внимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков на
Смоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов вечера
в столовой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной
Зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание
божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок
Филиппа Филипповича - два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и
вылетал с лаем встречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой
лисе, сверкая миллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами,
духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная
труба, разносился по всему жилищу.
- Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебя
спрашиваю? Зачем профессора Мечникова разбил?
- Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз,
возмущенно говорила Зина, - а то он совершенно избалуется. Вы поглядите,
что он с вашими калошами сделал.
- Никого драть нельзя, - волновался Филипп Филиппович, - запомни это
раз навсегда. На человека и на животное можно действовать только
внушением. Мясо ему давали сегодня?
- Господи, он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп
Филиппович. Я удивляюсь - как он не лопнет.
- Ну и пусть ест на здоровье... Чем тебе помешала сова, хулиган?
- У-у! - скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы.
Затем его с гвалтом волокли за шиворот через приемную в кабинет. Пес
подвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке.
Посредине кабинета на ковре лежала стеклянноглазая сова с распоротым
животом, из которого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином.
На столе валялся вдребезги разбитый портрет.
- Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались, - расстроенно
докладывала Зина, - ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост ее - цап! Я
опомниться не успела, как он ее всю растерзал. Мордой его потычьте в сову,
Филипп Филиппович, чтобы он знал, как вещи портить.
И начинался вой. Пса, прилипшего к ковру, тащили тыкать в сову,
причем пес заливался горькими слезами и думал - "бейте, только из квартиры
не выгоняйте".
- Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме того, вот тебе 8 рублей
и 15 копеек на трамвай, съезди к Мюру, купи ему хороший ошейник с цепью.
На следующий день на пса надели широкий блестящий ошейник. В первый
момент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел
в ванную комнату, размышляя - как бы ободрать его о сундук или ящик. Но
очень скоро пес понял, что он - просто дурак. Зина повела его гулять на
цепи по Обухову переулку. Пес шел, как арестант, сгорая от стыда, но,
пройдя по Пречистенке до храма Христа, отлично сообразил, что значит в
жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а
у мертвого переулка - какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга
облаял его "барской сволочью" и "шестеркой". Когда пересекали трамвайные
рельсы, милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а
когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар
собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика, Зине он при этом
заметил:
- Ишь, каким лохматым обзавелся Филипп Филиппович. Удивительно
жирный.
- Еще бы, - за шестерых лопает, - пояснила румяная и красивая от
мороза Зина.
"Ошейник - все равно, что портфель", - сострил мысленно пес, и, виляя
задом, последовал в бельэтаж, как барин.
Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное
отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен именно
в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей
Дарьиного царства. Всякий день в черной и сверху облицованной кафелем
плите стреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых
столбах горело вечной огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи
Петровны. Оно лоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с
корзинкой светлых волос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По
стенам на крюках висели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами,
клокотала и шипела в закрытых сосудах...
- Вон! - завопила Дарья Петровна, - вон, беспризорный карманник! Тебя
тут не хватало! Я тебя кочергой!..
"Чего ты? Ну, чего лаешься?" - умильно щурил глаза пес. - "Какой же я
карманник? Ошейник вы разве не замечаете?" - и он боком лез в дверь,
просовывая в нее морду.
Шарик-пес обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через два
дня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает Дарья
Петровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы и
лапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывала
внутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал
рябчикову голову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски
размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала все это
сливками, посыпала солью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на
пожаре, а на сковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом
отпрыгивала, обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и
переливалось.
Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половинной
занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой.
В кухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столе
лежала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах
и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованный
человек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате Зины и
Дарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстью
все, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портрете
черноусого и пасхальный розан свисал с него.
- Как демон пристал, - бормотала в полумраке Дарья Петровна -
отстань! Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили?
- Нам это ни к чему, - плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый.
- До чего вы огненная!
Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкими шторами и, если в
Большом театре не было "Аиды" и не было заседания Всероссийского
хирургического общества, божество помещалось в кабинете в глубоком кресле.
Огней под потолком не было. Горела только одна зеленая лампа на столе.
Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В
отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали
человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих
резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах.
Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько
резало желтые упругие мозги.
- "К берегам священным Нила", - тихонько напевало божество, закусывая
губы и вспоминая золотую внутренность Большого театра.
Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них
поднималось к потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шкуре
оживала последняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже
обреченная блоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела
входная дверь.
Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, - а как придет, ужинать,
стало быть, будем. Сегодня, надо полагать, - телячьи отбивные!
В этот ужасный день еще утром Шарика кольнуло предчувствие.
Вследствие этого он вдруг заскулил и утренний завтрак - полчашки овсянки и
вчерашнюю баранью косточку - съел без всякого аппетита. Он скучно прошелся
в приемную и легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем после
того, как Зина сводила его погулять на бульвар, день пошел обычно. Приема
сегодня не было потому, что, как известно, по вторникам приема не бывает,
и божество сидело в кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с
пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что
сегодня на второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка.
Проходя по коридору, пес услышал, как в кабинете Филиппа Филипповича
неприятно и неожиданно прозвенел телефон. Филипп Филиппович взял трубку,
прислушался и вдруг взволновался.
- Отлично, - послышался его голос, - сейчас же везите, сейчас же!
Он засуетился, позвонил и вошедшей Зине приказал срочно подавать
обед.
- Обед! Обед! Обед!
В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухни
послышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опять
почувствовал волнение.
"Не люблю кутерьмы в квартире", - раздумывал он... И только он это
подумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде
всего благодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез
с собой дурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним
через коридор в смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе,
чего с ним никогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним
тоже никогда не бывало.
- Когда умер? - закричал он.
- Три часа назад. - Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки и
расстегивая чемодан.
"Кто такой умер?" - хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под
ноги, - "терпеть не могу, когда мечутся".
- Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! - закричал Филипп
Филиппович на все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось
псу. Прибежала Зина. - Зина! К телефону Дарью Петровну записывать, никого
не принимать! Ты нужна. Доктор Борменталь, умоляю вас - скорей, скорей,
скорей!
"Не нравится мне, не нравится", - пес обиженно нахмурился и стал
шляться по квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина
оказалась неожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из
смотровой в кухню и обратно.
"Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото", - решил пес и вдруг получил
сюрприз.
- Шарику ничего не давать, - загремела команда из смотровой.
- Усмотришь за ним, как же.
- Запереть!
И Шарика заманили и заперли в ванной.
"Хамство", - подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, -
"просто глупо..."
И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа -
то ли в злобе, то ли в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно...
"Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп
Филиппович", - думал он, - "две пары уже пришлось прикупить и еще одну
купите. Чтоб вы псов не запирали".
Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-то
вспомнился кусок самой ранней юности - солнечный необъятный двор у
Преображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные
псы побродяги.
"Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать", -
тосковал пес, сопя носом, - "привык. Я барский пес, интеллигентное
существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж,
фикция... Бред этих злосчастных демократов..."
Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь,
стал царапаться.
"У-у-у!" - как в бочку пролетело по квартире.
"Сову раздеру опять" - бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб,
полежал, а когда поднялся, шерсть на нем встала вдруг дыбом, почему-то в
ванне померещились отвратительные волчьи глаза.
И в разгар муки дверь открылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмо
собрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую.
Холодок прошел у пса под сердцем.
"Зачем же я понадобился?" - подумал он подозрительно, - "бок зажил,
