пищеварении, мой добрый совет - не говорите за обедом о большевизме и о
медицине. И - боже вас сохрани - не читайте до обеда советских газет.
- Гм... Да ведь других нет.
- Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел 30 наблюдений у
себя в клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет,
чувствуют себя превосходно. Те же, которых я специально заставлял читать
"Правду", - теряли в весе.
- Гм... - с интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина.
- Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит,
угнетенное состояние духа.
- Вот черт...
- Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине.
Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишневой портьере
появилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая ему
не понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа.
Слопав его, пес вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не может
видеть никакой еды. "Странное ощущение, - думал он, захлопывая отяжелевшие
веки, - глаза бы мои не смотрели ни на какую пищу. А курить после обеда -
это глупость".
Столовая наполнилась неприятным синим дымом. Пес дремал, уложив
голову на передние лапы.
- Сен-Жюльен - приличное вино, - сквозь сон слышал пес, - но только
ведь теперь же его нету.
Глухой, смягченный потолками и коврами, хорал донесся откуда-то
сверху и сбоку.
Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина.
- Зинуша, что это такое значит?
- Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, - ответила Зина.
- Опять! - горестно воскликнул Филипп Филиппович, - ну, теперь стало
быть, пошло, пропал калабуховский дом. Придется уезжать, но куда -
спрашивается. Все будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в
сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так
далее. Крышка калабухову.
- Убивается Филипп Филиппович, - заметила, улыбаясь, Зина и унесла
груду тарелок.
- Да ведь как не убиваться?! - возопил Филипп Филиппович, - ведь это
какой дом был - вы поймите!
- Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, - возразил
красавец тяпнутый, - они теперь резко изменились.
- Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я - человек фактов, человек
наблюдения. Я - враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно
не только в России, но и в Европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в
основе лежит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт:
вешалка и калошная стойка в нашем доме.
- Это интересно...
"Ерунда - калоши. Не в калошах счастье", - подумал пес, - "но
личность выдающаяся."
- Не угодно ли - калошная стойка. С 1903 года я живу в этом доме. И
вот, в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая -
подчеркиваю красным карандашом: н_и о_д_н_о_г_о - чтобы из нашего
парадного внизу при общей незапертой двери пропала бы хоть одна пара
калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один
прекрасный день пропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки,
пальто и самовар у швейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое
существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю.
Пусть: раз социальная революция - не нужно топить. Но я спрашиваю: почему,
когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и
валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще
запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не
стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс
запрещает держать на лестнице ковры? Разве где-нибудь у Карла Маркса
сказано, что 2-й подъезд калабуховского дома на Пречистенке следует забить
досками и ходить кругом через черный двор? Кому это нужно? Почему
пролетарий не может оставить свои калоши внизу, а пачкает мрамор?
- Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, - заикнулся
было тяпнутый.
- Ничего похожего! - громовым голосом ответил Филипп Филиппович и
налил стакан вина. - Гм... Я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и
скверно действуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши
и эти калоши... мои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной
1917 года. Спрашивается, - кто их попер? Я? Не может быть. Буржуй Саблин?
(Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно даже предположить.
Сахарозаводчик Полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни в коем случае!
Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филиппович начал
багроветь). На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество,
которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее
время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь, статистика -
ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, это известно лучше,
чем кому бы то ни было другому.
- Разруха, Филипп Филиппович.
- Нет, - совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, - нет. Вы
первый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого
этого слова. Это - мираж, дым, фикция, - Филипп Филиппович широко
растопырил короткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заерзали
по скатерти. - Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма,
которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не
существует. Что вы подразумеваете под этим словом? - яростно спросил
Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом
с буфетом, и сам же ответил за нее. - Это вот что: если я, вместо того,
чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня
настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение,
мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в
уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в
головах. Значит, когда эти баритоны кричат "бей разруху!" - я смеюсь.
(Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот).
Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить
себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и
займется чисткой сараев - прямым своим делом, - разруха исчезнет сама
собой. Двум богам служить нельзя! Невозможно в одно и то же время
подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских
оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более - людям, которые,
вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор еще не
совсем уверенно застегивают свои собственные штаны!
Филипп Филиппович вошел в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались.
Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку и
голова его сверкала серебром.
Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова с
глупыми желтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа
повара в белом грязном колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича,
освещенный резким электричеством от абажура, то сонные сани скрипели и
пропадали, а в собачьем желудке варился, плавая в соку, истерзанный кусок
ростбифа.
"Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать", - мутно мечтал
пес, - "первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, по-видимому, денег
куры не клюют.
- Городовой! - кричал Филипп Филиппович. - Городовой! - "Угу-гу-гу!"
Какие-то пузыри лопались в мозгу пса... - Городовой! Это и только это. И
совершенно неважно - будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставить
городового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умерить
вокальные порывы наших граждан. Вы говорите - разруха. Я вам скажу,
доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком
другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они
прекратят свои концерты, положение само собой изменится к лучшему.
- Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, - шутливо
заметил тяпнутый, - не дай бог вас кто-нибудь услышит.
- Ничего опасного, - с жаром возразил Филипп Филиппович. - Никакой
контрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу.
Абсолютно неизвестно - что под ним скрывается? Черт его знает! Так я и
говорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравый
смысл и жизненная опытность.
Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей
изломанной салфетки и, скомкав, положил ее рядом с недопитым стаканом
вина. Укушенный тотчас поднялся и поблагодарил: "мерси".
- Минутку, доктор! - приостановил его Филипп Филиппович, вынимая из
кармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул их
укушенному со словами: - Сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублей
причитается. Прошу.
Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги в
карман пиджака.
- Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович? - осведомился
он.
- Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делать сегодня не будем.
Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом - "Аида". А я
давно не слышал. Люблю... Помните? Дуэт... тари-ра-рим.
- Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? - с уважением спросил
врач.
- Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, - назидательно
объяснил хозяин. - Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и
распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым
своим делом, я бы никуда не поспел, - под пальцами Филиппа Филипповича в
кармане небесно заиграл репетитор, - начало девятого... Ко второму акту
поеду... Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду
оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух... Вот что, Иван Арнольдович,
вы все же следите внимательно: как только подходящая смерть, тотчас со
стола - в питательную жидкость и ко мне!
- Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, - паталогоанатомы мне обещали.
- Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем. Пусть
бок у него заживает.
"Обо мне заботится", - подумал пес, - "очень хороший человек. Я знаю,
кто это. Он - волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки... Ведь не
может же быть, чтобы все это я видел во сне. А вдруг - сон? (Пес во сне
дрогнул). Вот проснусь... и ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни
сытости. Опять начинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт,
голод, злые люди... Столовая, снег... Боже, как тяжело мне будет!.."
Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкое
сновидение, и более не вернулась.
Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на нее, дважды день, серые
гармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось по
всей квартире.
Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза его
теперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресу
пречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной, в приемной между
шкафами отражали удачливого пса - красавца.
"Я - красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито",
размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой,
разгуливающего в зеркальных далях. - "Очень возможно, что бабушка моя
согрешила с водолазом. То-то я смотрю - у меня на морде - белое пятно.
Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим вкусом -
не возьмет он первого попавшегося пса-дворнягу".
В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних
голодных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О качестве еды у
Филиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать во
