Наум Вайман
ЩЕЛЬ ОБЕТОВАНЬЯ
Наум Вайман. Автобиография.
Проявился 5 марта 1947-го года в Москве, на Тихвинской улице.
Когда с первым утренним ветерком забежит утешить сон-ангел, я
нахожу себя на углу Палихи, Тихвинской и Сущевской, завязанным в
узел трамвайных путей, проложенных через отполированный дождями
серый булыжник, слева красные бани, справа розовый дом пионеров,
напротив сквер, против сквера булочная.
Еще были детские годы на Трубниковском, коммуналки: мы кочевали,
отец всю жизнь убил на обмены, Институт Связи, писание стихов на
лекциях, студия Волгина при МГУ, работа на Лианозовском
электромеханическом по распределению, женитьба, отцовство,
маята, духота, ожесточение, мечты о бунте или побеге. В феврале
1978-ого отбыл по новому назначению. В другую жизнь, в другую
историю.
Хотя, как говорится, пути Господниї
Не вижу смысла распространяться о себе в этом жанре, поскольку
сама книга ѕ она и есть автобиография. Так сказать "история
одной жизни"ї
ЩЕЛЬ ОБЕТОВАНЬЯ
ПЕРВАЯ ТЕТРАДЬ
8.7.93. Наблюдательный пункт на крыше двухэтажной постройки. Вся база -
километра два в окружности, в центре дирижабль-радар на тросе, ну и
станция обслуживания. А мы все дело охраняем. 11 по разнарядке, плюс
офицер-пацаненок. Но нас только десять, завтра будет девять, если замену
не пришлют. А если нас 9, то мы привязаны, как этот гандон на тросе -
никаких увольнительных. Пустыня, синее небо и белый дирижабль. С двух до
шести дежурю, в самое пекло. Пить надо много. Только что расстался с ней
в Беер-Шеве. Когда она написала, что приедет в июле, не испытал радости,
последний набег был изнурителен. В сущности все они изнурительны, иногда
дни считаешь, как в милуиме*. Тогда, зимой, ей удалось вырваться всего
на неделю - мама заболела - написала, что ужасно соскучилась, что один
Бог знает, каких нервов это ей стоит, что раз она вырвалась, то неплохо
бы нам удрать куда-нибудь от всех и от всего, хотя бы на пару дней,
может в Эйлат? она там так и не побывала, а у меня, точно к ее приезду,
и это уже традиция ("чтоб нам скучно не было"), милуим на три дня -
учения. Рыпнулся к офицеру связи, новый офицерик, из русских, Эмиль, бью
челом, так и так, будь человеком, стар уж я для глупостей этих, и занят
как раз ну страшное дело. Изумил меня Эмиль, может я ему собственного
папашку напомнил, такого же старого пердуна, а может наковырял уже по
разнарядке героев-защитников, в общем, оказалось у меня три дня в
загашнике. Встретились, будто на той неделе расстались, поехали в
"Р.-А.". Первая встреча всегда без оглядки, жадная, будто мстящая
разлуке...
Поезд с вагонетками серой гусеницей прополз в пыли, глаза от сухого
ветра пощипывает. Маленькие столбики пыли, извиваясь, раскачиваются, как
кобры, поднявшиеся из корзин.
...А потом мы на три краденых дня махнули в Эйлат. Но в пути, чем дальше
уезжали, росло беспокойство, угрызения обманщика, кругом обманщика,
раздражение на то, что "вырваться" не уда°тся, да и невозможно. Первый
день "на курорте" мы еще "общались", на второй - я уже не хотел наотрез,
а третий вообще стал кошмаром, я жаловался на недомогание, боли в
животе, мне казалось, что у меня температура, ну совсем, как капризная
бабенка, и она, конечно, "все понимала", только посмеивалась через силу
над моим "нездоровьем". По дороге заскочили в Мицпе Рамон, я думал
остановиться там в новой гостинице, по ТВ рекламировали, почему-то
вообразил, что она над обрывом, тянет все к обрывам, но гостиница
оказалась на зачуханной улице, неожиданная скороговорка рабинзонов из
Малороссии, ленивый, вороватый портье-марокканец, в общем не располагало
пристанище, и мы поехали к "верблюду", двугорбой скале у края Кратера,
со смотровой площадкой. Напирал сильный ветер, она дала мне свою лыжную
куртку, может быть я действительно там простыл на ветру? Из Эйлата, на
второй день, скатали в Тимну, парк грибовидных скал, копи царя Соломона,
слава богу безлюдный, не сезон. В парке оказалось озерцо с забегаловкой
на берегу, в центре озерца деревянный настил, к которому вел бревенчатый
мостик, мы улеглись на досках, в некотором отдалении друг от друга, и
лежали долго, робко плескалась вода, носились ласточки, иногда садились
рядом на доски, красные скалы вокруг и тихо, странно тихо. Потом
прикатил автобус с детьми, и мы сбежали, оставив эту тишь на поругание
жестокой орде. От наших свиданий остаются в памяти пейзажи: озеро с
ласточками, или скала, нависшая над Кратером, или монастырь,
спрятавшийся в ущелье, по дну которого хлещет, погоняя огромные камни,
бич разъяренного после недельных ливней потока.
После этого долго не было писем, да и я не спешил о себе напомнить. Так
что, когда грянула эта повестка на месяц, точь-в-точь на ее приезд
(согласно установившейся традиции), я не слишком огорчился и не стал
брыкаться: с одной стороны, из Тель Ноф, а я был уверен, что окажусь
там, на основной базе, нетрудно в любой момент выскочить, если
приспичит, а с другой стороны, всегда, если встречаться невмоготу, можно
сказать, что, мол, служба. Прилетела она ...-ого. Мы еще успели до моего
ухода в армию скатать в Шореш, там была суета - Маккабиада, народ
съехался на международный спортивный праздник, и опять русская речь
кругом, не скроешься, комнатуха все же нашлась, и мы, как всегда в
первый раз после разлуки, дорвались друг до друга. Одна только деталь
меня смутила: она еще по дороге сказала, чтоб я взял у нее 400 долларов
и не смущался расходами на гостиницы и другими тратами. Нет, намек на
прижимистость меня не покоробил, не велик грех, да и участие в расходах
я приветствую, это справедливо, гульба идет иной раз действительно не по
бюджету, но тут был еще какой-то мотив, он прозвучал в размере суммы, а
уже "после того", она мне эти 400 долларов на кровать эдак бросила. Жест
мстительный, смахивал на мой "подарок" Инне в Москве, о том эпизоде я ей
рассказывал. Развеселил меня жест. Было бы недурственно, если б женщины
так высоко ценили мои "услуги". Все же первый порыв был - вернуть с
возмущением, небось, этого и ждала, тем более что в машине, по дороге,
отнекивался. Но я порыв обуздал. Что ж, поиграем в месть - взял денежки.
Да-с, в хозяйстве пригодится. Возникшая было легкая напряженка мне даже
понравилась - а то все слишком безоблачно. Что явный признак
необязательности. Ну вот, а когда прибыл в Тель Ноф, то оказалось, что
мобилизовали весь полк, и маленькими партиями распределяют по всей
стране. Я взвыл, но не помогло, Тель Ноф был забит блатными, а меня
упекли в Димону, боялся, что бросят на Реактор, но оказался в этой дыре,
сначала была еще надежда, что раз глухня - будет вольготно, но не тут-то
было. Дыра оказалась несговорчивой, плюс некомплект, не говоря о жаре.
Прибыли мы вообще только вшестером, потом остальные несколько дней
подтягивались, командир целый день ругался по телефону, когда прибыл
десятый, я дал д°ру домой, договорившись с ребятами, в счет очередной
увольнительной, и утром следующего дня мы опять завалились в "Р.-А.".
Потом - Музей, я похвастался коллекцией Блюменталь, недавно Музею
завещанной, будто сам собирал и завещал. Выставку фотографий Шерман,
она, оказывается, видела перед отъездом. Поразилась совпадению, придавая
ему мистический смысл. Потом мы спустились в буфет и съели по круасону с
кофе. За стойкой шустрили две разбитные девки. Она спросила, имея в виду
их явно славянскую внешность: "Как они сюда попали?" "Тут один чиновник,
- усмехнулся я, - спрашивает совершенно русскую семью, которая пришла в
евреи записываться: а вы, извините, как к евреям относитесь? А мы,
говорят, к евреям очень хорошо относимся." Вечером я еще поехал на
пленум ЦК. Тхият аметим /воскрешение мертвых/. Мертвые собрались почти
поголовно, и все жаждали воскрешения. Во что бы то ни стало. Ради
страны, которая в опасности. Даже корреспонденты сбежались, слышалось
нежное пощелкивание фотозатворов. Проплыл между рядами в салюте
фотовспышек жабообразный Нееман с супругой, отвлекся на часок от своих
важных научных дел, дабы дать напутствие. В нашей компании он чувствовал
себя непринужденно (процент лиц с высшим техническим у нас был
неизмеримо выше, чем это принято в среднем, да и в высшем, эшелоне
партийных активистов), любил рассказывать, как почти получил Нобелевскую
по физике за открытие кварков, такой интеллигентный и обходительный,
явная редкость в нашем парламентском зверинце, и, увы, именно в силу
этого, совершенно не подходящий на роль лидера партии. Яша вел собрание,
и чувствовалось, что Нееман хотел бы видеть в нем своего преемника. Увы,
опоздала задумка, второе или третье место в списке для "русского", как я
скандально требовал перед выборами, хоть лично в Яшу и не влюблен
(брезгливый индивидуалист), может быть и дало бы возможность проскочить
процентный барьер. Яша бодро вел последнее сборище партии, сыгравшей в
ящик для избирательных бюллетеней, явно упиваясь своей новой ролью.
Благообразен, борода, как у Герцеля. Но когда он вынес на голосование
проект постановления, включающий, кроме прочего, массовую кооптацию в ЦК
всяких своих людишек, пытаясь погреть руки на полураспаде партийного
ядра, старые кадры встали на дыбы. Но Яша уперся: либо - либо, Нееман
поддержал, начался местечковый базар, я сдуру, одно оправдание, что
зверски устал и не ел целый день ничего, кроме круасона, ввязался против
яшиного "большевизма", за что справедливо удостоился его откровенно и
окончательно ненавидящего взгляда. Мы потерпели запланированное
поражение, но позор был не в этом, а в том, что в драку на тонущем
корабле ввязался. После пленума еще попиздели в пивбаре со старыми
партийцами за политику (политики, они что клуши-сплетницы у московских
подъездов, та же порода), совершили, так сказать, отпивание по чину,
Маркуша только чуток перебрал, но он уже пришел "тепленький". Потом
развозили безлошадных, а дома выяснилось, что из части звонили сто раз,
ищут, велят вернуться, грозя карами, я и забыл, что почти в самоволке,
велел говорить, если позвонят еще, что меня нет и неизвестно, мол, когда
будет. А на завтра договорился с ней встретиться утром и поехать в
Ерушалаим. Лег поздно, проснулся рано, совершенно разбитый, и решил,
свободы испугавшись, вернуться в тюрягу. На очередной звонок ответил,
что возвращаюсь, а подруге сказал, что труба зовет. Сказала, что так и
знала, что спала плохо, что хочет проводить, прокатиться со мной до
Беер-Шевы, а там на автобусе вернется. Я опоздал, был беспокоен, зол,
раздражен на себя и на вс°, но, когда она села рядом и взяла мою руку в
свою, отпустили демоны, мы покатили в Беер-Шеву, "неважно куда, -
сказала, - лишь бы ехать". За Гатчиной (Кирьят Гат) посидели в
забегаловке при бензоколонке, кофе не понравилось, она рассказывала о
детях, старшая девочка очень способная, еще школу не кончила, а уже
записалась на курсы в Университете, по математике. Неровная желтая
равнина лезла в небо. На ней висели, похожие на огромных летучих мышей,
расправивших крылья, черные палатки бедуинов. Ветер швырял пылью в
стекла очков. Она улыбалась. "Чо смеешься?" "Вид у тебя лихой в форме и
черных очках". "Ну, мерси, - говорю, - осит ли эт айом" *. В Беер-Шеве
она еще робко предложила отдохнуть в гостинице, жара была и впрямь
угнетающей, но я сослался на неумолимый воинский долг. Заехали в новый
торговый центр у Центральной автобусной станции, внутри толкотня, но
хоть прохладно от кондиционеров, сели перекусить. Шум чужого вокзала
гудел в ушных раковинах авангардистским реквиемом. Закусон был съеден, и
я сказал: "Пора". Она сказала: "Я тебя провожу". У машины наскоро обнял
ее, неловко поцеловал и, не оборачиваясь на родную тень в кочующих
толпах, отдался дороге.
Вот и дежурство кончается, почти шесть. Яблоко еще осталось, которое
мама положила украдкой в сумку.
9.7. Сижу в фанерной будке, обложенной мешками с песком, пулемет глядит
на ворота, военная задача: встретить прорывающегося через пропилеи
противника пулеметным огнем. Середина дня. Печет безбожно, мухи, не
