смотря на страшные потери, атакуют, как японские летчики-комикадзе
американский авианосец, хочется не то что гимнастерку - кожу с себя
содрать. Однако место видное, начальство шляется, застукают - отпуск
погорит. Читать тоже нельзя, но издалека не видно, и книгу можно быстро
спрятать, если не зазеваться... Дочитываю "Эпилог" Якова Шабтая и слезы
размазываю. Слезлив стал, на манер Алексей Максимыча, а тут еще о
смерти, о смерти матери, об угасании отца, о конце всего: собственном,
близких, страны... Степной волк бродит в кустах у забора, какую-то
лазейку знает. Худющий. Вспоминаю недавнее расставание: мы сбегаем по
лестнице к подземной стоянке (лифт набит людьми, а людей мы не любим,
вот и тут, посреди немоты первозданной, покоя нет - солдаты у ворот
безбожно орут, ругаются, хохочут, громкоговоритель дребезжит блеющей
восточной песней), я, торопясь, бегу впереди, ищу машину, забыл, где
поставил, найдя, поджидаю тебя (написала мне, когда рассказал о Д.,
"давай уговоримся: она - это "она", а я - это "ты"") - широкий шаг,
грудь рвется через полуоткрытую блузку, лицо знакомое издавна, все
кажется, что рисовал его в детстве, срисовывал с какого-то альбома,
когда я рассказал тебе об этом, давно еще, ты сказала, что судьба
говорит с нами, надо только понять ее, судьба - твоя любимая тема, ты
идешь, неестественно улыбаясь, с трудом сдерживая себя, чтоб не
заплакать, и мы торопливо и неловко обнимаемся и целуемся, ну что в
самом деле за мистика, почему мы, давно по разным континентам
разъехавшись, никак не развяжемся? А началось со случайного танца с
рослой девочкой, охраняемой мамой, в кафе на Рижском взморье, где нас,
компанию еврейцев-слюнявчиков, чуть не отмутузили подвыпившие
латыши-спасатели, выручила пьяная неловкость главаря, двухметрового
детины, певшего в кафе ихние занудные латышские песни, не мог попасть в
меня, я к тому времени уже больше года занимался боксом, он перестал
махать руками, взял меня за плечи, чтоб остановить мои подпрыгивания, и
спросил: "Ты что, боксом занимаешься?", "Занимаюсь", "Правильно,
еврейчик, - сказал он, покачнувшись, - правильно. Ты не бзди. Вас не
тронут. А если кто по дороге пристанет, скажи только "Имант" и все". На
следующий день я завлек тебя в лес, но ты не далась, и я переключился на
другие объекты, а потом мы встретились через пятнадцать лет в другой
стране и ты меня узнала, и сказала, что всегда меня помнила, и что-то
про расположение звезд, "рыбы" мы. ("Знаешь, что написано в гороскопе
про встречу двух "рыб"? "Только не это!"")
Вчера, в ночную смену на джипе, остановившись на продолжительный перекур
у ворот базы, Офир, студентик, третий год физику учит в Беер-Шевском
университете, худой и сутулый левачок, любящий быструю езду (у него
"Альфа-Ромео"), схватился на предмет устройства Космоса, о политике уже
отшумели, с Цахи, плотным восточным юношей с глазами навыкате, в
ермолке, небо бледнело, звезды подмигивали. "Что ж ты думаешь, - кричал
Цахи, - вот звезды эти сами крутятся неизвестно зачем и никто миром не
управляет?!" "Сами, и никто не управляет, кроме законов физики", -
храбро отвечал Офир. "Ну! - воспрял Ахи. - Раз законы есть, так значит
есть и Законодатель! Или законы тоже случайны и бессмысленны?!" В его
тоне послышалось ехидство победителя. "Случайны и бессмысленны!" - Офир
был тверд и неустрашим. Разбуженный криками, вылетел из пулеметного
гнезда Моше, шофер такси, марокканец и ликудник*, он серьезные темы
презирал и завел про баб: которые горячей, йеменитки или марокканки.
10.7. Зубастая пасть гор заглатывает солнце, как змея - раскаленное
яйцо, и чрево ее багровеет. Читаю Шабтая. На совместном вечере Володи и
Даны была Эфрат Мишори, авангардистка широкоскулая, из Ирака. Потом Дана
устроила е° вечер, читала Эфрат, и Дана - свои переводы ее стихов. На
вечере было человек 30, Эфрат возвращалась в Тель-Авив со мной и
призналась, что атмосфера наших вечеров подкупающе взволнованная,
удивительно заинтересованная атмосфера, на "ивритской улице" такое
невозможно, она нам завидует. У Даны возникла, в рамках программы по
прорыву на "ивритскую улицу", идея сделать Шабтианский вечер, я почитаю
кусочек из "Эпилога", пригласим Арона, он стихи свои почитает, а Дана и
Генделев - свои переводы его стихов. Через Эфрат я раздобыл телефон
Арона и позвонил ему. По голосу и манере разговора можно было
представить себе человека очень чуткого к нюансам, легко
раздражительного, но отзывчивого. Сочетание с покойным и более
знаменитым братом его не воодушевило, тщательно выяснял, не заставят ли
рассказывать семейные байки, успокоившись на этот счет, заявил, что, как
профессионал, живущий на литературные заработки, обычно выступает за
деньги, но из любопытства к подобной встрече (кажется Эфрат поработала)
готов сделать исключение. Вокруг этих приготовлений мы с Даной часто
перезванивались, но пространство не сжалось. Ну, может чут'ок.
Встретились у Бецалеля, я с женой, Эфрат приехала с нами, Арон, и Дана с
Некодом, высокие гости были приглашены на скромный вернисаж Некода (у
Эфрат муж тоже художник) в прихожей особнячка, где раньше была
художественная академия, а теперь - нечто вроде дома художников с
дорогущим ресторанчиком во дворе. Инсталляция не произвела на меня
впечатления, нежно-эклектические полуколлажи, толпился русский бомонд,
посвященные узнавали в тайниках картины профиль Генделева, цитату
Тарасова, на ступеньках встретил Шаргородского, он растолстел в Москве,
забурел, поболтали о Грузии, накануне было его интервью с Гамсахурдия в
"Тайм". Высокие гости выразили вежливую, не более того, к картинкам
симпатию, и мы прошли во дворик, где ресторанчик, в расчете за кофием
обсудить программу вечера, Арон был все еще не уверен, что ему не
придется делиться воспоминаниями о великом брате. В ресторанчике нам
заявили, что у них "кушают", а не чаи гоняют, сразу захотелось
подраться, но народ решил из гордости уйти и поискать забегаловку. Долго
искать не пришлось, и мы выпили свой кофе в общепитовском подвальчике.
Арон оказался симпатичным, в нем была мальчишеская порывистость,
чувствовался богемный кураж и светский опыт, а по мере рассеивания
опасений и естественной первоначальной настороженности он стал вести
себя все более по-свойски, проявляя натуру открытую, увлекающуюся и даже
склонную к припадкам саморазоблачений. Вообще-то все быстро освоились, и
атмосфера потеплела. Эфрат благоговела (еще по дороге шептала мне, что
мы даже не понимаем, с каким гением идем рядом и вот так запросто
разговариваем), жена кокетничала, а у Даны появился странный французский
акцент, этакое журчание, признак особого расположения и почтительности,
даже Арон отметил этот прелестный акцент и заодно поведал вкратце о
своей молодости в Париже. Тепленькими выкатились из подвальчика и стали
решать, как добираться до Мишкенот. В мою машину все шестеро не
помещались. И тут я допустил прокол, предложил с прямотой
извозопромышленника Некоду, как младшему по званию, прогуляться п°хом,
что Дана стремительно отвергла. Потом, улучив минуту, я извинился за
необдуманное предложение, но "ходец" меня выдал.
На вечер пришло не много народу, человек 25, зато - "все". Даже сама
Каганская почтила. Я стал читать роман с начала, оно мне нравилось,
начало, увлекся, и вдруг, не знаю, сколько прошло времени, почувствовал,
что народ соскучился, Генделев стал перепархивать с места на место и
делать мне знаки. Я внял и закруглился. Генделев тут же захватил
освободившийся пьедестал и долго валял дурака, раздавая оценки поэтам и
прозаикам, русским и израильтянам, живым и мертвым, пока, наконец, не
представил Арона, не забыв при этом дать мне ногой по яйцам, мол, есть
надежда, что вторая половина вечера будет поинтересней первой. Тут Дана
внесла поправку: Эфрат хочет сказать пару слов о коллеге, Генделев
милостиво согласился, и Эфрат стала длинно и путано, явно смущаясь,
рассказывать о влиянии на свое творчество присутствующего среди нас
живого классика. Потом вышел Арон. Он был взволнован. Долго, набирая
обороты, говорил о том, что постмодернизм, по его мнению, издыхает, что
надо вернуться к непосредственности чувства, что он сейчас испытывает
тягу к традиционным формам, вот аж на сонеты сподобился, жаловался на
академическую от филологии братию, подмявшую под себя живой литературный
процесс - допекли, знать, зоилы - сказал, что именно последние сонеты
хочет вынести на наш строгий суд и непринужденно перешел к читке. Читал
он выразительно, как опытный артист, постепенно увлекаясь и
вдохновляясь. Прочитав сонет, возвращался и читал его снова, вроде чтоб
лучше поняли со слуха чужой язык, но на самом деле сам себя проверяя,
вслушиваясь в собственные слова, будто вновь их ощупывая и взвешивая.
Многое ускользало, но напрягшийся, наэлектризованный зал ощущал главное
- живой клекот встревоженных стихотворений, крепость, темперамент,
горделивую изощренность этих престранных птиц. Особенно сладострастно
вычурным был сонет о Бодлере. Немного коробили всяческие интимные
откровения в форме отчаянной грубости, всегда подозреваешь в таких
выпадах инфантилизм или коммерческий расчет (кто не грешен - пусть...),
но у него звучало естественно, видать, наболело. Потом Дана и Генделев
читали переводы. Дана перводила "тахат" "лядвеями", а Генделев, ближе к
контексту и не без удовольствия -- "жопой". Потом были вопросы, потом
все смешалось во взволнованный галд°ж в кулуарах, впечатлительная наша
супруга аж обняла Арона и поцеловала, а он, покраснев от удовольствия,
спросил ее, не показались ли ей грубыми некоторые выражения. Супруга,
блестя глазами, выдохнула, что ни в коем случае, и поэт был утешен,
прощен, смущен, польщен и совершенно восхищен. Даже на меня пролилось
несколько капель всеобщего умиротворения, кто-то сказал, что
почувствовал по переводу эту тугую, закрученную в спираль, томительную
прозу, другой сказал, что заинтересовался, и хорошо бы мне выпустить
перевод в свет, даже Генделев подскочил и как ни в чем не бывало (а
яйца-то еще болели) посочувствовал, что мне досталась трудная роль
читать прозу на поэтическом вечере, и даже поинтересовался, пишется ли
что-нибудь новое. Жена, кажись, слегка обалдела от Арончика, на
следующий день пришла домой с "Метазивикой", в магазине купила, и
попыталась сходу штурмовать труднодоступные вершины языкознания - не
тут-то было. Старший тоже полистал, услышав возбужденный рассказ матери
о замечательном, чудесном вечере, на первом же стихотворении,
споткнувшись о "заин" *, хмыкнул и углубляться не стал.
11.7. Вознамерился я после вечера закончить перевод романа, и хорошо бы,
думаю, с каким издательством договориться, чтоб не в стол. Позвонил в
издательство, которое роман на иврите выпустило, там говорят: все права
у вдовы. Позвонил Арону, он еще был под впечатлением вечера и
среагировал приветливо, просил передать супруге привет, обозвал ее
"нехмадой" /милашкой/, я поведал ему, что она на следующий день его
"Метазивику" в магазине купила, осваивает, он посетовал, что лучше бы
начать с "Зивы", я говорю "Зива" кончилась, осталась одна "Метазивика",
он хмыкнул. Дал мне телефон Эдны, вдовы Якова, просил сказать, что я,
мол, его приятель. Я позвонил Эдне и продиктовал электронной секретарше
свою челобитную. Через день она позвонила, была очень приветлива,
сказала, что говорила с Ароном, объяснила, что я должен обратиться в
Институт Переводов за разрешением, и дала телефон знакомой. Та долго
выспрашивала, кто я такой и откуда взялся, заметила, что имени моего не
слыхала, велела прислать образец перевода, они отошлют референту, ну и
так далее. Я приуныл от бюрократической перспективы, а тут и служба
подоспела. Взял роман с собой, дочитать хотя бы, а то ведь переводил
синхронно. На вечере Дана мне так мягко-мягко, вежливо-вежливо говорит:
у вас, Наум, там момент один неточный, вы перевели "эц юхасин"
буквально, как "дерево Юхасина", мне кажется, что тут имеется в виду
"генеалогическое древо", попросту родословная. Моя зарделась. Кажется,
