так что пришлось только поддакивать и головой кивать, чинность
обстановки и ученость хозяйки так меня напугали, что я даже не смог
вообразить ее в голом виде (что было моим любимым упражнением в ту эпоху
- влияние репродукций Гойи "Маха одетая" и "Маха раздетая" в книжке
Фейхтвангера), потом разговор соскочил на Цветаеву, тут я решил блеснуть
"уровнем", где-то о чем-то слышал, и сказал, что она мне не нравится,
сплошная романтика, это несовременно. Руфа взбеленилась, но спором меня
не удостоила, только посмотрела на потолок и вдруг заголосила низким,
ласковым голосом: каким наитием, какими истинами, о чем шумите вы,
разливы лиственные? Это было в 8 классе. Нам было по 15-ти. В классе уже
знали, что у меня роман с Волковой, высокой, продвинутой в половом
отношении девочкой с длинными русыми волосами, я целовался с ней в парке
ЦДСА, пытаясь таким образом тоже немного продвинуться в этой области, но
когда она, после похода, в вокзальной толкотне, пригласила меня к себе
домой, сказала, что никого не будет, я сдрейфил и затерялся в толпе.
А к Руфе я потом часто ходил, несколько лет, побеседовать о литературе,
пока жена мне скандал не закатила. Всегда злобно ревновала к
литературе...
Вообще мне не везло с еврейскими девочками, подход к ним был обреченный,
"дружеский". Внушили твердо: если уж "испортил" добропорядочную
еврейскую девочку - женись. Вот мы и бегали от "порядочных", чуя, что
свадьбой пахнет. (Лимонов, как чужой, и тайнами клана не отягощенный,
справедливо отдал должное их половой дерзновенности.)
Жена, будущая, когда возвращались из Крыма, где мы познакомились, в
купе, ночью (мы с ней на нижних, а Женя с мамой на верхних), прыгнула ко
мне на лежанку и трусики сдернула. А я отверг. Странно, что не
обиделась...
Верблюд стоял на шоссе, где съезд на раскопоки Мамшита, и машины
тормозили, боясь врезаться. Он стоял, как вкопанный, будто изваянный
каким-нибудь заблудшим сюрреалистом.
В Мамшит мы ездили давным давно, когда у меня был милуим в Набатим,
весной, американцы уже заканчивали строительство, спешили - некуда было
перебазировать авиацию с синайских аэродромов. Я убегал в самоволку, у
ворот базы ты подхватывала меня и увозила в пустыню (молодой
голубоглазый взводный однажды случайно увидел нас, ничего не сказал, но
с тех пор всегда одобрительно надо мной посмеивался). Так мы забрели в
Мамшит, место было еще дикое, от города набатеев, что встал тут при
Диоклетиане, осталось немного, но мы все же нашли для нашего ритуала
что-то вроде залы с арочным входом, часть мозаичного пола была очищена
от песка и земли и можно было увидеть огромных павлинов, а на стене
виднелся кусок фрески: совершенно размытое, будто кто-то плеснул водой
на акварель, лицо, подглядывавшее за нами единственным оком.
А потом гуляли вдоль русла, сухого даже весной. Наткнулись на старый
колодец, заглянули - черно. Камень бросил, и не услышал ни стука ни
всплеска, зато прямо в лицо рванули из черной дыры мелкие птахи.
А еще мы с Руфой о сионизме спорили. Этот род запретного экстаза был ей
абсолютно чужд. Тащилась от русской культуры.
Прочитал Мишину публикацию и статью о нем Колымагина, которые Фейгин
прислал. Наконец-то Мишу напечатали. Какой-то новый журнал, НЛО,
полистал, такой высоколобый, но живой, современный, и - в первом же
номере, успех, здорово. И Колымагин все по-ученому так, добросовестно
расписал о Мишином творчестве, в корнях покопался, в общем-то верно,
стиль только чуток казенный, для Мишиных стихов не подходит. Не передает
эту беззащитность. По-детски бесстрашно о себе рассказывающую. Всегда
завидовал безоглядности, сам-то вечно озираюсь, вор. Однако ж поди,
научись такому. Когда выходит - навылет. Но выходит не всегда. Потому
что когда пытаешься просто, со щемящей обыденностью, то так трудно уйти
от избитого, истертого, сколько на этом пути литературных капканов
понатыкано. (Как у Володи: "... будни так жизненны, кому ни поведай -
всяк кивнет со вздохом.") Вот возьмем дождь. Слишком много дождя.
Казалось бы, что естественней, и чище, и щемяще обыденней, просто и
замечательно - дождь. (Как у Сережи: "хорошие слова - а вот и снег.") Но
в стихах нет лужи омерзительнее, беги ее, как геенны огненной, ибо
слякоть это, жижа, похлебка для сентиментальных дебилов.
Сломить ветку сирени, и
сквозь голоса, сквозь слезы
бежать вниз к реке, размахивая сиренью.
Все, что ты можешь...
только.
И подражания Иссе... Тут есть элемент вычурности, тайной гордости и
отстраненности, что интересно оттеняет его "поэтику беззащитности"...
Толя Якобсон назвал его "китайцем", когда я показал ему Мишины стихи.
Назвал, как на полку поставил, и забыл. Не стал вникать. Он был тогда, в
последние недели своей жизни, рассеянным, погруженным в себя, как
подводник, пьяный глубинами, увлекшийся переливами света в водяных
толщах, позабывший, что пора всплывать. Пробудившись, поднявшись на
поверхность, он возбужденно тащил меня играть в шахматы.
И подборка в "Сельской молодежи" недурственная. Но лучше всех -
Сатуновский.
В подборке нет Мишиных "клотов". Там он свободнее, естественнее, злее, и
нет этих поучений сквозь слезы. Почему-то злость интересней, чем
доброта.
Проснулись птицы. Смыло звездную пыль. Только Царица утра - как алмазная
шляпка гвоздя, которым небо надо мной приколочено.
Верблюд на шоссе.
Набатейское царство.
Куда занесло.
Какое коварство.
2.8. Виттельс: "Мы рождены для любви, но, к сожалению, кастрированы
жизнью."
Дочитал книгу Виттельса "Фрейд". Толковая, с живыми подробностями.
Конечно, это была интеллектуальная революция. Сродни ницшеанской. Ницше
строил сверхчеловека, а Фрейд - Сверх-Я. Человек не столько беспощадно
самообнажался в психоанализе, сколько пытался выйти из самого себя,
самовыворачивался. Это были родовые муки нового человечества, вся эта
эпоха. Ращепление "Я". Релятивистская психология. "Я" - перестало быть
цельным атомом, а оказалось неисчерпаемой квантовой бездной. Умерли
великие мифы цельности. Философы ударились в литературу. Язык -
ускоритель сознания...
Интересно (Иосиф, ау!), что свое лечение (через "донесение"
вытесненного) Фрейд называл катарсическим. В то же время отцы
психоанализа не обнаружили никаких клинических признаков "напряженки"
между индивидуальным и родовым. Проморгали? Или это явление лежит не в
плоскости психики, а является рациональной, осознанной рефлексией, но
тогда оно лишается права на психическую энергию и не может служить
энергетикой художественного, энергетикой катарсиса?
5.8. Третий день дома. Злой. Жена говорит: спортили мне мужика. Не могу
до нее дотронуться. Не хочу и все. То ли либида вся выгорела на солнце,
то ли... ты что ль мешаешь? Смотрю на себя: сапсэм сэдой стал, вся грудь
белая, все, бля, старик. Оттого и злой, небось. Менопауза, это тебе не
хрен собачий. И спорт, спорт, вроде болезни, похудеть, подтянуться.
Сегодня в спорт-зале взвесился: 83 кг! Почти десять за пол-года скинул.
(Когда-то до 72-ух выступал, приходилось, конечно, сгонять перед
соревнованиями.) В основном в милуиме, в милуиме всегда жру мало. Даже
Витюха-тренер, коротыш с надутыми мышцами ("Мне человека убить - ничего
не стоит") похвалил: "Совсем по-другому выглядишь!" Витюха из Душанбе
приехал, уже в газете портрет заработал, там его"одним из главарей
русской мафии" кличут. Вначале все присматривался ко мне, как-то
спросил:"Кем работаешь?" "Учителем,"- говорю. Хмыкнул. "Чего?" -
спрашиваю. "Не похож." И добавил с уважением: "Ты бы в банях у нас мог
за старшого стоять".
21.8. "А все-таки человечество идет вперед, - сказал тесть, глядя на
соревнование легкоатлетов по телевизору, - выше прыгает, дальше толкает,
быстрей бегает..."
22.8. По русскому ТВ показали фильм Калика "И возвращается ветер..."
Воспоминания жанр нелегкий. Все еще сердится, все еще пытается
самоутвердиться. Искренность и точность, толкаясь, загоняют в тупик
протокольной автобиографии. Тут как тут многозначительность, претензия
на эпос. Задушил в себе импрессиониста. А ведь какой хороший фильм был
"До свидания, мальчики", ясный, высветленный, с грустным еврейским
юмором.
Ненавидит Россию и почему-то обижается на попреки "русским салом".
Мы в 67-ом тоже любовались фотографиями израильских солдат и мечтали
влиться в ряды бойцов. А попали - в торговые. Перес говорит: рынки
важнее дивизий.
Тесть: "Не могу без нервов читать этого Ури Авнери, ну как это среди нас
может быть такого человека..."
Старшему внуку: "Ты смотрел вчера фильм о царе Давиде, о его последних
днях, интригах во дворе?.."
13.9. Сегодня левые суки подписали смертный приговор государству
сионистских завоевателей. Государству магендавидоносцев. У народа
открылся активный мирный процесс. Магендавошкес...
Жена:"Ты меня за уши оттаскал..." (Анюта называет жир на бабьих ляжках -
жопкины ушки.)
24.9. Утром, на море, гуляя вдоль берега, обсуждал с М. политику. М. -
принципиальный "левый", преданный сторонник западного индивидуализма,
потребительства и антигероизма. "Могу признаться, что сто, да и
пятьдесят лет назад я бы в государство еврейское не поверил." А я,
говорю, сейчас не верю. После того, как поближе с евреями познакомился.
28.9. Учиться умирать, значит учиться жить, замечает Монтень. Животной
тупостью называл стремление не думать о смерти. Размышлял о ней
неустанно. "Размышлять о смерти - значит размышлять о свободе." И у меня
в последнее время представление о ней уже не сопровождается тем уколом
жути, как в юности. Оно стало каким-то обыденным что ли. Только боюсь,
что не от презрения к смерти, приобретенного упорным философствованием,
а от презрения к жизни. Вернее от детской на нее обиженности, мол, раз
ты так...
2.10. Ездили в Вади Кельт. Л°ня, длинный и сутулый, с седой бородой,
историк и писатель, от Иудейской пустыни балдел, а когда очам вдруг
явился монастырь в бурых скалах, похожий на ящерицу в расселине, чудо
мимикрии, у него вырвалось невольное: "Рп!.." А вообще он хмурый, все
радио слушает, в Москве опять попахивает Октябрьской.
Люблю это восклицание с тех пор как узкобедрая и широкоскулая Танюша
(заманил к Вовику "на новые пластинки", Вовик-фарца, обещал на полчаса
опоздать), неожиданно легко сдалась, а когда воткнул, выдохнула, будто
лопнула: "Рптвою мать!" С тех пор у нас не случалось, но комплимент до
сих пор греет.
А, вот еще вспомнил: когда в первой тоске эмиграции проколол одну старую
ершистую поэтессу, она запричитала что-то шопотом-скороговоркой, уловил
только: "наконец-то, °птыть, наконец-то..."
6.10. О взятии Белого дома (народ окрестил его "черным" - покрылся
копотью, из окон высовывались языки огня, пожаров никто не тушил, сотни
убитых) мы узнали в Цфате. Зашли в мастерскую-галерею, художники -
русские, радиоприемник на столе работал, передавали сводки. Один из
художников сколачивал рамку.
- Ну что, ребят, - развеселился я, - взяли Белый дом?
- Взяли, - вяло и равнодушно ответил сидящий у приемника и покуривающий.
Рабин поехал в Каир подписывать капитуляцию перед террористами под
патронажем Мубарак-его-каиры-мать. Террористов оприходовали под шапкой
национально-освободительного движения.
Леня: "Вот ты все ругаешься, не веришь (о еврейском спорили
государстве), а я заметил, что у вас у всех какое-то очень теплое к нему
отношение, бережное, я бы сказал: по-настоящему патриотичное, это меня
даже удивило."
Пытаюсь через Бюро в Москву поехать. Может, на год. Денежки
подзаработать и удрать отсюда. Вчера убил день на психометрический тест.
Через каждые два вопроса: любите ли вы свою мать? На вопрос: какое
событие оказало самое сильное влияние на вашу жизнь? - так и не смог
ответить. Все время всплывало одно и то же: наш класс (8-ой, мне
пятнадцать) работает на опытном поле Сельхозакадемии, и вдруг откуда-то
толпа разнузданной ребятни, главарем низкорослый пацан из параллельного
класса, они ищут жертву, все равно кого; двое наших, Асанов (до сих пор
помню фамилию) и еще один, поразбитней, чем остальные, направляются к
