- Лестницы бы вымыли, - сказал вдруг государь Полянскому, хотя
говорить уже раздумал.
Мимо камор шли в пыточную. За решетками шевелились тени, бледные руки
лезли из тряпья, и цепи звенели, будто отбивали зубную дробь.
Старец Сергий висел на дыбе безжизненно. Седые волосы, в грязи и
крови, колтуном торчали вбок, будто боярский сын набекрень надел шапку.
Подьячий, что вел допрос, вскочил из-за стола, но царь в его сторону не
посмотрел. Подошел к Сергию, заглянул в лицо. Палач, чтобы удобнее
государю было, шустро отбежал, отпустил веревку, и Сергий ногами стал на
пол, только ноги пошли в сторону - не держали.
- Что сказал? - спросил царь, глядя на старца, столь нужного для
спокойствия и торжества власти.
- Молчит, - сказал подьячий тихо. Боялся царского гнева.
Язык, распухший, черный, вылезал изо рта, не помещался. Глаза
закатились - не закрывались.
- Мне он живой нужен, - сказал вдруг царь обыкновенно, будто без
гнева, а с тоской.
И даже Полянский дрожь почувствовал. Тишайший государь был весьма
озабочен, и это многим могло стоить жизни.
- Пусть поутру его дохтур осмотрит, зелье даст. И не пытать, пока сам
не кончу.
Алмаза окатили водой, втащили бесчувственного в камору, кинули на
пол. До утра дохтура звать не стали. Старик крепкий.
Алмазу казалось, что он в пустыне. Жарко и больно ногам, ободранным о
камни. И озера лишь манят, а оказываются вихрями, бьющими по обожженной
коже. Потом ласковая прохлада коснулась лба. Вода холодная - зубы ломило -
сама влилась в рот. Стало легко и блаженно.
- Вам лучше? - спросил тихий нежный голос, будто прохлада в пустыне.
- Да, - сказал Алмаз. Открыл глаза. В теле была боль, ломота, но была
она не так важна, и голова стала ясной. Голос звучал где-то внутри, будто
кто-то пальчиком гладил по темени. Рядом, на куче прелой соломы, лежал
маленький человек ниц распростершись и касался исхудалыми руками Алмаза:
во тьме зрачки светились по-кошачьи.
- Нечистая сила, - сказал Алмаз. - Изыди...
- Тише, - произнес голос в голове у Алмаза. И рот у маленького
человека не открывался, сжат был, губы в струночку. Только глаза зеленью
светятся. - Тише, - голос покоил, нежил, - услышат - придут. Снова казнить
примутся. Я добра желаю. Немощен я, измучен, ноги переломаны.
Темь в каморе стояла, но Алмаз увидал: ноги соседа на соломе
распластались, неживы. Кровь изо рта запеклась на щеке. У Алмаза страх
миновал. Язык тяжел, но ворочается.
- Пей, - беззвучно сказал сосед, протянул ладошку, а в ней вода, как
на листе роса. Не было зла и порчи в малом человеке.
Алмаз наклонил голову, слизал росу.
- На дыбе был? - спросил сосед.
- Не жить мне, - сказал Алмаз. - Сам государь поутру примется.
- Бунтовщик ты? - спросил сосед. - Со Стенькой разбойничал?
- Не важно, - сказал Алмаз. Было в нем подозрение, не дьяками ли
тайными человек подставлен.
- Не опасайся, - сказал человек. - Я твои мысли знаю. Считай, что
дохтур я. Из фрязинской земли. В колдовстве меня обвинили. Огнем пытали,
ноги ломали. Я секрет знаю, как уйти отсюда, да ног нет.
Алмаз долгую жизнь прожил, многого нагляделся. Дохтур так дохтур. На
фрязинских землях, на немецких чудес много. И сам Алмаз до Индии ходил,
Турцию видел, но в чудеса само собой верил.
- Ты мне о себе расскажи, - молил сосед. - Хоть не словами. Думай - я
пойму.
Зеленоватые глаза заглядывали в душу, высматривали, что скрыл; а
скрыл Алмаз в рассказе немногое - лишь то, что касалось патриарха Никона.
Это пускай сосед читает сам - нечистой ли силой, просто колдовством.
Порой сосед просил повторить, подробности выспрашивал, интересовался,
будто не обречен, как и Алмаз, на неминуемую смерть. Доволен оказался.
Говорил, что надежда в нем появилась, повезло ему, что сосед - Алмаз. Не
надеялся уже, веру потерял. Смерть близка.
Бежать из Тайного приказа некуда, это Алмаз понимал. Никто отсюда не
скрылся еще. Может, малый человек ума лишился? А может, слово знает?
- Нет, - сказал сосед. - Слова не знаю. Но вижу сквозь стены. Как ни
пытай, не отвечу, не понять тебе.
Алмаз не спорил. Секретные и странные вещи признавал, но сам колдунов
и тайных людей бежал. Может, и сквозь стены зрит человек. Дано ему.
- Здесь стена в одном месте тонка, - сказал человек. - В один кирпич.
Дверь заложена. В старые времена ход был в другое подземелье, но, видно,
после пожара забыли, замуровали. Под Кремлем в разных местах ходы и
подвалы вырыты, многие и не найдешь. Давно здесь государи живут, а
государям надо тайны иметь, тайники и пыточные места.
За решеткой прошел стрелец. Заглянул в темноту, ничего не увидел.
Окликнул:
- Старец Сергий, а старец Сергий, живой ты?
Алмаз промычал нераздельно, простонал.
- Живой, - сказал стрелец. - С утра дохтура приведут. Равно как к
боярину. - Стрелец рассмеялся. - Как к боярину, - повторил. Пошел дальше.
- Как же мы кирпичи разберем? - спросил Алмаз.
- Тише, не говори языком, - сказал как бы внутри головы сосед. - Ты
думай, я все угадаю.
- Тяжко, привычки нет.
- Я кирпичи еще со вчера расшатал. Ты меня вытащишь, понесешь.
Кирпичи на место положишь. Может, не сразу спохватятся.
- Согласен я, - сказал Алмаз, потому что был человеком трезвым и
понимал: не убежишь ночью - новые пытки, а там и смерть, покажется она
благостной, долгожданной, как невеста.
- Жди - услышал он голос внутри.
Человек, опираясь на локти, поволочил безжизненное тело к дальней
стене, и от боли его, что передавалась нечаянно Алмазу, мутило, ибо
ложилась она на боль Алмаза.
- Сюда ползи, только не шуми, - был приказ оттуда.
И Алмаз подобрался, рукой ощупал тело рядом. Тот подхватил руку,
поднес к стене. Один кирпич уже вынут был. Второй шатался.
- Ты сильнее, - слышал Алмаз мысли. - Вынимай их. Раствор старый,
крошится. Я перекладывать буду.
Снова прошел стрелец, топотал сапогами: озяб в подвале.
- Караула ждет, - сказал ему сосед. - Думает о том, как бы согреться.
Думает, что ты за ночь отойдешь, дохтура не надо будет. И тебе легче.
Добрый человек.
Алмаз кивнул, согласился.
Алмаз кирпичи вынимал из стены, сосед перекладывал их в сторону.
Ощупал дыру - узка, но пробраться можно. Сосед подтолкнул в спину: "Давай,
мол", - угадал, о чем Алмаз подумал. Алмаз прополз в дыру. Оттуда шел
холод и мрак, пыточные камеры Тайного приказа рядом с ним теплым раем
казались. Руки уперлись в ледяную жижу. Плечи схватило болью, сил не было
тело протащить. Человек сзади подталкивал, да был немощен, без пользы
помогал. Свое дыхание Алмаз слышал, - как отдается хрипом по длинному
невидимому ходу, шумит, словно домовой в печи.
- Давай, давай еще, поднатужься, немного осталось. Там воля!..
Слова человека, уговоры в голосе стучали, как кровь, и Алмаз елозил
руками по жиже, тянул непослушное тело свое, и оно перевесило, голова
упала в вонь и лед, и от того прибавилось силы - от отвращения и жути.
Отдохнул самую малость, выпростал из дыры ноги и приподнялся, чтобы лицо
отвратить от жижи.
- Меня возьми, не забудь... - умолял человек.
Но Алмаз и не помышлял оставить в беде товарища, тот ему дорогу к
воле показал, а Алмаз никогда людей не предавал. И видно, человек угадал
его мысли, затих и ждал покорно, пока Алмаз, отдохнувши, протянет к нему в
дыру руки и вытянет, немощного, бессильного, невесомого, в черный ход.
Алмаз поднялся во весь рост, морщился от боли и злобы на свои
непослушные члены. Свод был низок, пришлось пригнуться, и холодные капли
падали ожогами на израненную спину. Человека Алмаз взял на руки, словно
младенца; на закорках нести не мог, хоть и сподручней - поротая спина
саднила. Через несколько шагов переложил под мышку, чтобы рукой одной
впереди шарить. Да это и не нужно было - человек подсказывал, куда идти,
где поворачивать, словно кошка во тьме дорогу различал, и Алмаз уже не
удивлялся - сил не было на думы: слушался, шел, спотыкался, скользил по
грязи.
Прошли подземную палату, потолок вверх ушел, распрямиться можно.
Рукой сбоку ощупал - ящики, ларцы, сундуки. Видно, богатства затерянные.
- Нет, - сказал человек, - это книги, столбцы, грамоты. Старые. От
царя Ивана Васильича остались.
- Не слыхал, чтобы царь книгами баловался, - сказал Алмаз.
- Интересовался, - сказал человек. - Тут большие богатства спрятаны.
Государственные тайны. Их многие уже ищут, да не найти. Ходы с земли не
видны.
Далеко сзади, усиленный ходами, будто боевыми трубами, пришел шум,
сбивался в кучу, разделялся на голоса.
- Нас хватились, - сказал человек. - Теперь не найдут. Пока решатся в
ходы сунуться да пока по ним проплутают, мы далеко будем.
...Вышли они полузаваленным мусором, населенным летучими мышами и
крысами подземным ходом, что кончался на том берегу Москвы-реки, у
Кадашевской слободы. Куча бревен да камни - все, что осталось от
часовенки, - скрывали древний ход. Рассветало. Мальчишка гнал из ночного
коней, а навстречу, чуть видная в тумане, шла баба с ведрами к озерку у
Болота. Слева были сады, и там перекликались сторожа - берегли царское
добро. Из тумана вылезали, словно копья, колокольни кадашевских церквей.
Было мирно, и даже собаки не лаяли, не беспокоили людей в такую обычную
ночь.
- Пойдем берегом, - сказал человек. - Знаю, где лодка.
Тут только Алмаз увидел толком спутника. Боль в нем, избитом и
истерзанном, была великая. Сквозь рубища смотрели кровоподтеки и синяки,
руки были исцарапаны, словно кто-то с них кожу сдергивал, да и на лике
целы были одни глаза. Глаза под утренней синевой потеряли кошачий блеск и
нутряной свет - были синими, словно воздух, и бездонными, и была в них
мысль и мука.
- Ты уж потерпи, - сказал человек. - Донеси меня.
- Неужто, - сказал Алмаз и даже улыбнулся: подумал, что и сам, видно,
страшен и непотребен.
- Что правда, то правда, - сказал человек.
Алмаз уже привычно взял его под мышку, - перебитые ноги болтались
почти до земли, рассекали высокую прибрежную траву.
Лодка была в положенном месте. Человек снова прав. И весла, забытые
либо нарочно оставленные, лежали в уключинах.
Через час добрались до леса, а там пролежали весь день, упрятав в
камышах лодку.
Алмаз набрал ягод, сыроежек - поел; спутник от всего отказался,
только пил воду, но не из реки, как Алмаз, а из своих ладоней, как в
Тайном приказе, когда поил этой водой-росой своего соседа.
Потом снова они шли, обходили деревни, шли и ночью и лишь ко второму
утру, чуть живые, добрались до яра, в котором стояло, прикрытое
пожелтевшими ветками, нечто невиданное, схожее со стругом либо ковчегом, и
Алмаз тогда оробел и лишился чувств от бессилия и конца пути.
Очнулся Алмаз внутри ковчега, на мягкой постели, при солнечном свете,
хоть и был ковчег без окон. Был Алмаз гол и намазан снадобьями и зельями.
Спутник его, в иное переодетый, ковылял вокруг на самодельных костылях,
посмеивался тонкими губами, бормотал по-своему, был рад, уговаривал
Алмаза, что он - не нечистая сила, а странник. Но Алмаз слушал плохо,
тяжко - его тело отказывалось жить и переносить такие муки, била его
горячка, и разум мутился.
- Что ж, - услыхал он в последний раз, - придется прибегнуть к особым
мерам.
Может, и так сказал странник, - снова было забытье, словно глубокий
сон, и во сне надо было удержаться за борт ладьи, а не удержишься - унесет
волжская волна, ударит о крутой утес. Но Алмаз удержался, и когда очнулся
