золотистой травы бежали за ветром, младенческий пух, степь будто
струилась, и вдруг - это чувство, что жизнь - разбег для взлета...
15.7. 6 утра. Ближние бурые холмы на рассвете кажутся бархатистыми. В
поход снарядите строптивых верблюдов речи... Взял с собой "Зайн
ал-ахбар" (нет, это не то, что вы подумали, а "Украшение летописей"
Гардизи, география времен султана Абд ар-Рашида, 11 век, и "Бремя
шахской славы" /Шараф-нама-йи шахи/" Хафиза Бухари, афганские шашни
16-ого века, походы на Герат, на Мерв....
"Закрывшись щитом, он огнем смелости сжег северные ворота, известные как
ворота Пахлавана Ахмада. Как только он вступил в первый переулок, жители
открыли битве объятия и вступили в долину сражения шагами дерзости,
перетянув талии ненависти поясами могущества. Всадник ристалища
храбрости упорно сражался, но они вытеснили его из города, поранив руку
стрелой."
Вчера после смены я, наконец, свалился от усталости и заснул. А ночью,
на дежурстве, ошалевший от бессонницы, еще в крик бился с наивными
идолопоклонниками, с их верой в деревенские чудеса и
раввинов-кудесников.
Главное, что нас связыват, это надоба, как Цветаева выражаться любила, в
тайном друге.
И краденой свободе.
8.15 утра. Дожевал "Эпилог", даже послесловие, которое написали вдова и
Дан Мирон на правах друга. Там они объясняли его метод работы, и то, что
роман остался неоконченым, и что они взяли на себя смелость выбрать из
всех приготовленных вариантов тот, который, по их мнению, выбрал бы сам
автор. Бестолковщина. Роман остался незаконченным не потому, что смерть
пришла, он был еще открыт, еще дышал, в незаконченности - перспектива
жизни, неисчерпанность судьбы, несвершенность приговора. Тщеславные
душеприказчики должны были набраться не наглости "закончить" роман, а
смелости опубликовать все варианты, все черновики и правки, показать
игру выбора. Пока роман был "открыт", не закончен, - автор его был как
бы жив вместе со своим творением, а они его решили "прикончить". Может
мешал?
Если представить жизнь как смену времен года и разделить ее на 12
частей, лет по шесть в каждой, то моя жизнь окажется в конце сентября -
начале октября, время созревания плодов, опадения листьев и безумий
"бабьего лета"... А ты, когда вступаешь в осень дней, оратай жизненного
поля, ты так же ли, как земледел, богат? И ты, как он, с надеждой сеял,
и ты, как он, о дальнем дне наград сны позлащенные лелеял... Самое мое
любимое стихотворение. Самое "мое".
9.20 утра. А ведь смутила неожиданная растерянность, даже какая-то
побитость в ее глазах, неожиданная и пугающая в этой многоумной, сильной
и смелой женщине. Будто увидел следы неизлечимой болезни на лице
близкого человека, и хочется бежать от его страшного предсмертного
одиночества без оглядки.
Так я бежал смерти отца...
Это я опять испугался любви.
"Кстати, вы обращали внимание, что у атеиста за душой (ярого,
убежденного атеиста) бывает какой-то очень трогательный образ веры,
которому мы не соответствуем. Которого мы ниже... У некоторых атеистов
есть такой высокий образ веры, что чувствуешь: вот по чему надо
равняться..." (из беседы с отцом К. Ивановым, щ1 ВНЛ)
Вера инкогнита.
16.7. Наладился читать в синагоге. В неурочный час тут никого,
кондиционер. Открыл Танах*, для прикрытия, а сам ВНЛ читаю, первый номер
сгрыз от корки до корки - в голове постмодернистский компот. Эрскин (кто
такой, почему не в армии?) лепит мастерски, но, кажется, эпигонствует
(под Сашу Соколова). "Махроть" не лезет. И так ее пытаюсь, и эдак - не
лезет. Надоело голову ломать над ихними финтифлюшками. Пока до катарсиса
доберешься... Спасения, спасения жаждет душенька, погибаю! Веры мне,
веры!
Рси собрал народ на молитву. "Пойдешь?" Он меня как-то в синагоге
застукал (Танах был весь раскрыт, я был на чеку) и проникся надеждой на
обращение. Пришлось сослаться на недосып. Собрав паству, он гордо повел
ее за собой. Слышу: поют. А я дочитываю "Будущее одной иллюзии". Люблю
Фрейда. За бунтарство. Против Отца и Сына и Святаго духа. За своеволие
мысли (под маской научной добросовестности). В палатке темно, дело к
вечеру. Странно, что большевики его запретили, более беспощадного
воителя против религии трудно себе представить. Конечно, круша кумиры
иллюзий, он мог и их кумиров нечаянно опрокинуть, пусти слона в посудную
лавку. Да, не удалась революция. Впрочем, почему? Потому что здание
рухнуло? Так ничто не вечно. Зато какой был пафос строительства! Мы наш,
мы новый мир построим! Другой, придуманный!
Поют с воодушевлением, хорошо им. А мне, одному, в темной палатке,
тоскливо. Но упаси Бог от их коллективной радостной веры в светлое
будущее и покровительство Отца.
Вышел из палатки. Густые сумерки. Дирижабль - мотыль на облупившейся
стене.
20.7. Крыша. На крыше лучше всего, проверять никто не станет - высоко
лезть. Можно подраздеться слегка. Обозреть в бинокль владения. Заступил
в два, послушал новости, перечитал письмо Иосифа. Про его сотериологию.
От жары, или от накала философских страстей, мозги расплавились, и мысли
разбежались, как ртутные шарики, выкатившиеся из разбитого градусника,
не поймаешь, в лужицу не соберешь. Купол реактора и высокая труба
кажутся издали мечетью с минаретом. Мираж... Позавчера выехал около
двух, чтобы встретить тебя в Димоне. Покрутился в городе в поисках
банка, наличные могли пригодиться. Центральная автобусная кишмя кишела
кочующей солдатней. Из очередного автобуса вываливалась ленивая юность,
волоча вещмешки и автоматы. Ты хотела сразу поехать в "Неве мидбар", а я
предложил к Мертвому морю, мы там еще не были. "У тебя как, - говорю, -
со временем?" "А у тебя?" "Я могу до завтрашнего утра." Молчит. "А ты?"
- спрашиваю. "Я должна буду позвонить. Я не предупредила." "Ну, даже
если только до вечера, лучше - к морю. Искупаемся." "Ладно, давай к
морю." По дороге я поделился своим впечатлением от Димоны: "Знаешь, в
Димоне еще странно слышать русскую речь." И мы рассмеялись. Да,
кончились те блаженные времена, когда мы могли затеряться в толпе, не
замечающей нас, не откликающейся на русский говор, а теперь - чихнешь
по-русски, и то оборачиваются, никакого интима. (На гастроли
императорских театров меня не затащишь. В толпе "русских" я чувствую
себя голым среди голых. И себя показать, и на других смотреть - стыдно.)
По дороге взахлеб рассказывали новости, я повествовал о возбудившем меня
письме Иосифа.
- Он считает, что ему удалось разгадать и, так сказать,
рационализировать природу катарсиса и построить его модель, механизм
возникновения. Катарсис, по его мнению, возникает при снятии конфликта
между индивидуальным и родовым, который он считает стержневым для
человека, и строит вокруг него свою философию искусства "катартического
типа", в то время как известные эстетические системы игнорируют катарсис
и танцуют вокруг "красоты". Соответственно, замысел трагедии, и вообще
"художественного", состоит в том, чтобы, вызвав такого рода катарсис,
разрешить, снять этот конфликт, и это как бы путь к спасению, поэтому он
считает, что занимается не эстетикой, а такой наукой о спасении,
сотериологией, и представляется как сотериолог, то есть...
Она, развернувшись ко мне, смотрела не отрываясь, и улыбалась. Иногда
теребила волосы на затылке. Плыли по мертвому ландшафту остроконечных
холмов. Моя ладонь гладила ее нагретые солнцем ноги. Пошел спуск.
Появились карьеры, химзаводы. Шоссе бежало по кромке моря. Эта часть
была высушена, только громоздились соляные горки. Проехали отель
"Нирвана". Спросила: "Название не привлекает?" "Нет, я хочу севернее,
где все море видно, а тут соляные валы загораживают". Едем дальше. Отель
"Лот". Улыбаясь, заглянула в глаза. Ладно, говорю. Попросил номер на
верхотуре, с видом на море. Портье надул. То есть когда мы в номер
зашли, не до видов за окном было, и мы тяжелой красной портьеры,
закрывающей балкон, не трогали, а потом, когда сдвинули ее, глядь - а
вместо моря горы Иудейские рыжие через дорогу и соседняя гостиница.
Разозлился (да уж сколько времени прошло, не пойдешь скандалить, другой
номер требовать), хотел на красные горы Моава поглядеть на закате, через
бирюзовое Море Соли. Спустились к воде. Пляж был пустой, только две пары
молодые, русские туристы, нежились на топчанах. "Лен, гляди!" - кричит
один. Мы отошли от них подальше и зашли в море, но она быстро
выскочила:"Жжет слизистую!" А я покувыркался. Ощущение очень странное,
веселое - невесомость, тебя выталкивает, можно сидя плыть, будто на
стуле сидишь и гребешь руками. Потом полежали на берегу. "Как ледоход на
Неве", - сказал я, кивнув на соляные острова. Усмехнулась. Вернулись в
номер и вновь порадовались жизни. Голод разыгрался. Спустились в бар.
Никого. Только русский тапер наяривает популярное. Взяли греческий салат
и бутылку "Совиньон". Быстренько все умяли и слегка закосели. Она
зажимала уши:"Не могу больше". Тапер бил по клавишам беспощадно. Хихикая
над ним, вышли опять к морю. Замерли. Вершины Моава полыхали пожаром,
море густо синело. У врат Ада беззаботно копошились людишки. Активные
старушенции на пляже радостно повизгивали в сумерках. Дебелая шведка
плавала на спине, за ней, ужом, молодой араб, весь в усах. Горы напротив
стали фиолетовыми, потом поблекли и ушли в тень. Спустился вечер. Решили
двигаться в обратный путь. Я отвез ее и обещал позвонить завтра. В
полночь добрался, наконец, до дома и так был рад, что и жену не обидел.
На следующий день я ей не позвонил.
Из письма Иосифа: " ... Далее я намерен перейти к рассмотрению твоего
очень провокативного (в "хорошем" смысле) замечания о том, что моя
катартика дает лишь иллюзорное утешение и в этом смысле ничуть не лучше
религии, против которой я неизвестно за что, в этом случае, ополчаюсь.
Прежде всего замечу, что слова "иллюзорное" и "утешение" - из моего
лексикона, я от них не "отрекаюсь", но вот какая происходит штука: в
контексте твоих вопросов они приобретают совершенно иное значение, под
которым я подписаться не могу. Этот момент чрезвычайно важный: если не
разобраться здесь, недоразумения будут только множиться. Дело не в том,
чтобы "переубедить" тебя, а в том, чтобы добиться адекватного понимания
в этом узловом пункте. Начать придется несколько издалека. Вернемся к
диалектике "индивидуальное-родовое". Хотя на первый взгляд эти понятия
"равночестны", соотношение между ними асимметрично: в "Замысле"
природоустройства родовое господствует над индивидуальным. Конечно,
родовое без индивидуального немыслимо, но вполне мыслим (а по мне так и
очевиден) тезис: "Индивидуальное - есть форма бытия родового". Но
обратное не только не очевидно, но и прямо абсурдно. Пока эта асимметрия
не отрефлектирована субъектом индивидуального начала, то есть до
возникновения человеческой рефлексии (самосознания), - все в порядке,
природному "Замыслу" ничто не угрожает. Но возникновение рефлектирующего
индивидуального субъекта в корне меняет дело: возникает "безумное
зерно", которое не хочет ложится в землю ради будущего урожая,
индивидуальное бунтует против господства родового; впервые появляется
субъект, способный воспротивиться Верховному Замыслу. Тут сама природа
приперта к стенке: или бунт будет нейтрализован, или само природное
существование будет поставлено под угрозу. Культура - это самозащита
"натуры" (устроенной в "категории рода") против индивидуального бунта
(например, "возврат билета" Иваном Карамазовым или у Цветаевой:"Пора,
пора, пора // Творцу вернуть билет"). В философии ярчайший пример - Лев
Шестов.За всю жизнь его голову посетила только одна мысль, зато -
крутая: если Бог ("Бог философов") устроил мир в категории рода, так мы
этого Бога побоку, а "назначим" хорошего Бога, который устроит все как
надо - "в категории индивида". Шестов называет этого Бога "Богом
Авраама", но это недоразумение; на самом деле это "Бог безумного зерна":
Бог Ивана Карамазова, Цветаевой, экзистенциалистов (которые - особенно
Камю - просто обокрали Шестова) и т.д. Таким Богом был и Иисус Христос,
