Запорожскую Сечь. Стал я полковником запорожского войска и думал, что
завершу жизнь в походах и боях, но случилось однажды такое событие...
Старец Алмаз прервал речь, помолчал с полминуты.
Слушатели заинтересовались, поддались гипнозу сухих фраз, за которыми
вставали события, правдивые потому, что говорилось о них так кратко и
сдержанно.
- Вам такого имени, как Брюховецкий, Ивашка Брюховецкий, слыхать не
приходилось? И вам, Елена Сергеевна? Это понятно. Человек этот канул в
лету и известен только историкам-специалистам. А ведь в мое время имя его
на Сечи, да и во всей Руси, было весьма знаменитым. Для людей он был
гетманом запорожским, для меня - прямым начальником...
Вызывает этот Брюховецкий меня к себе и говорит: "Есть к тебе, Алмаз
Федотович, тайное и срочное дело. Порадовал меня царь грамотой, велел
охрану выслать, старца Мелетия встретить и до безопасных мест проводить.
Я-то людей послал, да они пощипали того старца, все, что при нем было -
шесть возов да грамоты заморские, - себе взяли. Теперь царь гневается.
Где, спрашивает, награбленное? Второй день у меня подьячий Тайного приказа
Порфирий Оловенников сидит, списки награбленного показывает, требует
вернуть. Грозит... Выручай, Алмаз. Что делать?" Я сразу понял: юлит Ивашка
Брюховецкий, потому как не иначе грабители с ним щедро поделились. А
расставаться с добром кому захочется. Я и спрашиваю: "Грамотки где? Вряд
ли царь стал Оловенникова, хитрого человека, к тебе посылать из-за шести
возов. Грамотки покажи". Брюховецкий поотнекивался - вроде не знает, где
грамоты, слыхом не слыхивал. Потом вспомнил вроде, принес. Я попросил
разобраться. Брюховецкий спорить не стал. Сказал только - с утра призовет,
чтобы все было ясно. И вернулся я к себе домой...
"По-моему, я встречала эту фамилию - Брюховецкий", - думала Елена
Сергеевна. Разогнала воздух перед лицом - надымили курильщики.
Стендалю стало скучно. Он вертелся на стуле, шуметь не осмеливался,
кидал взгляды на Шурочку. Удалов баюкал руку - видно, ныла. Грубин слушал
внимательно - представлял спесивого гетмана, у которого под дверью сидит
московский подьячий из приказа тайных дел.
- Я позвал одного писаря, грека, не помню, как звали. С ним мы
грамотки разобрали. И были они любопытные - в них восточные патриархи
признавали власть Алексея Михайловича беспредельной. А Никона, русского
патриарха, ставили ниже царя. Грамоты были куда как важны - подьячий не
зря тратил время. Царь хотел с Никоном покончить, да не смел своей властью
патриаршего сана лишить. Послов в Иерусалим, в Антиохию слал, тамошних
патриархов задабривал, помощи просил. Был среди бумаг один список - очень
меня заинтересовал. Список был с грамоты самого Никона. Честил в ней Никон
царя и бояр, звал к правде, жаловался на произвол царский, грозил войной.
Очень эта грамота соответствовала моему душевному состоянию, - я много лет
справедливости искал, и вот она, писцами переписанная, справедливость,
великим человеком высказанная, который против царя и бояр идет. Я тогда в
патриаршей политике не разбирался, решил - буду жив, увижу старца,
попрошу, чтобы направил меня на путь истинный.
Утром пришел к Ивашке Брюховецкому и советую ему: "Ты, говорю, отдай
чего-то из взятого, пустяк отдай. Но вот эти четыре грамоты, патриархами
написанные, обязательно возврати. И от тебя царь отступится. Скажи, все у
казаков забрал, в церковь сложил, а церковь возьми и сгори". Ивашка меня
пытает: "А обойдется ли?" - "Обойдется", - говорю.
Так Брюховецкий и сделал. Подьячий, как увидел патриаршие грамотки, в
лице цветом восстановился, - за этим и ехал...
Старик разговорился, голос окреп; он взмахивал палкой, словно булавой
либо саблей, забыл о слушателях - не до них было. События обрастали
плотью, пыльные имена превращались в людей.
- Я стремился в Москву. Но попал туда только года через два-три,
когда уже к Москве подъезжали через Грузию, по Волге, царем созванные
восточные патриархи, чтобы судить Никона. Брюховецкий тогда в Москву
поехал, к царю на поклон. И удалось мне через подставных людей с Никоном
связь установить.
В то время грозила ему же ссылка простым монахом-чернецом в северный
монастырь, но старик не сдавался, борьбу конченной не считал.
По-современному говоря, были у него еще большие связи в верхах. За них
держался. А с другой стороны, обратил свое внимание к народу. Может, и не
от большой любви, - а что делать? Бой-то проигран. Меня Никон пригрел в
одном монастыре, старцем Сергием называли. Но саблю я еще в руках держать
мог. Сидение в монастыре томило меня, хотя Никон обнадеживал: надвигаются,
говорил, времена. Послужишь ты еще, Алмаз, правому делу...
Вы уж потерпите, - сказал вдруг старик миролюбиво Стендалю, который
вынул записную книжку и что-то свое стал писать в ней. - Мне недолго
осталось. Сейчас к делу перейду. Без этого, что рассказал, вам моя позиция
и судьба останется неясной.
- Я ничего, я конспектирую, - смутился Стендаль и закрыл книжечку.
- С юга, с Волги, пришли вести: поднялся Стенька Разин. Он
Долгорукому смерть брата своего Ивана простить не мог. Смелый был человек.
И хоть Прозоровский, астраханский воевода, ему прощение за старые дела от
царского имени высказал, он все равно по Волге пошел, царя решил скинуть.
Как на подворье у нас об этом заговорили, понял я - не сегодня завтра меня
к Никону призовут. Был тогда Никон простым монахом, опозоренный, в
Ферапонтовом монастыре, в наших вологодских местах, заточен. Но в
монастыре его знали, опасались, что он мог еще властью пользоваться.
Призвал меня, сказал: "Ты, казак Алмаз, иди к Степану Тимофеевичу на
Волгу. Без меня, говорит, Степану с царем не совладать. Он сам это знает.
Слыхал я, есть среди его стругов один, черным бархатом обит, и пустил
Степан слух, что в этом струге я плыву. Так поезжай туда, посмотри, вроде
как мой посол будешь". Благословил меня Никон, и ушел я на Волгу. Я и в
Астрахани был, когда Прозоровского с раската кинули, и Царицын брал, и под
Симбирском с войском стоял. Все было. Только, конечно, рясу-то скинул, и
хоть звали меня по-прежнему старцем Сергием, дрался я по-казачьи. Тогда-то
с Милицей я и познакомился.
Алмаз указал узловатым пальцем на старушку, дремавшую в углу с кошкой
на коленях.
Все послушно обернулись к ней.
- Была она тогда и сейчас есть - персидская княжна, про которую
известную песню сложили. Будто ее Степан Тимофеевич за борт в Волгу кидал.
- Ой! - удивилась Шурочка Родионова. - Я думала, что это - сказка.
- Не будите ее, - сказал Алмаз. Да никто и не собирался будить Милицу
Федоровну. - В песне говорится, что Степан Тимофеевич ее за борт кинул,
так неправда это. Грозился, клялся даже, чтобы ревнивых казаков успокоить.
Но ведь не бандитом он был. Был он к тому времени государственным
деятелем, армию вел за собой. Инцидент, правда, был, признаю. Я тогда на
том же струге, что и Степан, находился. Мы спорили с ним сильно.
Расхождения у нас были. А тут пришли некоторые руководители. Сказали:
Симбирск скоро, там законная супруга ожидает; нехорошо, коли с княжной там
появитесь, для морального состояния войск. И Степан Тимофеевич согласился.
Девка по-русски ни слова не знала. Только глазищами вертела, казаков с ума
сводила. Степан выругался, велел ее мне, как человеку надежному, взять
ночью, перевезти на черный никоновский струг. Там она и была. А в
Симбирске мы ее в доме одном поселили. И ты, кудрявый, не скалься. Если
все будет как надо, завтра вы ее не узнаете. Первая красавица в Персии она
была. Первой красавицей и здесь будет.
Старик уморился, перевел дыхание. Воздух проходил в легкие тяжело,
громко. Старик вынул пачку "Беломора", закурил.
Вокруг заговорили, но слова были будничные, никто о рассказанном не
упоминал, не знал еще, как и что надо будет сказать.
Шурочка принесла напиться Ванде Казимировне.
Елена накинула шаль на плечи Милице Федоровне, чтобы та не замерзла.
За окном была тишь, темень, прохлада. Собака вдали брехала лениво,
сонно. Будто комар ее укусил, вот и отругивала его.
- Дальше рассказывать - одна печаль, - сказал старик. - Восстание,
как вы знаете, было подавлено. В Арзамасе князь Долгорукий двести виселиц
поставил. На каждой по полсотне людей погибло. Вот и считайте... Но меня
при том не было. Я с двумя сотнями казаков на север прошел, к Ферапонтову
монастырю. Узнал меня Никон, обрадовался, да поосторожничал. Мы его
уговаривали: возьмем Кириллов монастырь - там казна большая, пушки - и на
Волгу, на помощь Степану спешить надо. Да не осмелился Никон. Остался... А
нам возвращаться поздно было. К тому времени Степана с Фролом уже в Москву
везли. Казаков я отпустил - пусть каждый, как может, счастья ищет. А сам
хотел в лес уйти. Да был один, князь Самойла Шайсупов, приставленный к
Никону царем... У Шайсупова соглядатаи, всюду свои люди. Донесли. Поймали
меня неподалеку от монастыря, заковали - и в Москву, как самого опасного
государева преступника. Я царю - как подарок. Если сознаюсь - конец
Никону, что на наш приход да на зазывные речи не донес. Никона и так уже в
крепость, в Кириллов монастырь, в строгость перевели. А мои показания были
бы ему могильным камнем. Привезли меня в Москву, и тут случилось
непредвиденное происшествие, которое к сегодняшнему дню имеет отношение.
11
Руки Сергию завязывали подле кистей веревками, обшитыми войлоком,
ноги стягивали ремнями, и поднимали тело на воздух. Палач наступал ногой
на конец ремня, тянул, разрывал тело, суставы выворачивались из рук, и
потом палач бил по спине кнутом изредка, в час ударов тридцать, и от
каждого удара будто ножом вырезана полоса. Разжигали железные клещи
накрасно, хватали за ребра...
Старец Сергий от наветов отказывался. Фрола Разина, его признавшего,
встретил глазами пустыми, а чернецам, которые его у бывшего патриарха
Никона видели входящим и выходящим, противные слова говорил. Старик Сергий
был силен еще, но после пыток сдал, голова болталась, язык распух, и
говорить он не мог.
Алексей Михайлович, мучаясь одышкой и страхами, перешел ночью из
дворца в подвал Тайного приказа. Нес с собой бумажку, на которой
собственной рукой записал вопросы для старца.
"За что вселенских Стенька побить хотел? Они по правде ли извергли
Никона и что он им приказывал?" - повторял про себя государь слова
записки. "О Кореле. Грамоту от него за Никоновой печатью к царскому
величеству шлют из-за рубежа". Это о шведах. Шведы ненадежны, вредны,
Котошихииа, беглого бунтовщика, спрятали, печатные дворы держат, в
курантах про вора Стеньку печатают и ложные известия о Никоне сообщают.
Старец знать про это должен.
Дьяк Данило Полянский шел сзади, на полшага, держал свечу, чтобы
государю не удариться головой о притолоку. В переходе было смрадно,
вонюче, стрелец у дверей в пыточную засуетился, открывал, пятился, и
оттого государю было еще тошней. Полянский сказывал, что старец Сергий
молчит. Худо. А если людишки, верные вроде, твердят, что Сергий - не
Сергий вовсе, не старец, а казачий полковник.
Ступеньки в подвал склизкие, грязные, могли бы и помыть, все-таки
государь ходит, да не стал государь говорить Полянскому, твердил слова
вопросов, и слова улетали, запутывались в разных тревожных мыслях, и
горело внутри, пекло - видно, напустили порчу немчины, лекари. Горько было
царю на людскую неблагодарность, на вражду, местничество, злобу, наветы.
