"опять двойка". Дома сверил - и точно. О, ужас! Позорище! Только однажды
я испытывал подобный жгучий стыд, когда в одном из рассказиков, который
на беду еще и опубликовали, бодренько написал об одной известной
женщине, что она училась с Мандельштамом в Тенишевском училище, с
детства, мол, с ним дружила. А ты мне и говоришь, когда я тебе, гордый
публикацией, этот рассказик подсунул, что, если память тебе не изменяет,
Тенишевское училище было для мальчиков, совместного обучения полов еще
не было. Боже мой, как меня тогда от стыда заломило! Страшно вспомнить.
Вынес стул в пустыню, завел Тома Уэйтса на полную громкость и гляжу на
закат.
Последняя глава "Эпилога" разочаровала настолько, что и весь роман
перестал быть интересным. В подробностях болезненных и предсмертных
ощущений растворилось сочувствие герою. Умер-шмумер. Болезнь, смерть,
физическая боль - это от биологии, а биология не интересна. В болезни и
смерти нет никакой трагедии. И в твоей личной смерти нет никакой
трагедии. Жизнь есть трагедия, а не смерть. И трагедия жизни не в
конечности, а в бессмысленности. Конечно, смерть страшит, но победить
страх перед ней, можно только служением Смыслу, ей недоступному.
Все, зашло солнце. Оживилась пернатая малышня. Заплескалась в воздухе,
как в остывающем, прозрачном пруду. Уэйтс хрипит-надрывается. Вроде
Высоцкого.
12.7. Вчера вечером выяснилось, что в результате причуд расписания у
меня сегодня до девяти "окно". Позвонил тебе перед ночной сменой.
Подошла дочь, и я бросил трубку. Через полчаса прошу, чтоб кто-нибудь из
джипа меня подменил, я только позвоню. Трусливые, суки, надо, говорят, у
офицера спросить. Да я уже спрашивал, вру, разрешил. Побежал звонить:
занято. Через полчаса хотел еще раз поменяться, а тут вдруг тревога,
учебная. Погасили все огни, в кромешной тьме забегали фигурки солдат,
кричали: "Эш!Эш!Эш!" /"Огонь! Огонь!/. А я под шумок да в темноте - эх,
была не была! - бросил свой пост на отшибе и - к телефону. Наконец-то на
месте. Слушай, говорю, приезжай завтра в 10.30 на Центральную автобусную
в Беер-Шеве, жди меня у платформы, где автобусы на Тель-Авив. Ты что-то
попыталась спросить, но я говорю: не могу, не могу говорить, тут черт
знает что (трескотня выстрелов, трассирующие разукрасили небо), и
убежал, только услышал вдогонку "целую". Потом стал офицера нашего,
когда проверять пришел, обхаживать, чтоб отпустил утром. Он говорит:
Сасон утром в Харап едет (в поликлинику военную) ве анахну °рдим ми
атекен. То есть опять некомплект. Ну, по зарез, говорю, надо, по зарез,
понимаешь? Какой тут, °ть вашу т°ть, текен! "Ани эвдок", - говорит. Мол,
посмотрим. На следующей смене, после трех ночи (с 12 до 3-х почти не
спал, может, часок урвал, ветер трепал палатку, скорпионы чудились,
накануне раздавил огромного, страшного, на асфальт сдуру вылез), говорит
мне: утром обратись к Ури, он пойдет с тобой к командиру. А кто это,
Ури? Ну, такой, с этим. А, этот, с этим. Ладно. А кто он? Кцин автаха
/начальник охраны/. Ладно. В 6 утра, после бессонной ночи,
помылся-побрился, причипурился, штанины в резиночки заправил, жду, когда
господа офицеры пробудиться изволят. Заодно и завтрак, в семь. Вдруг
откуда ни возьмись шасник * Рси в черной кипе, маленький, энергичный,
чернобородый мароккаша. "Чего ты вскочил, - говорю, - жрать захотелось?"
Чую - конкурент. "Нет, - говорит, - хочу отпроситься, у меня сегодня
свободный день." "Как? И у тебя?! Скажу прямо, я уже вчера отпрашивался
(мол, в очередь становись)." "Ну, и что сказали?" "Сказали утром к
командиру обратиться, только он отпустить может, из-за Сасона. Сасон-то
закосил." Почесал мароккаша под кипой, а я что, говорит, я спрошу, да -
да, нет - нет. Что ж, вольному воля, не запретишь.
Открыли столовку. Все те же салаты овощные, творожки, яичница. Обрыдло.
После завтрака мы вдвоем стоим на перехвате, Ури караулим. К восьми
приехал Рэль, старшина и завхоз базы, царь и бог и воинский начальник,
толстый, лысоватый коротыш лет под сорок, глазки свиные, и
садистски-вежливый голос. "Есть проблемы?" - бросил. Деваться было
некуда, только в лобовую атаку. Отпусти, начальничек, позарез нужно. "А
что случилось?" Друг, говорю, из Америки приехал, специально со мной
повидаться, кучу лет не виделись, так я с ним договорился встретиться в
10.30 в Беер-Шеве, у меня сегодня свободный день. Слабенький рассказик,
не силен я на выдумку. Он в ответ:
- Это ты после стрельбищ д°ру дал?
- Кто, я?! Да меня отпустили!
- Кто?
Я заюлил. Но он вцепился бульдогом. Пришлось сменить тактику и перейти
на покаяние. Вдрызг покаялся и пообещал впредь ни-ни и полный ажур.
"Ладно, - говорит, - взвесим." Рси смылся, понял, что для его просьбы
нет места. Решил просто в самоволку, ну а мне, раз "засветился",
осталось только "по-честному", то есть - лбом в стену. На лавочку сел,
жду своей участи. Через окно слышу, как старшина молодняк распекает:
вчера вечером ЧеПе было, отключился Шейкспир, худенький истеричный
мальчишка с бородкой клинышком ( за нее и "Шейкспир"), объект незлобивых
издевательств. Сцепился он с косорылым шофером, жилистым и злым,
косорылый оседлал его, скрутил руки, "Сдаешься?!", пыхтел, осклабясь,
"Сдаешься?!" Шейкспир хрипел, пускал пену. "Азов ото", - лениво крикнул
разбитной высокий санитар, сидевший неподалеку с девками. "Оставь его, у
него астма. Загнется еще." Шейкспир оклемался, присел на лавочку и
задымил. Дымил он страшно, сигарету за сигаретой, худющий, бледный, нога
за ногу, глаза бешеные. "Русский?" - вдруг спросил он меня, когда я,
отслеживая своего офицерика, менял позицию. "Русский", - говорю. "Ани
гам руси" /я тоже русский/. "Аа," - говорю. "Панэмаешь, у меня две мамы,
- пустился он вдруг в откровения на неуверенном русском, который бывает
у приехавших в детстве. "Как это?"- ляпнул я. "Ну так, нэ важьно. Так
этот м'аньяк* меня... в больной место, бен зона*, убью его." Стало мне
жаль парнишку, выглядел настоящим доходягой. Сколько я насмотрелся в
школе на этих смятенных подростков, извивающиеся обрубки... Но помочь
ему было не в моих силах. К тому же я был занят охотой за своим
офицером. Так что, посоветовав ему по-русски "держаться", я побежал
дальше. А потом, когда я уже на посту стоял, перед самой тревогой,
примчалась вдруг, завывая, "скорая", и я догадался, что за Шейкспиром.
Когда Рэль кончил распекать молодняк, я зашел. "Нет, нет пока для тебя
ответа". Командира базы сегодня не будет, но он, мол, ждет его звонка,
чтобы доложить про меня. Ладно. Надежды мало, но делать нечего. Жду.
Десятый час. Чтоб поспеть к половине одиннадцатого, я должен никак не
позже десяти выехать. Жду до без четверти десять и снова вхожу. "Извини,
- говорю, - что я тебя дергаю, но если ты можешь отпустить меня (а то
нет!), то я тебя очень прошу. Пойми, я ж не мальчик, если уж так прошу,
значит надо." "Нет, - говорит, - сам я тебя отпустить не в праве." Я
стою убитый. "Ладно, - говорю, - дай хоть съездить туда и обратно,
сказать, что сегодня не получится, ведь человек бог знает откуда в
Беер-Шеву припрется, будет ждать меня..." "Ладно, - говорит, - полтора
часа тебе даю туда и обратно. Даю на свой страх и риск, понял?!"
"Понял!" Оседлал я верного "Форда" и, глотая по 120 км в час, полетел в
Беер-Шеву. Опоздал минут на 15, но ее еще не было. У девки в кассе
выяснил, что есть отель на выезде к Офаким, "Неве мидбар". Купил бутылку
красного вина, два бутера и газету. Покрутился. Вдруг увидел ее в конце
станции, махнула рукой. Вид у нее какой-то испуганный, потерянный. В
походном темпе шагаем к машине. Докладываю обстановку: времени нет,
совсем. Охает. Прыгаем в машину. "Куда?" "Отель "Неве мидбар". Можно
сказать "Остановка в пустыне"." "Подходит." Портье - американец, болтает
с бабой. Отель тихий. Без шика. "Комнату", - бросаю. Американец
брезгливо меня осмотрел: невыспавшийся, усталый, потный, старый
милуимник, прибежал из пустыни, чтобы кинуть палку. Велел заполнить
карточку и 150 шекелей на кон, как в "Р.-А.", сука, за этот шалаш. И у
меня только сто. Нашел ее в фойе, гуляет себе. 50 шекелей есть? Есть.
Рожи в креслах зыркают недоуменно. Со страху кажутся знакомыми, впрочем,
страх этот хронический. Однако, увидев плакат фестиваля ивритской песни
в Араде, догадался, что рожи действительно знакомые, рожи знаменитых
артистов, кумиров местной молодежи, примелькались на ТВ. Ищем номер,
система коридорная, неуютная, под дверьми щели, все слышно будет. Ну и
хуй с ними, пусть слушают. Вид за окном неприветливый: песок, колючки,
унылые дома. Кондиционер не работает. "В Беер-Шеве мы еще не..."
По-солдатски, не снимая лыж, не ополоснувшись. Потом лежим молча, тупо
смотрю на картинку на стене: куст посреди пустыни. Глаза у нее закрыты.
Телеса могучие раскидала. И жадность до них, злая, мстительная, опять
проснулась. На обратном пути молчали, вообще молчаливое получилось
свидание. Выглядела она еще более растерянной, чем при встрече. Спросила
только: "Так ты сможешь еще вырваться?" "Не знаю". Сбросил ее у
автобусной станции и покатил к местам заключения, пустой, как
пингпонговый шарик, тяжелый, как снежок, который слепили из атомных
ядер, ободрав электронные оболочки...
Когда вернулся, прибыл еще милуимник, студент, дали добро на
увольнительные, а значит я мог бы задержаться. Мог бы, а зачем? Устал.
Надо выспаться.
14.7. В семь подняли по учебной тревоге, развоевались, и часа не спал.
Днем в палатке не поспишь, прокалилась. Забрался со спальным мешком и
походной библиотечкой в синагогу, фанерный домик под нее отвели, с
кондиционером, включил кондиционер, думаю, посплю тут, тахат канфей
шехина /под крылом Духа Святого/, а вот хуюшки. Ворочался, ворочался -
никак не заснуть. Будто смотрит кто-то на меня. Шизофреник. Достал
Шабтая, последние страницы, предсмертные видения. И опять показалось,
что умирание героя есть умирание захиревших наследников
отцов-основателей, отцов-победителей, угасание поколенья, уползающего в
свои родовые норы, отдающего страну в чужие руки. В сущности, это роман
об умирании, от неразгаданного обмана, от необъяснимой обиды, от
усталости, от бесцельности, от скуки. Нашей партийной эмблемой была
старая фотография, попавшая когда-то в газеты, на которой будущий
писатель, юный, красивый, как греческий бог, с гордым вьющимся чубом,
сжимает древко знамени Государства, овеянный его полотнищем. Вдова
подала в суд, утверждала, что он был "левых" убеждений, и использование
его фотографии правыми экстремистами в качестве эмблемы их партии
незаконно и недопустимо. Суд она проиграла. Все это из области курьезов
и странных совпадений. Но "левизна", охватившая вдруг народ, и есть
признак истощения жизненных сил, отмирания инстинктов жизни, признак
надвигающейся смерти.
Отложив Шабтая, достал Танах * и словарь. Зарок себе дал -- в день по
странице. Но глаза слипались. Вчера звонил ей. Голос сдавшийся. "Эйх
амаргаш?" /Как самочувствие?/ - издевательски бодро спрашиваю. "Ал
апаним, - ответствует. (Белорусы говорят: мордой в глебу.) - Ты в
четверг не сможешь вырваться?" "Попробую." Почему-то меня злорадство
берет от того, что она вдруг сломалась, что на этот раз разлука ее
пугает, будто впервой.
Садится солнце.
Ветер утешает.
Струится степь.
Вдруг
в молодой тоске
почудится,
что жизнь - разбег для взлета.
У меня это стихотворение возникло в Кциот, самый жуткий был милуим, года
три назад. Я шел после дежурства навестить Давида, он, еще с тремя,
"держал шлагбаум" на проселочной дороге, далеко от базы, среди
набатейских развалин, они тут по всей пустыне разбросаны. Лафа,
начальства никакого, между собой договариваются, один всегда дома, читай
сколько хошь, я вначале оказался с ними и предвкушал уже счастливое
время за книгой и неторопливой беседой, но меня перебросили в этот
вонючий концентрационный лагерь, и вот, похудевший и злой, упругой
походкой, я шел через степь взглянуть на отнятую удачу, садилось солнце,
земля была в трещинах, как кожа под микроскопом, маленькие кустики
