгул фиглярства. Жди новых варваров, вооруженных дикими мифами. А нам
и ждать не надо, вон они, уже пришли, стучат в ворот'а.
25.4 В четверг встретились с А., на нашем обычном.
- Может, пойдем куда-нибудь? - завожу неуверенно.
- А куда? - так же неуверенно.
- Ты в Музей хотела? Можно в Музей.
- В Музей? - без энтузиазма.
Я усмехнулся. С этим музеем...
- У тебя когда репетиция?
- В четыре.
- Может, это, как в доброе старое время? - хмыкаю от неловкости.
- Ну давай, - неожиданно, хоть и не очень твердо.
- Ладно. Так в час у входа?
- Хорошо.
По дороге опять дрейфил, но почему-то был уверен, что так или иначе на
