экскаваторщик - береженого бог бережет - прыгнул назад, чуть не сбив Мишу
с ног. Фонарь погас - видно, Грубин отпустил кнопку, - в подвале возникла
грозная тишина, и все были оглушены звоном в ушах.
- Что случилось? - спросил голос сверху. Голос был близок до
странности. Вроде бы за эти минуты трое исследователей ушли далеко от
людей, а тут, в трех метрах, Удалов задает вопросы голосом тревожным, но
обычным.
- Полный порядок, - сказал экскаваторщик. Он бодрился и о прыжке
своем уже позабыл. - Свети прямо, - приказал он.
Грубин послушался и посветил.
Экскаваторщик закрыл спиной большую часть двери - всматривался, а
Миша Стендаль почувствовал обиду. Он был наиболее исторически образован и
морально чувствовал себя вправе руководить поисками. Но экскаваторщик
этого не чувствовал, и как-то случилось, что впереди был он. Миша даже
сделал шаг, хотел оттеснить экскаваторщика и дать какое-нибудь, пусть
зряшное, но указание. Тут экскаваторщик обернулся и посмотрел на Мишу.
Глаз его, в который попал луч фонаря, засветился желто и недобро.
Миша ощутил внутреннее стеснение и приостановил дыхание. Там, за
дверью, могли таиться сундуки с золотом и жемчужными ожерельями,
серебряные кубки, украшенные сценами княжеской охоты на бой-туров,
булатные мечи-кладенцы и скелет неудачливого грабителя - глазницы черепа
черные, пустые... А экскаваторщик сейчас выхватит острый, чуть зазубренный
от частого употребления кинжал и вонзит под сердце Стендалю.
Экскаваторщик отнял у Грубина фонарь: так ему было удобнее.
- Тоже комната, товарищи, - сказал он.
Скорчившись вдвое, он перешагнул высокий порог и пропал во тьме.
Грубин с Мишей стояли ждали.
Изнутри голос сказал:
- Давайте за мной. Не оступитесь.
Вторая комната оказалась меньше первой. Луч фонаря, не успев
достаточно расшириться, уперся желтым блюдцем в противоположную стену,
порезав по пути светлым лезвием странные предметы и, что совсем непонятно,
осветив пыльные гнутые стекла - бутыли, колбы и крупные сосуды темного
стекла. Луч метался и позволял глазам по частям обозреть комнату -
кирпичную, сводчатую, длинный стол посреди, а дальний конец обвален и
видится мешаниной кирпичей и железа.
- Типография, - сказал Грубин. Помолчал. Подумал. - Может, здесь
печаталась "Искра". Или даже "Колокол".
- Печатного станка нету, - резонно сказал экскаваторщик.
- Отойдите, - сказал Миша. - Ничего не трогайте. У меня вспышка.
Сделаем кадры.
Послушались. В руках у Миши была техника. Его спутники технику
уважали.
Миша долго копался, готовил в темноте аппарат к действию. Эрик
помогал, светил начавшим тускнеть фонариком. Потом вспыхнула лампа. Еще
раз.
- Все? - спросил экскаваторщик.
- Все, - сказал Стендаль.
- На свет вынуть придется, - сказал Эрик. Он вернул фонарь Грубину,
подхватил бутыль покрупнее и понес к выходу.
- Какого времени подвал? - спросил Грубин.
- Трудно сказать, - ответил Миша. - Вернее всего, не очень старый.
- Жаль, - сказал Грубин. - Второе расстройство за день.
- А первое?..
- Первое, когда думал, что землетрясение началось. Так вы уверены,
товарищ Стендаль?
- Посуда довольно современная. И книги...
Миша подошел к столу, распахнул книгу в кожаном переплете.
- Ну скоро? - спросил Эрик. - Там уже заждались.
- Наверху посмотрим, - сказал Грубин. Подхватил еще одну бутыль и
колбу.
Миша шел сзади с книгами в руках.
Шляпа Удалова отпрянула от провала. Зажмурившись от дневного,
неистового сияния, Эрик протянул ему бутыль. Миша стоял в трех шагах
сзади. Столб света, спускавшийся в провал, показался ему вещественным и
упругим. Экскаваторщик, озаренный светом, был подобен скульптуре человека,
стремящегося к звездам. Бутыль надежно покоилась у него на ладонях.
Вместо шляпы в провал спустились сухие руки Елены Сергеевны. Она
приняла бутыль. Миша поднял вверх тяжелые фолианты.
- Вот так-то, - сказал некто в толпе осуждающе. - А он засыпать
хотел.
Удалов сделал вид, что не слышит. Он взял у Стендаля книги и положил
их на асфальт. Рядом уже стояла бутыль, обросшая плесенью. Сквозь разрывы
плесени проглядывала черная жидкость. Другие сосуды также встали рядом.
Удалову было холодно. Он даже застегнул верхнюю пуговицу синей
шелковой рубашки. Удалова мучила совесть. Когда он вызвал экскаватор для
засыпки провала, он действовал в интересах родного города. Его буйное
воображение уже подсказывало страшные картины, торопившие к принятию мер и
будившие энергию. Одна картина представляла собой автобус с пассажирами,
едущий по Пушкинской улице. Автобус ухнул в провал, и только задний мост
торчит наружу. А рядом иностранный корреспондент щелкает неустанно своим
аппаратом, и потом в обкоме или даже в ЦК смотрят на фото в иностранной
газете и говорят: "Ну уж этот Удалов! Довел-таки до ручки городское
хозяйство в своем древнем городе!" И качают головами.
Была другая картина - куда более трагичная. Малое дитя в школьном
передничке бежит с прыгалками по мостовой. И вокруг летают бабочки и
певчие птицы. И ребенок смеется. И даже Удалов, наблюдающий за этой
картиной, смеется. И вдруг - черной пастью провал. И отдаленный крик
ребенка. И только осиротевшие прыгалки на растерзанном трещинами асфальте.
И мать, несчастная мать ребенка, которая кричит: "Ничего мне не надо!
Дайте мне только Удалова! Дайте его мне, я разорву его на части!.."
Пока не приехал экскаватор, Удалов неустанно боролся со своим
воображением и все оглядывался, не бежит ли ребенок с прыгалками, не видел
ли иностранный корреспондент, которому здесь делать нечего.
Удалов верил, что в провале ничего не обнаружится. Сколько их было на
его памяти, и ничего не обнаруживалось. Он и причуды Кастельской не принял
всерьез. Просто не стал воевать с общественностью. Накладно. Все равно
засыплем. Все провалы - и тот, у архиерейского дома, и тот, что был на
строительстве бани, и тот, у мясокомбината, - все они вызывали оживление в
районном музее, даже в области. Но Удалову и городским властям никакой
радости - провал не запланируешь. В провале есть что-то постыдное для
хозяйственного работника - стихия мелкого порядка, пакостная стихия.
Теперь у ямы стояли бутыли. И книги. И были они не только прошлым -
будущим тоже. Будущим, в котором имя Удалова будут склонять работники
культуры вплоть до Вологды и корить за узкоглядство. Он даже слово такое
знал - "узкоглядство". Так что надо было спасать положение и руководить.
- Много там добра? - спросил Удалов, приподнимая шляпу и показывая
щенячий лоб с залысинами.
- Целая лаборатория, - сказал из-под земли экскаваторщик, который уже
забыл о своей первоначальной задаче - переметнулся.
- Стоит законсервировать находку, - сказал Миша из-за спины
экскаваторщика. - Пригласить специалистов из области.
- Ошибка, - трезво сказал Удалов. - Специалисты у нас не хуже
областных. У нас есть, товарищи, Кастельская!
Последнее слово он произнес громко, будто ждал аплодисментов. И
удивительное дело - есть такая особенная интонация, которую знают люди,
поднаторевшие в речах, и эта интонация заставляет присутствующих сложить
ладони одна к другой и бессознательно шлепнуть ими.
При слове "Кастельская" в толпе раздались аплодисменты.
Удалов потаенно улыбнулся. Он овладел толпой. Положение спасено.
Подвал будет засыпан.
Елена Сергеевна в любом другом случае на такой ход не поддалась бы.
Отшутилась бы, съязвила - она это умела делать. Но тут, пока стояла и
ждала, что найдут, пока смотрела на принесенные вещи, поняла - нет смысла
начинать войну с Удаловым. Вещи были не бог весть какими древними.
- Сейчас мы, товарищи, под наблюдением Елены Сергеевны спасем
культурные ценности и отправим их в музей. Правильно?
- Правильно, - сказали слушатели.
- Ну, где у нас культурная ценность номер один?
Корнелий посмотрел на большую бутыль и поймал себя на жгучем желании
наподдать ногой по ценности номер один. Даже захотелось сказать народу,
что все эти штуки - дореволюционная самогонная мастерская. Но Удалов
сдержался.
Исследователи подземелья, прослушав речь Удалова, пошли снова в
дальнюю комнату выносить остальные вещи. Удалов послал гонцов в универмаг
за оберточной бумагой. Елена Сергеевна присела на корточки и подняла одну
из книг. Осторожно, поддев ногтем, открыла ржавые застежки переплета и
перевернула первый лист.
Зрители склонились над книгой и шевелили в два десятка губ, разбирая
ее название.
5
Милица Федоровна проснулась. Ее томило предчувствие. В виске
по-молодому тревожила - билась жилка. Что-то произошло за минуты сна.
Каретные часы Павла Буре показывали три. Альбом в сафьяновом переплете
лежал на столе, был приготовлен для чего-то. Сквозь стекло, с улицы,
прилетали обрывки голосов. Надо было вернуться к окну. Тогда мысли
проснутся, как проснулось тело, и все станет на места. Потревоженная кошка
удивилась резвости движений хозяйки. Портреты знакомых, акварели и желтые
фотографии взирали на Милицу Федоровну равнодушно или враждебно. Одни
умерли давно, другие не простили госпоже Бакшт завидного долголетия.
Розовая подушечка ждала на подоконнике. Милица Федоровна уперла
острый локоток и выглянула между горшками. На улице мало что изменилось.
Толпа поредела. Перед Еленой Сергеевной Кастельской стояли на асфальте
какие-то предметы и бутыли старинного вида. Сама же музейная дама на
корточках, в непристойной возрасту позе, листала трепаную книгу.
Значит, подвал не пуст. В подвале оказались находки. Милица Федоровна
заставила себя задуматься. В мозгу вздрогнули склеротические сосуды, живее
побежала кровь, и по дому разнесся тихий треск - будто заводили бронзовым
ключиком старые часы.
Куда вел ход из того подвала? Ведь не с улицы заходили в него?.. К
отцу Серафиму? Нет, дом его, пока не сгорел, стоял в глубине, за кустами
персидской сирени. Может, в дом, соседний с бакштовским, по той же
стороне? И того быть не могло - там испокон веку был лабаз. Может, во
флигель? Там были зеленые ставни с прорезями в виде сердец. И что-то еще
связано с флигелем...
- Милица! - Мужской голос возник от двери, голос знакомый и вечно
молодой. - Не пугайтесь. Вы узнаете меня?
- Я не пугаюсь, друг мой, - ответила Милица Федоровна, стараясь
обернуться. Ответила степенно и тихо. - Я отвыкла путаться. Подойдите к
свету.
Старик подошел поближе к окну. Он тяжело опирался на суковатую палку
из самшита. Борода седая, в желть, недавно подстрижена. Грубый запах
одеколона "Шипр", запах дешевой парикмахерской, разнесся по комнате, чужой
другим, обжившимся здесь запахам. Те, родные - нафталиновый, ванильный,
шерстяной, камфарный, - толкали пришельца, гнали его, но шипровый нагло
занял самую середину комнаты.
- Простите, Милица, - сказал старик. - Я сейчас из парикмахерской.
- Давно у нас, Любезный друг? - спросила Милица Федоровна. Она
протянула старику тонкую, изящную, хоть и опухшую подагрически в суставах
руку.
Старик оперся покрепче о палку, нагнулся и поцеловал пальцы.
- Сдал я, - сказал он, распрямляясь. - Сильно сдал.
- Садись, Любезный друг, - сказала Милица Федоровна. - Там стул есть.
- Спасибо. Я с черного хода пришел. Задами. Не хотел встречать людей.
- Надолго к нам?
- Не скажу, Милица. Сам не знаю. Если то дело, что ранее не совершил,
