не создало, ни национальную, ни государственную, так, каждый со своим
галутным скарбом, в круговой отчаянной обороне против всех и вся. А
когда мир объявят, баррикады разберут, побегут с врагами брататься,
тут-то восточная топь все и поглотит, будто и не было ничего.
22.8. Я заболел Москвой. Жизнь потеряла целевой стержень, рассыпалась на
мелочи, распалась, не сложилась в цельное произведение. Биография -
храм, и архитектор из меня вышел неважный. Можно, конечно, потешить себя
тем, что вышло что-нибудь эклектического... Недавно опять приснился тот
отроческий сон, так напугавший и так запомнившийся, сон о разъезжающихся
платформах, когда я стою на обеих и никак не могу решиться на какой
остаться, а потом уже и не могу остаться ни на одной, а просто
разрываюсь - одна нога тут, другая там. М-да, конкистадора из меня не
вышло. Была романтика новых земель, героических свершений, хотя бы
приобщения к ним. Terra nova оказалась пятачком, забитым до отказа
нациями, цивилизациями, религиями, языками, людьми, мятущимися в
перманентной истерике, и этот "плавильный тигель" не сделал меня частью
национального сплава, а просто растворил в бетонном растворе и
спрессовал в брикетик для лунки на Холонском кладбище. Но жизнь не
осуществляется не потому, что переехал, уехал, уб°г, не решился,
испугался, смирился, а потому что...
Вчера, согласно йоге, решил поберечь "жизненную силу": попрыгал,
попрыгал и слез. Может просто надоело... Она сонную из себя строила,
мычала чего-то, или в самом деле еще не проснулась. А после работы
пришла:
- Мне так не нравится. Ты что решил, по-японски?
И просто высосала. Вампир. Просто высосала и в полотенце сплюнула. А
сегодня после работы пришла:
- Потрогай мне.
Осталась в красных туфлях, я ее сначала перед зеркалом поковырял, а
потом потрогал. Дрожала так, будто вот-вот взорвется. "Ты не знаешь, не
знаешь, не знаешь, как мне хорошо!..." Разрядилась в конвульсиях и
заплакала. Я еще немного поковырял на десерт и уступил семя. Глаза у
нее, как расплавленное стекло. Щеки красные, губы пунцовые, вспухшие -
красива, ничего не поделаешь...
23.8. Снилась огромная, черная, глянцевая рожающая черепаха. Она рожала
у нас во дворе на Арбате, а я смотрел на нее в окно.
А может от дикой влажности и жары такое бессилие... Мокрый весь...
Володя решился на радикальные перемены: уходит от Рут и переезжает в
столицу. Зашли к Малеру, посидели в "садике", откушали кофию, потом - к
Дане. Там фигурировала Лена Толстая. Дана мои тексты обсуждать не
пожелала, говорит, что не любит это делать и не умеет. Ладно. Некая
холодность имеет место быть. Потом к Королю подскочили, отобрать
позабытый спинджак. Король извивался перед Володей, будто к нему
пожаловал принц Уэльский, а мне показывал разные фокусы с Corel Drow.
Мне показалось, что он поддатый. Но Володя говорит, что он всегда такой
"отмороженный".
24.8. Сил что-то ни на что нет...
29.8. Володе стукнуло сорок. Уже в мальчиках не попрыгаешь. Помню его 15
лет назад кудрявым занозистым ангелочком за прилавком у брезгливого
Нойштада. "Нойштад", "Лепак", "Болеславский" Саши Аргова - целая эпоха
русской книготорговли сгинула на наших глазах, у нее был еще запах
уютной, местечковой колониальной коммерции, некая таинственность
эмигрантского интеллектуального братства... Нынче владычат на рынке
"новые русские", народ хваткий, бесцеремонный, за прилавками у них
наемные дэушки и ученостью их не обморочишь.
Встретились мы на Буграшев, где Дана и Некод вели переговоры о выставке.
Я передал Дане рецепт, который она просила, супруга сбежала в соседний
магазин бус, я видел через стекло, как она копается в мерцающем развале
со страстью археолога, случайно обнаружившего под могильной монастырской
плитой средневековые манускрипты. А мы с Володей разболтались. Я поведал
ему, что в последнее время стал ощущать болезненую раздвоенность, утерял
чувство общности с народом в Сионе, отсюда, неровен час... А с Россией,
особенно после последней поездки - наоборот.
- Так что, - с прямотой римлянина спросил Володя, - думаешь вернуться?
Я заюлил, мол, пока вроде нет, да и не об этом речь, а о духовном.
- А я, - рубанул он, - в последнее время понял, что рано или поздно
перееду в Россию.
Я изумился и почему-то испугался.
- Только вот.., - пошли последние откровения, - Генделев и Сережа
говорят, что убьют, если разгуляюсь где-нибудь в баре.
- В каком баре?
- Я знаю, что они преувеличивают (он был очень серьезен), но все же...
вот чего я боюсь...
Потом мы вшестером посидели у него, под винцо и салаты побазлали об
авангарде, пытались определить. Некод, которого я раньше воспринимал
только как "при особе", вдруг "воплотился", обрел "лицо", причем
симпатичное. А вот с Даной "романа" не получается, смотрит строго.
Миша
Так вот, еду я значит в Тель-Авив, к Володе кажется, и "Летний сад"
Танин на полную громкость, открыв окна, завожу, иудеев пугаю, "Скажи мне
правду а-та-маан...", а сам Мишу вспоминаю, коротко стриженного, с
беззубым ртом, только черные редкие корешки, и глаза - провалы, страшно
смотреть, его конуру на 12-ом этаже, всю заваленную хламом, собачьей
шерстью, невыносимо вонючую. Марина объясняла мне его кризис, когда он
звонил мне чуть ли не каждый день в 6 утра (науськиваемый Зюсом) и
что-то грозно требовал насчет теткиной квартиры, угрожая разрывом
отношений, что кризис был спровоцирован моим приездом, а у шизофреников
в момент кризы сильная эмоциональная привязка, любовь-ненависть к
какому-то выбранному лицу, тут они становятся опасны, ибо коварство их и
жестокость, освященные любовью или ненавистью, не имеют границ, и что я
стал для него такой привязкой. Помятуя об этом диагнозе, да и злясь все
еще на его "вмешательство во внутренние дела", я почти неделю избегал
встречи с ним, созванивались несколько раз, он рвался прийти, но я не
давался. Впрочем в его поведении произошла существенная перемена, он
контролировал себя, был со мной осторожен, даже предупредителен, явно
боясь "спугнуть". Наконец, мы договорились, что я утром, часам к 11,
зайду к нему.
30.8....Писем от тебя нет. Но я не волнуюсь... Вчера звонила, но ты уже
ушел.
Поздравляю тебя с бар-мицвой младшего.
Пришли свое расписание.
Если я приеду ...-ого октября, сможешь ли освободиться чтобы съездить
туда, куда не съездили в августе?
Где книжка?
С Новым годом!
Сегодня учительское собрание. Пришел срок впрягаться.
"Самым великим из всех оказался Авраам: он был велик мощью, чья сила
лежала в бессилии, велик в мудрости, чья тайна заключалась в глупости,
велик в той надежде, что выглядела как безумие, велик в той любви,
которая есть ненависть к самому себе." Кьеркегора восхищает безусловная
Вера. Ее слепота и несокрушимость. Воистину нужно отчаяться перед
светом, чтобы полюбить этот мрак.
Миша
Воняло уже в измученном лифте (было два, второй не работал) и на
лестничной клетке. В коридоре - свалка. На ручке двери записка: "вышел с
собакой". Вторая собака выла за дверью. Это меня разозлило: пришел я
точно, как договорились, уж не мог раньше с собакой выйти, или потом? А
еще такой требовательный насчет точности. Но я унял раздражение,
объяснив эту выходку не столько маленькой местью, сколько страхом
встречи со мной. Полагая, что он вот-вот придет, я ждал его наверху,
прислушиваясь, не звякнула ли внизу дверь лифта. Потом спустился и стал
прогуливаться у подъезда. Воздух бодрящий, дорожки еще не высохли после
ночного дождя, с тополей-великанов пух уже не слетал обвалом, а падал
редко, кружась. На меня подозрительно оглядывались выходящие из
подъезда, решил увеличить радиус кругов, все больше раздражаясь на то,
что он исчез и на собственное волнение. Наконец, явился. Поздоровались.
Белый кобелек беспокойно закружился, обнюхивая. Он держал его на леске,
прикрученной к деревяшке. Выглядел не особенно бодро.
- Извини, я был вынужден выйти с ним, - он заикался чуть сильнее
обычного, - у второй собаки течка, и он страшно возбуждается. Я и в
квартире держу их раздельно, суку на кухне, а этого в комнате, так они
такой вой устраивают - соседи жалуются.
Вошли в знакомую квартиру. Сколько было здесь переговорено. Кухня,
комната, коридор. Только на сей раз она была особенно захламлена.
Посреди комнаты, собственно почти на всем пространстве, не занятом
мебелью, громоздилась пирамидой свалка из книг, ящиков, деталей и частей
старых электро - и радиоприборов, магнитофон "Яуза" конца 60-ых, мои
гантели, которые я оставил, когда уезжал ("Мои гантели!" - радостно
узнал я, Миша, вздохнув, кивнул), жизнь, ставшая мусором, ни разобрать -
ни выбросить. Собаки заливались лаем.
- Погоди, я его привяжу, а то он будет тебя ебать. Человек еще может
себя как-то переключить, а собака - бедняга...
На столе тоже была свалка, но поменьше: бумаги, какие-то механизмы,
детали, паяльник, на диван с мертвыми пружинами я боялся сесть - все
было покрыто толстым слоем шерсти и невыносимо воняло. Окно было
закрыто.
- Миш, - робко поинтересовался я, - а чего ты окно не откроешь?
- Понимаешь, они ведь лают, соседи в милицию жаловались... Но раз
тебе... я знаю, что должно вонять, но я запахов ведь не различаю, - и он
приоткрыл окно. Я подошел к окну, распахнул его и, забыв о врожденном
страхе перед обрывами, наполовину высунулся наружу. Вдохнул полной
грудью.
- От этого у меня и сексуальность деформирована, - продолжал он о своей
нечувствительности к запахам, - у людей же, как у собак, все через
запах.
- Слушай, а чего ты их не отпустишь, - отчаянный лай мешал
разговаривать, - пусть себе ебутся, зато тихо будет.
- Ты что, а щенков я куда дену?
- Ну, максимум, можно и утопить...
- Нет. Пусть лучше терпят.
31.8. Министр ин. дел Египта Абу Муса с визитом в Израиловке. По
протоколу официальные визитеры такого ранга должны посещать "Яд ва Шем",
Абу Муса отказался. После этого надо было бы его по протоколу спустить с
лестницы, но шобла Переса из кожи вон лезет, чтобы доказать своему
народу, что он "не знает" важности для нас всего, что связано с
Катастрофой. Телекомментатор спрашивает генерального директора МИДа,
почему же Садат посетил, он что "знал", а Муса "не знает"? У Садата,
отвечает "дипломат", были более компетентные советники. Еврейская
дипломатия эту пощечину проглотила бы (из гордости шубу не сошьешь), но
народ "еще не готов", скандальчик назревает, поэтому бегут к Мусе,
уговаривают, мол, войди в положение, народ у нас еще дик, и Муса
смилостивился: "Распорядок дня у нас очень плотный, но мы в этот музей
детей, да? (оборачиваясь к сопровождающим израильским дипломатам), ну,
как его? памяти детей? да? вот, так мы его посетим." Музеон еладим.
Звучит и как "музей для детей". Отхлестал жидов по брылям, а наш МИД вне
себя от гордости и радости: инцидент исчерпан, можно даже похвалиться
проявленной "твердостью".
На Севере идет, по официальному, хоть и сквозь зубы, признанию,
настоящая война, в которой мы терпим поражение (вчера еще солдат погиб).
По признанию военных инициатива у противника, мы сидим в крепостях и
ждем удара, похоже вся армия уже перешла на стратегию "шмиры" (охраны),
сонный и расхлябанный вохровец - вот тип еврейского вояки, и удары не
заставляют себя долго ждать. Народу объясняют, по отработанной схеме,
что тут ничего не поделаешь, борьба за мир требует жертв, что
"окончательное решение" может быть только в рамках общего мирного
урегулирования с Сирией, тогда сирийцы там сами наведут порядок.
Палестинцы по такой же схеме уже порядок наводят. Видеть это тотальное
разложение нестерпимо больно, горько и страшно.
Люди, которые шли в газовые камеры, до последней минуты верили, что их
ждет "душ", срабатывал все тот же психологический механизм: легче
рассчитывать на милость, чудо, логику, на что угодно, на кого угодно,
кто прийдет извне и спасет, чем брать на себя риск борьбы, риск войны.
И, как ничтожный процент шел в начале века в "сионисты", так и в
немецких загонах, ничтожное меньшинство шло в партизаны, а большинство
мирно трудилось, "жило", даже развлекалось (в образцовом загоне
