забыл обо всем. В конце концов я выполнил свой долг, мне не в чем
раскаиваться. Вы верите?
- Я не знаю, - сказала Лидочка, потому что по всему виду Мати было ясно,
что у него в шкафу стоит скелет, и Полина неосторожно, а может, сознательно
этот шкаф приоткрыла.
- Это все пахнет пылью, - сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.
Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и
потом сразу стихли - танцоры стали расходиться.
- Ага, вот вы где скрываетесь! - к ним из гостиной шел Алмазов.
Лидочка могла поклясться, что во время танцев его в гостиной не было. Он
мог скрываться в буфетной и тогда слышал все, что говорилось Матей и
подавальщицей... А мог спуститься по задней лестнице...
Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.
- Что вам от меня нужно, Ян Янович? - спросил он. - Я к вашим услугам.
- Ну и отлично, - сказал Алмазов. - Надеюсь, что вы не секретничали с
Иваницкой?
- Мы говорили о любви и о погоде.
- Отлично. И больше ни о чем?
- Спокойной ночи, - сказала Лида.
- Ну почему вы нас так рано покидаете, - сказал Алмазов, даже не стараясь
казаться искренним. Он взял Матю под руку и повел в сторону - толкнул дверь
в биллиардную - там было темно. Не отпуская руки физика, зажег там свет,
затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь:
- Спать, спать, пошла спать!
Подходя к лестнице, Лидочка обернулась - Алмазов усаживал Матю на диван,
на котором скончался философ Соловьев, - с дивана Алмазову было удобно
смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог
кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоил.
Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило - Марта могла
появиться не одна. Лидочка пыталась увидеть в этом забавную сторону, но
настроение не располагало к юмору.
Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый час.
Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла лампу.
Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната становилась
казенной и недружелюбной.
Как палата в бедной больнице.
Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальню - надо бы помыть
голову, но, наверное в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на кухне
- в кастрюле... ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за ней.
Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку
открылась и оттуда выскользнула Полина.
- Ой, - сказала она, - я уж и не чаяла, что вы придете.
- Я сейчас отдам, - сказала Лидочка, стараясь ее показать, как напугана
неожиданным появлением Полины.
- Спасибо, что сберегла, - сказала Полина. _ Ведь теперь мало кто захочет
помочь. Не спеши - завтра отдашь... Если со мной что случится, оставь себе
пользуйся.
- Спасибо, мне ничего не нужно.
- Это ценность большая.
- Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке - парк громадный, в нем
не то что кастрюлю, человека можно спрятать.
- Нельзя мне, - сказала Полина, - они увидят, как я в парк пойду. Они
следят за мной.
- А сейчас?
- А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с гобой
сразу увидим. Слушай, а как звать тебя?
- Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваша
манеры.
- Какой был мой язык и мои манеры - забыто. Об этом и разговор...
Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в
вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, вглядываясь в темноту.
- Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый - других уже давно
постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь - а она моя.
Я отвыкла от другой.
И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращалась к кому-то
снаружи:
- Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но
у меня нет иного выхода. Мне не выбраться кз этой страны, я обложена, как
дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть
милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку? Я не прошу чрезмерной платы
за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у
Господа. Но молчание могу подарить и я.
Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными
ямами.
- Я не знаю, о ком вы говорите, - сказала Лидочка.
- В девятнадцатом Добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из
Киева - Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник
голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой
жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о
возвращении в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще
зимой восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали
пайков. Тех, у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам, на
казенном коште, нищим эксплуататорам трудового народа ничего не оставалось,
как бежать из Петрограда. Кто-то из таких же, как и мы, бездомных
преподавателей раздобыл два вагона, и наш институт добрался до Киева. Там
пожили, то получая милостыню неизвестно от кого, то подрабатывая сами -
старшие научились торговать собой - а почему нет? Меня они не взяли,
слишком была худая и некрасивая, а то бы взяли. Они не себе зарабатывали -
они для всех зарабатывали - вы не представляете, какие мы бывали
счастливые, потому что в том аду мы были вместе и заботились друг o дружке.
Уже осень кончалась - красные опять в Киев пришли, и нашей Аварии Осиповне
Загряжской, даме-директорше, стало ясно - надо бежать в Екатеринослав - на
что она надеялась, я не знаю. Мы радовались, что будет тепло, говорили, вот
поживем в Екатеринославе, нас там ждут, уже квартиры подготовлены и жизнь
сытая - а там дальше, к морю, в Новороссийск. Мы немного до Екатеринослава
не доехали. Вы курите?
- Нет.
- Ладно, потерплю... Значит, я помню, как поезд остановился, ночь была. Я
проснулась от ужаса - еще ничего, только голоса снаружи, кто-то проходит
мимо нашего состава. Потом тихо. Понятно, что мы на станции стоим. Я на
второй полке лежала, на животе, смотрела в окно. Увидела, как рядом с нами
другой состав остановился - темно было, снег с дождем, двадцать девятое
декабря 1919 года - как раз под Новый год...
Я смотрела на поезд и не понимала, что в нем особенно праздничного, а
потом поняла - окна. В нем все окна горели электрическим светом и были
прикрыты шторами - как до революции. Спереди и сзади платформы с пушками, а
в центре новые пульмановские вагоны. Из поезда стали выскакивать солдаты -
без погонов, большей частью в кожаных куртках. Я не разобрала, что это
красные, - у них фуражки были кожаные, а звездочки маленькие. Некоторые
вдоль состава побежали, кто-то в нашу сторону. И тут я слышу, как по
коридору быстро идут - это те, в куртках. Мне бы хоть тогда испугаться, а я
и тогда не испугалась. Я же не знала, что мы встретились с поездом, самого
вождя Троцкого, а люди в коже были его охраной.
- При чем тут Троцкий? - спросила Лида тихо, оборачиваясь на дверь,
потому что имя это было запретным, смертельно опасным..
- Ни при чем, - отмахнулась Полина. - Я его и не видала. Они к нам по
делу пришли - проверяли состав, - ведь на соседнем пути с самим командующим
- а вдруг мы диверсию устроим? Они к нам в купе заглянули, посветили
фонариком и дальше пошли. А я тут совсем проснулась и чувствую, какая я
голодная. Я и говорю Тане - не помню уж, как ее фамилия - она старше меня
была, - пойдем к господам военным, попросим чего поесть. Мы с ней уже так
делали и другие девочки тоже. Надо было сиротками казаться... А что
казаться, мы и были сиротками. Нас жалели и не трогали. Девочек не так
часто трогали, как теперь говорят... Тебе скучно?
- Нет, говорите.
- Мы оделись, выскочили из вагона, а они там стояли, курили. И среди них
ваш Матя стоял. Матвей Ипполитович.
- Шавло? Не может быть!
- Он самый.
- А что он там делал?
- Что и все - курил, анекдоты травил. Что молодежь делает ночью, если
спать не велят?
- Ну почему вы так уверены, что это был именно он?
- А потому что люди не меняются. Это только в романах жена мужа через
двадцать лет узнать не может. А в жизни ты никого не забываешь. Да он и не
изменился особенно - тогда ему лет двадцать было. Только без усиков. Мы к
ним подошли и говорим, нет ли чего покушать. С ними Татьяна разговаривала -
она постарше. Тогда твой Матя засмеялся и говорит, чтобы мы через полчаса к
пакгаузу приходили - и показал, куда. Они нам вынесут.
- И вы не испугались?
- Ты, видно, никогда сильно голодная не была.
- Была.
- Тогда молчи. Если человек очень голодный, у него осторожность
отказывает... Приходите, говорят, через полчаса, ваш поезд никуда не уйдет,
мы уже Екатеринослав берем, сейчас у себя чего поесть сообразим и вам
принесем. Через полчаса мы пришли, с нами Ирка третьей пошла. Мне бы не
надо связываться с девицами, они же почти что взрослые, лет по шестнадцать,
а я еще ребенком была, но, конечно, увязалась, потому что была голодная и
не боялась. Мы пошли с ними в этот пакгауз, а там какие-то тюки были и
стол, а на столе они поставили бутыль самогона, сало и хлеб - все без
обмана. Мы вместе с ними ели, они только велели, чтобы мы не шумели, потому
что у них начальник строгий, если что, он их выгонит или расстреляет,
итальянская фамилия, я точно не помню. Троцкого они не называли, он для них
был вроде бога, где-то далеко, но они сказали, что если мы будем кричать,
то они нас зарежут. А когда выпили, то полезли нас насиловать, но не дико.
Моим подругам было легче, они уже не девочки, а мне всего четырнадцать и
очень больно было, но когда я хотела кричать, твой физик стал мне саблю
показывать. Я плачу, мне больно, а он смеялся, нервничал, очереди ждет...
Дождался! Они нам потом с собой сала дали, для девочек. Мы дальше
Екатеринослава не пробрались тогда, я только следующим летом в Бердянск
попала, когда там уже Врангель был.
- А Матвей Ипполитович? - спросила Лидочка.
- Что? Он мне как бы первая любовь, без спросу.
Лидочка знала, что Полина не врет. Все так и было. И может, трудно теперь
обвинять этих молодцов - они же не знали, что хорошо, а что плохо, они даже
девочек накормили... Что я говорю? Я могла бы очутиться там на пыльных
мешках, в пакгаузе, а любимый ученик Ферми грозил бы сабелькой - "Молчи!".
- А он вас узнал? - спросила Лида.
- Не знаю. Но я ему напомнила! Он говорит - не помню! А я думаю - все
помнит!
- Вы ему сказали? Зачем?
- Потому что он мне нужен. Потому что он испугается за свою карьеру и
поможет мне выбраться живой отсюда.
- А если он скажет, что ничего не было? Да и какое может быть наказание:
девушка говорит, что он изнасиловал ее на фронте Гражданской войны. А вам
скажут - ничего особенного.
- Глупая ты, Лидия, - сказала Полина. - Я не знаю, чего ему здесь нужно,
но не зря он вокруг гэпэушника вертится. А что, если завтра станет
известно, что твой Шавло был охранником Троцкого? И неважно - насиловал, не
насиловал - главное Троцкий.
В этот момент за спиной что-то скрипнуло. Лидочка даже не поняла что, но
Полина метнулась - прыгнула к кабинке - рванула дверь - крючок в сторону -
а там, внутри, съезжившись, сидела на стульчаке Альбиночка, глаза
нараспашку.
Альбина не могла отвести испуганных глаз от Полины и, поднимаясь и
натягивая штанишки, повторяла:
- Я нечаянно здесь, я нечаянно, я только вошла, а вы здесь говорите, а
мне выйти было неудобно, вот я и терпела, извините, я здесь нечаянно.
И беспрестанно говоря, Альбиночка запахнула халатик - шелковый китайский
с драконами, такие за большие деньги привозили с КВЖД, - и, уже не
оглядываясь, побежала к двери.
- Зря я ее отпустила, - сказала Полина.
- А что было делать?
- Придушить, сразу придушить. Она все слышала. И про кастрюлю, и про
Матвея Ипполитовича.
Полина еще не кончила говорить, а Лидочка уже была в коридоре - халатик
Альбины сверкнул возле лестницы.
- Альбина, - позвала Лида, стараясь говорить внятно и тихо.
