угадал - оказалась трещина. Хоть в этом повезло. Обещали завтра отпустить
домой. Прибегала жена. Сначала беспокоилась, сердилась, потом оттаяла,
принесла из дома пирог с капустой. Перед уходом постояла у окна, подержала
мужа за здоровую руку.
Прибегал сын Максимка, приводил друзей из школы, хвастался отцом в
больничном окошке.
Проходившие люди кивали, здоровались. Удалову внимание надоело, он
отодвинулся от окна, подогнув ноги и переложив подушку на середину
кровати. Он не знал, что его имя также склоняют в связи с сокровищем. Одни
говорили, что Удалов пострадал, задерживая человека с золотой цепью.
Другие - старался убежать вместе с преступником для дележа добычи, но
оступился.
Пришел к провалу и провизор Савич. Посмотрел в непроглядную глубину и
решил все-таки зайти в гости к Елене. Давно не был. Домой ему идти не
хотелось.
Пока Савич добрался до Кастельской, наступили сумерки. Первые фонари
зажелтели по улицам. В окне Елены горел свет. Она читала. Савич вдруг
оробел.
Напротив, у автобусной остановки, стояла скамейка - чугунные ножки в
виде лап. Савич сел, сделал вид, что поджидает автобус, а сам повторял
мысленно речь, которую произнес бы, если бы набрался храбрости и вошел к
Елене.
Он сказал бы: "Елена, сорок лет назад мы не закончили разговора. Я
понимаю, дело прошлое, время необратимо. Где-то на перекрестке мы избрали
не ту дорогу. Но если, Елена, ошибку нельзя исправить, в ней стоит хотя бы
признаться".
Темнело медленно, и небо на западе было зеленым. Дюжий мальчик из
речного техникума не дождался Шурочку на девятичасовой сеанс, продал
лишний билет и пошел один. И пил с горя лимонад в буфете.
Удалов поужинал без аппетита и задремал, обдумывая один план.
Старухе Милице Федоровне Бакшт не спалось. Она достала трость, с
которой выходила в собес или рынок, накинула кашемировую шаль с розами
темно-красного цвета и пошла погулять. По пути раздумывала, не совершила
ли ошибки, показав автограф Пушкина пионерам. Но дело шло о ее женской
чести - Любезному другу надо было уйти незамеченным.
Грубин проснулся, покормил рыбок, потушил свет и отправился проведать
соседа, Корнелия Удалова.
Ванда Казимировна, директор универмага и супруга Савича, поела в
одиночестве остывший ужин, взгрустнула и стала мучиться ревностью.
Совсем стемнело. Над лесами собралась гроза, и зарницы вырывались
из-за гребенки деревьев, будто злоумышленник сигналил фонарем.
Удалов шептался с Грубиным, стоявшим под окном больницы. Удалов решил
убежать и ждал удобного момента. Назавтра ему вновь собирались делать
рентген и процедуры - он их боялся. Было и другое соображение. Кончался
квартал - надо срочно покончить с провалом и другими недостатками. Удалов
сильно рассчитывал на премию.
Сторожиха музея проверила, заперты ли все двери-окна. Посидела на
лавочке под отцветшим кустом сирени, но комары скоро прогнали ее в дом.
Она вздохнула, перекрестилась на здание городского архива и ушла.
На реке было тихо, и ее лента с черными полосками заснувших барж была
чуть светлее синего неба.
Во двор музея вошел старик с тяжелой палкой. Запах одеколона
отпугивал комаров, те кружили, кричали комариными, тонкими голосами,
сердились на старика, но сесть не осмеливались. Старик медленно поднялся
по лестнице на крыльцо; не спешил, утихомиривал скрип ступенек.
Прислушался у двери, рассеянно водя пальцем по стеклянной вывеске
"Городской музей".
Из парка долетало буханье барабана - играли вальс "На сопках
Маньчжурии". Никого.
Старик вынул из кармана отмычку и принялся елозить ею в солидном
музейном замке. Замок долго сопротивлялся - старый был, надежный, - но
поддался, оглушительно щелкнул. От замочного звука заахали, замельтешили
окрестные собаки. Старик поглядел на дверь сторожки - нет, сторожиха не
обеспокоилась... Старик снял замок, положил осторожно на перила и потянул
на себя дверь, обшитую коленкором. Тянул и ждал скрипа. При скрипе
замирал, потом снова на полвершка оттягивал дверь на себя. Наконец
образовалась щель. Старик просунул вперед палку, потом сам проскользнул
внутрь с ловкостью, неожиданной для своего возраста. Прикрыл за собой
дверь. Прислонился к ней широкой сгорбленной спиной и долго хрипел -
отдыхал от волнения.
Сначала старик сделал ошибку - отправился в музейные фонды. Он знал
расположение комнат. В темноте спустился вниз, в полуподвал, поработал
отмычкой над фондовой металлической дверью, - торопился и потратил на
открывание минуты три. Анфилада фондовых комнат тонула во тьме. Старик
вынул из кармана тонкий, с авторучку, фонарик, и, прикрывая его ладонью от
окон, медленно прошел по комнатам.
Портреты уездных помещиков в золотых багетах глядели со стен,
разрозненные гарнитуры, впритык друг к другу, заполняли комнаты. В шкафах
таились выцветшие сарафаны, купеческие платья и мундиры городовых.
Керосиновые лампы с бронзовыми и фарфоровыми подставками тянули к потолкам
пыльные фитили, и давно остановившиеся позолоченные часы - пастух и
пастушка - поблескивали под случайно упавшим лучом фонарика.
В фондах не было того, что искал старик. Он вышел, закрыл за собой
дверь - запирать не стал: времени нет - и остановился в задумчивости. Куда
они могли все спрятать? Потом крякнул: как же раньше не догадался? И
поспешил, постукивая палкой, в кабинет директора на втором этаже.
На этот раз он не ошибся. Три бутылки и колба стояли на столе, рядом
с макетом памятника землепроходцам. И две книги. Еще книги и пустые
реторты лежали на черном кожаном диване.
Движения старика приобрели силу и уверенность. Он ощупывал бутылки,
светил им фонариком в бока, угадывал жидкость по цвету. Одну бутыль
раскупорил и понюхал. Сморщился, как от доброго табаку, чихнул и заткнул
снова резиновой пробкой. Перебрал книги на диване. Одну реторту, с
порошком на дне, положил осторожно за пазуху. Еще раз пересмотрел бутыли и
книги.
Никак не мог найти чего-то крайне нужного, ценного, ради чего пришел
сюда в такой час.
Старик тяжело вздохнул и остановился в задумчивости у сейфа. Сейф
вызывал в нем подозрения. Двух бутылок не хватало. Старик с минуту
постоял, раздумывая: почему пропали именно те две бутыли? Ему вдруг
захотелось, чтобы их в сейфе не оказалось, ибо если они отделены от
остальных, значит, кто-то разгадал, хотя бы частично, его секрет.
Сейф сдался через двадцать минут. На верхней полке его лежали
музейные важные дела, ведомости членских взносов, печать и менее нужные
бумаги. На нижней полке - две небольшие бутыли. Старик угадал, и
правильность догадки его не обрадовала. Тем более отсутствовала одна вещь,
наличие которой было необходимо для успеха предприятия. И он начал
догадываться, куда она могла деться.
Старик медленно и грустно спустился по лестнице, утопив бутыли в
обширных карманах. Забыл, что находится в музее нелегально, широко
распахнул входную дверь. Дверь взвизгнула петлями. Старик не слышал визга.
Он думал. Дверь гулко захлопнулась. Внизу под лестницей поджидала
перепуганная сторожиха, прижав к губам милицейский свисток.
Старик не сразу заметил сторожиху. Из задумчивости его вывел свист,
короткий, захлебнувшийся, - сторожиха оробела и не смела толком дунуть.
Рука дрожала, свисток молотил по зубам.
- Ты что здесь делаешь? - спросил старик, все еще думая о другом. -
Ты зачем здесь? - повторил он с пристрастием.
- Батюшки! - Сторожиха отступила назад, топча музейную клумбу. - Туда
же нельзя. Музей закрыт.
- А я в музей не собираюсь, - сказал старик. Он пришел в себя,
вспомнил, где он и почему здесь.
- Батюшки... - повторила сторожиха. - Неужто это вы? По голосу
узнала. Дитем была, а по голосу узнала.
- Обозналась, - сказал старик. - Я приезжий. Хотел с
достопримечательностями ознакомиться. Хожу. Смотрю.
- Да чего же от меня скрываться, - обиделась сторожиха. - Я хоть и
дитем была, но помню, как сейчас помню.
- Ладно, - сказал старик. Он уже спустился по лестнице и стоял на
дорожке, высясь над сторожихой. Карманы оттопыривались, и жидкость
явственно булькала в бутылях.
Сторожиха, смущенная встречей, растерянная, уже не злилась. С горечью
решила, что старик пьет и спиртное носит в карманах.
- Может, переночевать негде? - спросила она.
Старик помягчел.
- Не беспокойся, старая, - сказал он. - Лето сейчас. Комар меня не
берет. Добро всякое кто сегодня приносил в музей?
- Старая директорша, Елена Сергеевна. Они потом еще долго здесь
просидели.
- Чего с собой унесла?
- С внуком она была, с Ваней. На пенсии она теперь.
- Книжка была у нее? Старая.
- Она зачастую с книжками ходит.
- Она уходила - книжка была у нее?
- Была, была. Конечно, была, как не быть книжке.
- Давно ушла?
- Еще светло было...
- Куда пошла?
- Домой к себе, на Слободскую...
9
Удалов уже совсем собрался бежать из больницы, но тут кончился
девятичасовой сеанс в кино, по улице пошли люди, с разговорами и смехом.
Зажигали спички, прикуривали. Луны не было - из-за леса натянуло грозовые
тучи. Грубин прижался к стене. Удалов присел за подоконником. В палате уже
было темно, свет выключен, больные спят.
- Миновали, - прошептал наконец Грубин, давая сигнал.
Последним прошел киномеханик, звеня ключами от кинобудки.
Можно было начинать бегство. Удалову очень хотелось, чтобы прошло оно
незаметно и благополучно. Если его поймают сейчас и вернут, будет немало
смеха и издевательских разговоров. Но утра ждать нельзя. Утром в больнице
наберется много врачей и персонала. Не отпустят. Удалов оперся на здоровую
руку и сел на подоконник Сзади скрипнула дверь... Сестра. Удалов
зажмурился и прыгнул вниз, в руки Грубину. Больную руку держал кверху,
чтобы не повредить. Так и замерли под окном скульптурной группой.
Перед носом Корнелия шевелились грубинские пышные волосы. Удалов
зажмурился, ожидая сестринского крика. И ему уже чудилось, как зажигаются
во всех больничных окнах огни, как начинают суетиться по коридорам нянечки
и медсестры и все кричат: "Убежал! Убежал! Обманул доверие!"
- Ай! - простонал Корнелий.
Грубин толкнул его головой в рот, чтобы хранил молчание.
В палате было тихо. Может, сестра не заметила, что одного пациента не
хватает. А может, и не сестра это была, а кто-нибудь из ходячих больных
пошел в коридор. Корнелий тяжело вздохнул, обмяк и попросил:
- Подожди минутку, передохну. Я все-таки больной человек.
И тут они услышали тяжелые неровные шаги. Шаги приближались неумолимо
и сурово, будто передвигался не человек, а памятник. По самой середине
улицы, не скрываясь, прошел высокий старик с палкой. Прошел, неровно и
скупо освещенный редкими фонарями, и только тень его еще некоторое время
удлинялась и покачивала головой у ног Удалова. Остался запах одеколона,
странное бульканье, исходившее от старика, да постук палки.
- Подозрительный старик, - сказал Удалов шепотом. Старика он
испугался и потому теперь хотел его унизить. - У провала вертелся,
помнишь? Меня в пропасть толкнул.
- Ты сам толкнулся. Нечего уж... - сказал справедливый Грубин.
- И не извинился, - сказал Удалов. - Человека довел до больницы, до
травмы, а не извинился. Травма моя - бытовая, и по бюллетеню платить не
будут. Надо с него взыскать.
- Кончай, Корнелий, - увещевал Грубин. - Чего возьмешь со старика.
