только сумку. Обнялись.
- А где чемодан?
- А я все в сумку запихнул, чего лишнее таскать. Но я тебе книжки взял.
- Аа, отлично.
- Одну только не взял, не влезла.
Ну, это мне сразу не понравилось. Как это не влезла? Вон у тебя
целлофановый пакет в руке, пустой. Идем к машине. Молчим. Даже
неловкость возникла.
- Знаешь, - решил я переключится, - вот годами мечталось о том, что ты
приедешь, и вот ... чудеса!
- Да, чудеса.
Привез письмо от Любы.
Наум, здравствуй!
Я рада, что мое письмо, этот листок окунется в атмосферу Земли
Обетованной, что его коснется ветер с моря или из пустыни. Сквозь
расстоянье я протягиваю руку для рукопожатья.
Тебе слышны пески пустыни,
Тебе история - не новь!
Пусть удивленье не остынет
И не оставит пусть любовь.
Песчинки сыпятся с ладони
Как жесты, встречи, как вода, -
Руки пожатье тем бездонней,
Чем быстротечнее года.
-----
Вот какие строчки, Наум, мне пришли однажды на ум...
Вадим мне передаст альбом про Израиль и листая его я буду мысленно и
иллюстративно представлять те уголки природы и архитектуры, которые
предстанут перед Вашими светлыми (голубыми и карими) очами, мои
уважаемые собратья по перу!
Я желаю Вам приятных совместных прогулок, веселых минут, а лучше часов.
Конечно же л°тной погоды в поэтических взлетах. Наум, мне особенно
понравились три Ваших стихотворения.
1."Преклониться хоть дай, дай опомниться".
В нем такая боль и неизбежность разлуки, такое желание удержать миг и
неповторимость любой встречи.
Я его напеваю на новый, постоянный мотив, правда без гитары.
2. "Текут, текут неторопливо..."
По форме и содержанию - шедевр. Оно такое плавно-переливающееся, все
движется: "текут", "крутились", "скользила", "текли" и ... остановка -
"стоял я" - какой-то элемент непоколебимости и вечности, тихого
замирания перед непреходящим и неизчезающим.
3. "Ах ты распутная и дикая..."
От этого стихотворения веет ромашковым полем и полынной свежестью, а не
ладаном (хотя ладан тоже приятен). Я его читаю всегда со светлой
таинственной улыбкой, думая о том, что любовь, если она истинна и
прекрасна, никогда не бывает греховна.
Наум, если будет возможность и время, то напишите мне пару строк о вашем
досуге с Вадимом. Кстати, мы очень часто слушаем "Крылатку".
Привет Вашей супруге и сыновьям, ведь они (я скромно надеюсь) уже знают
меня по сборнику "Я не одна..."
И эти две недели я тоже не одна, а мысленно с Вами, с вашей
улыбчиво-теплой землей.
С уважением и пожеланием всего счастливого и доброго
Люба
Утром ездили втроем на море, в Пальмахим. Шла большая волна. Вадим
собирал ракушки. А я гулял с супругой вдоль моря. Е° взяла. Е° всегда
берет. И чем дальше, тем цепче. Вдоль кромки моря носились два белых
"лабрадора". Вечером домашний закусон с водочкой, с рыбками всякими и
солениями. Завтра поедем на Север.
Вадим назвал свою новую, третью, книжку "На Востоке". Дал почитать,
стесняясь.
Я гадал ей по иранской ткани
Цвета крови в розовой пыли
В эту пыль свалили на аркане
За конем меня поволокли.
Сколько было их жестоких стычек
В жизни той, небывшей - сколько дел!
Из-за дамы с сотнею косичек
Я большие муки претерпел.
Помню лишь насупленные брови
Тонкий нос победный и прямой...
Но подол расшит моею кровью
У московской женщины одной.
С ней далек я от цветного рая.
Задыхаюсь, брежу, ворожу.
Волосы ее перебираю
И слова персидские твержу.
Персидские... И по-английски-то двух слов не знаешь, эх-ма!
В понедельник с утра опять к морю - дорвался житель равнин. И еще он
загореть хочет, чтоб в октябрьской Москве шоколадной кожей пофикстулить.
Пляж был безлюден.
- Да, совсем забыл, - сказал он, доставая конверт из сумки, тебе ж
письмо от Миши. Тут промокло немного... Да я думаю, там ничего особенно
важного.
Я жадно глотал Мишино письмо. Оно было о книжке. Углы были замочены и я
с трудом разбирал.
6 октября 94 Здравствуй, Наум!
Вот уже два месяца, как ты уехал - грустно ужасно! Ты говорил, что у вас
не получаются вести такие разговоры (как мы вели), а здесь другое:
такого человека, как ты, нет. Я просто поражаюсь твоей способности долго
таить в себе... - ну, то, что ты называешь в стихотворении
"изнурительная тоска по любви" - и сохранять ее. Верно я понимаю, что
когда ты оказался здесь, эта тоска как бы исчезла, и было ощущение
любви?
Конечно, это связано с молодостью. Но и еще что-то: мне трудно сказать,
что это такое - в стихах твоих я это чувствую, а назвать трудно.
Вот видишь, вышла книжка - и хоть чуть позже, чем Андрей обещал, но
довольно быстро. Для меня книга стала как бы открытием: буквально-
открылась некая дверь. И то, что прежде я недопонимал в твоих стихах,
стало гораздо более понятным. И близким. Я попробую написать рецензию -
попробую в НЛО, в "Арионе".
Понимаешь, я как бы стал чувствовать эти вещи за тебя: "Когда иссохнет
сердца лук тугой..." Или это место:"И вспомнишь тут Москву,//дороги в
выбоинах..." То есть, я понял, наконец, как ты видишь прежнее - и хоть
ты говоришь, что забываешь то, что было, в стихах видно; что-то в
глубине души - не забывает. А потом, той Москвы и здесь теперь нет.
Конечно, это о нашей молодости.
Мне очень нравится "Дурманом бессмертия рода" - посвященное Иосифу.
Вообще я понял, что многое из того, что я критиковал прежде в твоих
стихах, - это особый строй мысли. И когда этот строй мысли превратился в
стиль - а в книжке это сразу видно, все стало на свои места.
Это действительно особый стиль - и сочетание то верлибра, то белых, то
рифмованных. То есть я почувствовал, что душа сказывает себя, оставаясь
собою, по-разному. По сути каждое стихотворение - рассказ. И у меня
исчезло то ощущение, которое было прежде - что главное настроение -
разочарование в Израиле. Нет, по этим стихам видно, что я был не прав.
Просто у тебя такое отношение к реальности, к реалиям, к тому, что
вокруг - и интересно, что это не "ироническое" отношение, а как бы
несколько полярностей. На полюсах - сарказм и нежное любование. А между
ними трезвая, хоть и горькая констатация; просто наблюдение как бы со
стороны.
Мне очень нравится "Хорошо сидеть в пустом нарядном кафе..."
Но и "Какие-то блаженные пространства" - и на сколько это разные стихи.
Основное, мне кажется, ты пишешь правду: как душа чувствует, так
говоришь. Если правда жестокая, ты этого не пугаешься. И как бы эта
правда стала основной струной, и художественные особенности вырастают из
этой правды, из этого строя души. Порою ты прямо с ожесточением кричишь
тому, что вокруг - но не спрашиваешь его почему оно такое, но и не
объвиняешь.
Теперь мне нравится и "14.1.91. Семь вечера" - а прежде я счел бы его
угловатым. Но - и это именно книга сделала - я почувствовал этот
основной тон, и как бы он организовал художественные средства.
"Романтическая баллада" мне нравится по-прежнему - и я удивляюсь, как
разные настрои дают жизнь стихам.
И это - "Я вышел вон из кокона канона" - в конце, и правда ощущение
неба, и, как ни странно, не иного, а земного. Голубого неба, которое
всегда сопутствует мечте. А по сути, ведь именно мечта переносит как
через "пустые" пространства: к новому ожидаемому. Я помню это
стихотворение прежде, но теперь читаю его по-новому.
Вообще, в этот приезд ты и предстал как бы по-новому: жизнь до 78-го,
приезд в 91-ом - все как бы другие эпохи и ты был другим. А в этот раз -
видны сразу и тоска и надежда. У тебя есть буквально стихотворение об
этом:"Садится солнце..." И ты пишешь, (говоришь) "почудится", а ведь это
не то, что почудилось и ушло, оно готово почудится снова, оно ждет
только минуты. А рядом спокойно-мудрое:"Рано утром сойду"...
Интересная вещь, Наум: умом понимаешь, что стихи написаны в разное время
и в разных обстоятельствах и разных настроениях - но когда они рядом в
книге, возникает ощущение, что это как бы страницы души, и они рядом
друг с другом.
Конечно мне по душе, ближе те стихи, где веет покой, или мечта, или
мудрое понимание. Но я научился понимать и более брутальные - как
"скелет столицы". Это вообще очень хорошо сказано - "скелет столицы".
Мне кажется даже, что в определенном настроении ты видишь окружающее
действительно как "скелет" бытия, и я начинаю доверять этому. "Опять
повалит гнусь из всех щелей, под звон трамвайных окон..."
Наум, сейчас мне не хочется говорить что-то критическое: когда любишь
книжку, хочется что-то и не замечать. Но по сути, выразительность почти
всегда соответствует у тебя сюжету. То есть я отучаюсь думать, что я,
допустим, сказал бы иначе: я бы просто увидел это иначе. А из твоего
видения вытекают и такие слова.
В каком-то смысле строй баллады прорывается почти в каждом стихотворении
- что-то такое...: видимо, в каждом стихотворении ты хочешь рассказать о
том, что переживаешь. Даже в этом маленьком "На каждой травинке..." тоже
рассказ.
В общем, я попробую все эти впечатления собрать в рецензию-рассуждение.
Но - еще раз - впечатление от стихов в книге - совсем другое чем было
прежде.
-----------------------------------------
Дела мои, Наум, не важные: не удалось обойти депрессию. Мучаюсь ужасно,
и, главное, трудным становится что-то сделать, позвонить, организовать.
И хотя "опыт" такой жизни есть - все равно пугает. Да и просто тяжело.
Терпимо, но трудно.
Когда говорим с Иосифом, я удивляюсь: он вообще считает, что культура
кончается. Правда "конец" он отодвигает далеко - когда он будет, никто
не знает. Я чувствую, что в каком-то смысле он прав. А в другом - нет:
трудно поверить, что все, что так дорого, может кончиться.
Я скорее чувствую, что возможности большие, и сделать можно много - и
так обидно, что у меня самого сил сейчас нет: болезнь оставляет только
борьбу за ежедневное существование.
Вика поехала на весь октябрь в Германию: сначала ярмарка, потом три
лекции в университете. Она просила передать тебе привет. Боря Колымагин
потерял работу в журнале, а за три года привык и теперь нервничает. О
Ване я тебе говорил, что пока помириться толком не удалось. Конечно, и я
виноват, и у него характер трудный. Я рассказал ему как ты приезжал, он
передает привет.С Андреем я еще не виделся, но увижусь, передам
фотографии, заберу "Ведуты".
Вот сегодня отдам это письмо Вадиму, а он совсем скоро уже будет у тебя.
Черт, по-дурацки я устроил жизнь: так хочется тоже слетать к тебе, а
собаки, и денег нет. Когда берешь собаку в дом, жалеешь, а потом это
связывает дико. Но конечно если бы дух был на подъеме, нашел бы и
способ...
Нина неважно себя чувствует - депрессия. Так жалко ее. Она шлет тебе
привет. Наум, ты, как будет хоть немного настроения, пиши мне. Пиши
всякие впечатления: от книг, от фильмов, от жизни. Конечно теперь можно
приезжать хоть каждый год - но письма - нечто другое.
Помнишь эпоху, когда можно было только писать, звонили-то редко-редко, а
уж приехать - и вовсе невозможно. Все-таки, хоть что-то лучше стало.
Наум, спасибо за деньги. Сейчас это очень было важно. Я помню про свой
долг, и буду собирать.
Ну, пока что все. Пиши обязательно! Передавай всем дома привет; пожелай
всем здоровья.
Обнимаю. Миша.
Вадик собирал ракушки. Я лег на песок и закрыл глаза, отгоняя демона
злости. "Я думаю там ничего особенно важного"... Потом приподнялся,
огляделся, а Вадик пропал. В море никого. Вокруг - никого. Какой-то
старичок в кепочке, с тоненькими ручками у моря присел. Вдруг выпрямился
и оказался Вадимом, бывшим чемпионом Института Связи по боксу во втором
полусреднем весе... Эта мистическая метаморфоза меня испугала...
Вечером повезли его в Яффо.
Взял отгул на три дня, отвез Вадика рано утром на экскурсию, а сам
поспешил на свиданку. Еще на пляже проболтался ему, что "она" приехала.
Он взволновался, захотел познакомиться. Однажды, давным-давно, в
результате моих рассказней, он ей приснился, что она с ним в ванне, а я
рассказал ему о ее сне, кроме ванны, три года назад, в Москве, и он был
ужасно взволнован тем, что снился кому-то в далекой стране, женщине, о
которой ничего знал... Да, свести их было бы любопытно. Но, подумав, я
