лукавил.
Дочитал щ2 ВНЛ. Скучновато. Вот воспоминания Н. Волошиной прочитал с
интересом. Эпоха ангельского распутства. Так был Вяч. Иванов содомитом?
Прямо не пишет, все намеками.
Читаешь эту "новую" русскую литературу, и возникает ощущение холостого
выстрела. Вообще литература в нашу эпоху жанр самый неудобный, а может и
бесперспективный, больше подходит что-то визуально-слуховое, кино,
видео-клипы, музыкально-поэтические шоу, или там шоу моды...
Хотя литература - это и особое в'идение. Рисунки здесь мысленные,
незримые. Когда пишешь или читаешь, закрываешь глаза, как во время
поцелуя.
Когда с Мертвого моря на побывку приехал, посмотрел утром, записал ли
мне старший "Боккаччо". Оказалось, что записал, но на кассете, где у
меня были московские концерты Окуджавы, старый, 82-ого года, и новый,
92-ого. Отчаянию и гневу моему не было предела, ну что за остолоп
несчастный! И не Окуджаву, конечно, мне было жаль, ведь он, гаденыш,
любовь мою стер. Там, когда во время последнего концерта Окуджава
слабым, старческим, и еще более грустным, чем обычно, голосом, поет: "А
молодой гусар в Амалию влюбленный", во время слов "позабыт командир, дам
уездных кумир", камера покидает страдальческое лицо кумира советской
интеллигенции и начинает блуждать по залу, загипнотизированному булатной
грустью, она в блужданиях своих натыкается на женское лицо, которое меня
ранит. Вот так марсианин, заброшенный в результате космической
катастрофы на другую планету и уже "растворившийся" среди аборигенов,
вдруг обнаруживает среди примелькавшихся рыл родной марсианский лик.
Сколько раз, оставаясь один, я прокручивал эти кадры, вглядываясь в
простоту и естественность будто давно знакомого лица, в его отрешенное
достоинство, беззащитное, но непобедимое. Сколько бесстрашной любви оно
обещало! Ст°р...
Люблю эти строки:"В этот счастливый и вместе с тем последний день моей
жизни я пишу вам следующее. Страдания при мочеиспускании и кровавый
понос идут своим чередом, не оставляя своей чрезмерной силы. Но всему
этому противоборствует душевная радость при воспоминании бывших у нас
рассуждений..." Всегда восхищала (и у Сократа перед смертью) вот эта
преданность рассуждениям. А у Эпикура - еще и ненависть к страху. И к
религии, живущей нашим страхом, как падалью.
В римском стоицизме раздражают картинки "красивой смерти": вскрытые
жилы, последняя беседа с друзьями, диктуя или декламируя стихи. Скорее
демонстрация презрения к смерти, чем истинное презрение. Да и за что ее
презирать? Начинаешь подозревать, что и жизнь их была столь же
театральна, а может и лжива. Сенека нажился на ростовщичестве и был
страшно богат, а Маркуше собственные "принципы" не мешали править
Империей. Вот 9-ый принцип: "... благожелательность неодолима, когда
неподдельна... Ну что самый злостный тебе сделает, если ... станешь тихо
увещевать его и мягко переучивать в то самое время, когда он собирается
сделать тебе зло... И чтоб насмешки тайной не было, ни брани, нет -
любовно, без ожесточения в душе. И не так, словно это в школе..."
Кстати, в школе, я уже долгие годы приучаю себя быть к стае молодых
обезьян доброжелательным. Кое-каких успехов добился. Доброжелательность
действительно делает их менее вредными и более управляемыми. Но
"вредность" их от недомыслия и распущенности (именно к этому, к
распущенности, мне так трудно приучить себя быть снисходительным, ибо
подобно Эпиктету считаю что "нет гнуснее пороков чем нетерпеливость и
невоздержанность", а это как раз пороки еврейских деток), они ничем
реально не угрожают тебе, так, дразнят льва в клетке. Легко быть
доброжелательным, если ты могуч. (Нельзя не согласиться, что "чем
хладнокровнее, тем ближе к силе", и "обидевшийся и разгневанный - ранены
и выбыли из строя", подтверждение этому нахожу каждый день.) А если ты
слаб, и тебя не дразнят, а реально угрожают тебе, можно ли сохранить
доброжелательность? Тогда это воистину святость. Или особая хитрость.
Помню мы гуляли с Зюсом по ВДНХ, был солнечный весенний день, весна
нашей жизни (лет тринадцать), настроение радостное, праздничное, может,
это было на майские праздники? в общем, идем, до ушей улыбаясь,
заглядываемся на девчонок, и вдруг навстречу стайка подростков, мы
попали в их небольшой поток и кто-то сбил с Зюса кепку, пихнул его, сшиб
с ног, и почему-то эта стайка не показалась мне особенно угрожающей, это
не были "хулиганы", так, просто ребятня, погулять вышла всем классом, и
меня не тронули, а их незлобивая, какая-то механическая агрессивность
показалась мне поддающейся доброжелательному переучиванию, и я принялся
их увещевать, краснея от неловкости за совершенно небывалое для меня
доброжелательство. День был так хорош, мир - таким праздничным, что эта
ничем не оправданная агрессивность казалась особенно нелепой. Выдал я им
что-то вроде: ребят, чего, дел нет повеселее, да посмотрите, солнце с
нами играет, и все - с такой веселой улыбкой. Они от неожиданности
слегка опешили, потом окружили нас и дали уже и мне по шапке, да по
жопе, чтоб не выпендривался.
Вообще стоики, особенно "поздние", стали циниками. Вера в достоинство,
как условие счастья, вера в волю человеческую, обернулась презрением к
миру. Презрением к жизни. Никаких иллюзий в этом храме не предлагали. А
на голом мужестве далеко не уедешь. Поэтому и такая ненависть к
христианам, шарлатанам и обманщикам, отбивающим клиентов детскими
фокусами.
4-ый номер ВНЛ поживее, может оттого, что "модернизьма" поменьше? Стихи
Филиппова понравились, родная интонация. Лимонов ловко руку набил, но
смешна и наивна неожиданная "глубокомысленность" рассказа, все эти,
вдруг всерьез, "идеи" о гибели цивилизации, все эти нежные цветочки
инфантильной романтики под "сердитым" соусом. "Неужели для таких, как
она, для ходячих желудков с коровьими глазами свершалась трагическая
история человечества... Джордано Бруно горел на костре, судили Галилея,
расщепили атом..." Хучь смейся, хучь плачь над талантливыми неевреями и
немолодыми уже негодяями.
Климонтович. С недолеченным хемингуэем. Декоративные князья, ритуальные
выпивки, ходульные попки. Впрочем чешет лихо. Помню его у какой-то
литературной дамы, любившей собирать юнцов и читать им свою бредятину, а
потом угощать чаем с вареньями, рассказывая намеками о былых похождениях
с "Бубновым валетом" (а то и со всем "Миром искусства"). Он вошел этаким
молодым блестящим талантом, этаким подающим большие надежды, уже на
слуху, высокий, в рыжем кожаном пальто до пят, красивый, надменный, и с
ним девчонка, совершенно обворожительная, и все зашептались, что, мол,
новая, а где же та?, и хозяйка салона метнула яростный взгляд на его
красоту, а я чуть не лопнул от зависти: и старше был лет на пять, а не
на слуху, да и надежд в сущности никаких, и спутница моя никому глаза не
колола. Он прочитал рассказ, не снимая пальто, была зима, и я злорадно
подметил, что король-то пока лишь при надеждах.
А длинные одеяния были тогда в моде. Гандлевский, тоже дылда, расхаживал
в потертой комиссарской кожанке до пят. У многих юных гениев висела
тогда на плечах старая шинель, а ля Грушницкий, или мужицкая доха
драная.
Пока чирикал перышком, и солнышко закатилось. Луна, будто первый раз
голая на сцену выходит, - не знает, где спрятаться. Вот я ее сейчас
полевым десятикратным отлорнирую. Впрочем, толку от него в изучении
планет - шишь, никакого впечатления. Даже Галилей, если память мне не
изменяет, смастерил тридцатикратный.
Робкий снежок первых звезд. Небо - тоже пустыня.
24.7. 6.45 утра. Пулеметное гнездо. Каждые 12 часов, в шесть утра и в
шесть вечера поднимается вдруг сильный ветер. Хлопают брезентом палатки,
волнами ходят маскировочные накидки на фанерных домиках, бешено
вращаются флюгера, вихри пустились в пляс, пузатый смерч - как глиняная
ваза у гончара в танцующих руках... "Баллон" наверху, тоскуя о свободе,
напрягает трос.
Дочитал "Моисея" Фрейда. Это уже интеллектуальное беспризорничество.
Рыцарь Разума в сущности обожал собственные романы, особенно с
оцеубийством. Вот бы кого на кушетку.
25.7. Решил закосить. Спина, говорю. Не могу на посту стоять. Стоять,
конечно, могу, но болит. Потащился в Харап. А там что, там каждый солдат
- симулянт. Дали обезболивающее и - катись. Плыву обратно. Шершавые туши
холмов. Ветер в окно. Ну кого бы ты пригласил на сидение рядом, вдохнуть
этот жаркий ветер, разделить с тобой краткое счастье абсолютного
одиночества? Оказывается - никого. Получается: нет у меня любимой
женщины, а значит, я свободен, а значит, пора выходить на охоту? Драный
волчище. Отяжелевший для скачки косой... Новая найдется ль дура, верить
в волчью седину? Заглянул у Димоны в забегаловку у бензозаправки, взял
шницель с чипсом и бутылочку красного. Кутнуть с горя. Забегаловка
набита солдатами, шум-гам, восточные люди, музыка, бабы-слонихи в
коротких штанишках, и вдруг я почувствовал себя совершенно своим, свой
среди своих, сижу вот так запросто, развалясь, никто не опасен,
полбутылки красного шумит слегка в голове, ну, ребят, ну свой-свояком,
аж плакать от умиления хочется, и "Апофеоз беспочвенности" на столе...
Книжонка задорная. Что-то розоновское. Хотя кураж другой совершенно. Тут
фанатизмом попахивает, тоскою метафизической. Оба кругами ходят, только
Розанов увлекает в водоворот свой, затягивает, а этот кружит, как
учитель по классу, и все норовит афоризмом каким-нибудь в рожу плюнуть.
Не понял иронии по поводу болтливости Сократа перед смертью и кокетливых
мечтаний умереть "как собака под забором"? "По крайней мере в последние
минуты жизни можно не лицемерить, не учить, а помолчать: приготовиться к
страшному, а может быть и великому событию." Чего тут готовиться?
Подмыться что ль? А на счет поучений да лицемерия - не суди по себе.
Поскребите еврея, и еврей станет чище. Добил бутылку и жену вспомнил.
Неделю назад, высаживая по пути у Института, бросил: "Не скучай." "Ты за
меня не волнуйся," - усмехнулась. "Ладно", - говорю, а сам испугался.
Позвонить, что ли? А вдруг ее нет на работе, как в тот раз? Ии - ух,
пошла гулять фантазия захмелевшего ревнивца. Нет, лучше не звонить,
гуляет так гуляет, в конце концов, не мое дело, ей богу, честно, вот так
и подумал, не, ну совсем, совсем один, ни одного адресочка...
На Севере постреливают. Радио все об этом. Ветер силой мается. Горы на
Востоке в мареве. Пыль прет стеной. Кромешные, красноватые сумерки. Луна
серо-желтая, в трупных пятнах.
26.7. На самом деле и она меня никогда не любила... Когда-то давно, в
попытке вильнуть хвостом, вздумал отношения выяснять, сказал: "Я же
знаю, что ты меня не любишь." Промолчала в ответ. И это молчание меня
уязвило. Потому что, нарцисс саронский, хоть вообще любить не умею, но к
себе - требую, и в совершенно безоглядной форме. Как-то, еще до свадьбы,
уже отчаявшись выпутаться, стал будущую супругу пытать: "Ну что, что ты
во мне нашла?!" Она серьезно задумалась и выдала на гора: "Ты не серый."
Ну да, письма стихами писал, талмудило. До сих пор еще писателя из себя
строю. Чо там, тоже могу эдак лихо-забористо закрутить, поиграть в
"крутого", как сопливый пацан. А глубже копни - и того хуже, Бунин
вылезет старым тараканом.
Добил "Чародеев скрипки". Кое-что полезное почерпнул, как отец учащегося
скрипичному ремеслу. И вообще у меня к Гиршовичу сентимент, с первой
повестушки его в "22", где солдат, из милуима нагрянув, обнаруживает...
Последний раз я столкнулся с ним случайно на Кинг Джордж в Ерушалаиме,
он был в широких постельных трусах с попугайчиками, и в майке.
Иронический такой толстячок. "А кто, по-вашему, - говорит, - первый поэт
в Израиле?" "Генделев, наверное, - говорю, - его и нашим завклубом
выбрали."
"О, - говорит, - пойду-ка я эту каверзу передам Мише. Слово в слово."
27.7. Шейкспир оклемался. Даже такие нервные, хрупкие создания как-то
здесь выживают. Народец этот, он хоть и шумный утомительно, но
незлобный, что странно, если учесть вековые, так сказать, истязания. Не
