в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими
институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и
стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах
ужа, который ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид у ужа был
такой, словно тот собирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова. Панкрат
появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко
посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
- Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол.
Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках
заплаканы. Это было так необыкновенно. Так страшно.
- Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал: "Лучше б ты уж
наорал на меня!"
- Вот, - повторил Персиков и губы у него дрогнули точно так же как у
ребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку.
- Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков, отворачиваясь к
окну, - жена - то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она
поступила, а теперь умерла оказывается... Вот история, Панкрат милый...
Мне письмо прислали...
Жабы кричали жалобно и сумерки одевали профессора, вот она... ночь.
Москва... где-то какие-то белые шары за окнами загорались... Панкрат,
растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам...
- Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и махнул рукой, ложись
спать, миленький, голубчик, Панкрат.
И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках,
пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую
бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусил
хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на
скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку,
почесывая грудь под ситцевой рубахой.
- Лучше б убил, ей-Бо...
- Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
- Ей... Бо... - уверял Панкрат.
- Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка жены не
заменит.
- Никак, - согласился Панкрат.
Потом он подумал и добавил:
- Я свою бабу подумываю выписать сюды... чего ей в самом деле в
деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем...
- Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок.
Из кабинета ученого неслышно было ни звука. Да и света в нем не было.
Не было полоски под дверью.
8. ИСТОРИЯ В СОВХОЗЕ
Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август в
Смоленской хотя бы губернии. Лето 1928 года было, как известно,
отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным
урожаем... Яблоки в бывшем имении Шереметевых зрели... леса зеленели,
желтизной квадратов лежали поля... Человек-то лучше становится на лоне
природы. И не так уж неприятен показался бы Александр Семенович, как в
городе. Лицо его медленно загорело, ситцевая расстегнутая рубашка
показывала грудь, поросшую густейшим черным волосом, на ногах были
парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
Александр Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, коей
была прибита вывеска под звездой:
Совхоз "Красный луч"
и прямо к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под
охраной.
Весь день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками,
устанавливая камеры в бывшем зимнем саду - оранжерее Шереметевых... К
вечеру все было готово. Под стеклянным потолком загорелся белый матовый
шар, на кирпичах устанавливали камеры, и механик, приезжавший с камерами,
пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на асбестовом полу в черных
ящиках красный таинственный луч.
Александр Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя
провода.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и
выплюнул три ящика, великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками
и белыми по черному надписями:
VORSICHT: EIER!!
ОСТОРОЖНО: ЯЙЦА!!
- Что же так мало прислали? - удивился Александр Семенович, однако
тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание происходило
все в той же оранжерее и принимали в нем участие: сам Александр Семенович,
его необыкновенной толщины жена, Маня, кривой бывший садовник бывших
Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа,
охранитель, обреченный на житье в совхозе, и уборщица Дуня. Это не Москва,
и все здесь носило более простой, семейный и дружественный характер.
Александр Семенович распоряжался, любовно посматривая на ящики,
выглядевшие таким солидным компактным подарком, под нежным закатным светом
верхних стекол оранжереи. Охранитель, винтовка которого мирно дремала у
дверей, клещами взламывал скрепы и металлические обшивки. Стоял треск...
Сыпалась пыль. Александр Семенович, шлепая сандалями, суетился возле
ящиков.
- Вы потише, пожалуйста, - говорил он охранителю. - Осторожнее. Что ж
вы не видите - яйца?..
- Ничего, - хрипел уездный воин, буравя, - сейчас...
Тр-р-р... и сыпалась пыль...
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был
слой парафиновой бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой
стружек, затем опилки и в них замелькали белые головки яиц.
- Заграничной упаковочки, - любовно говорил Александр Семенович,
роясь в опилках, - это вам не то, что у нас. Маня, осторожнее, ты их
побьешь.
- Ты, Александр Семенович, сдурел, - отвечала жена, - какое золото,
подумаешь. Что я никогда яиц не видала? Ой... Какие большие!
- Заграница, - говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на
деревянный стол, - разве это наши мужицкие яйца... Все, вероятно,
брамапутры, черт их возьми! немецкие...
- Известное дело, - подтвердил охранитель, любуясь яйцами.
- Только не понимаю, чего они грязные, - говорил задумчиво Александр
Семенович... Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на
телефон.
И Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через
двор.
Вечером в кабинете зоологического института затрещал телефон.
Профессор Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
- Ну? - спросил он.
- С вами сейчас будет говорить провинция, - тихо с шипением
отозвалась трубка женским голосом.
- Ну. Слушаю, - брезгливо спросил Персиков в черный рот телефона... В
том что-то щелкало, а затем дальний мужской голос сказал в ухо
встревоженно:
- Мыть ли яйца, профессор?
- Что такое? Что? Что вы спрашиваете? - раздражился Персиков, -
откуда это говорят?
- Из Никольского, Смоленской губернии, - ответила трубка.
- Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
- Рокк, - сурово ответила трубка
- Какой Рокк? Ах, да... это вы... так что вы спрашиваете?
- Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию куриных яиц...
- Ну?
- ...А они в грязюке какой-то...
- Что-то вы путаете... Как они могут быть в "грязюке", как вы
выражаетесь? Ну, конечно, может быть немного... помет присох... или
что-нибудь еще...
- Так не мыть?
- Конечно, не нужно... Вы, что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
- Заряжаю. Да. - Ответила трубка.
- Гм, - хмыкнул Персиков.
- Пока, - цокнула трубка и стихла.
- "Пока", - с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову, -
как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
- Это он? Воображаю, что он напечет из этих яиц.
- Д... д... д... - заговорил Персиков злобно, - вы вообразите, Петр
Степанович... ну, прекрасно... очень возможно, что на дейтероплазму
куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень
возможно, что куры у него вылупятся. Но, ведь, ни вы, ни я не можем
сказать, какие это куры будут... может быть, они ни к черту негодные куры.
Может быть, они подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А
разве я поручусь, что они будут стоять на ногах. Может быть, у них кости
ломкие. - Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
- Совершенно верно, - согласился Иванов.
- Вы можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут поколение?
Может быть этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки,
а потомства от них жди потом до второго пришествия.
- Нельзя поручиться, - согласился Иванов.
- И какая развязность, - расстраивал сам себя Персиков, бойкость
какая-то! И, ведь, заметьте, что этого прохвоста мне же поручили
инструктировать. - Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она
валялась на экспериментальном столе) - ...а как я его буду, этого невежду,
инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
- А отказаться нельзя было? - спросил Иванов.
Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел ее
и иронически усмехнулся.
- М-да... - сказал он многозначительно.
- И, ведь, заметьте... Я своего заказа жду два месяца и о нем ни
слуху, ни духу. А этому моментально и яйца прислали и вообще всяческое
содействие...
- Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьевич. И просто кончится
тем, что вернут нам камеры.
- Да, если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
- Да вот это скверно. У меня все готово.
- Вы скафандры получили?
- Да, сегодня утром.
Персиков несколько успокоился и оживился.
- Угу... я думаю, мы так сделаем. Двери операционной можно будет
наглухо закрыть, а окно мы откроем...
- Конечно, - согласился Иванов.
- Три шлема?
- Три. Да.
- Ну вот-с... Вы, стало быть, я и кого-нибудь из студентов можно
назвать. Дадим ему третий шлем.
- Гринмута можно.
- Это который у вас сейчас с саламандрами работает?.. Гм... он
ничего... хотя, позвольте, весной он не мог сказать, как устроен
плавательный пузырь у голозубых, - злопамятно добавил Персиков.
- Нет, он ничего... Он хороший студент, - заступился Иванов.
- Придется уж не поспать одну ночь, - продолжал Персиков, только вот
что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы
ихние. Пришлют какую-нибудь гадость.
- Нет, нет, - и Иванов замахал руками, - вчера я уж пробовал. Нужно
отдать им справедливость, Владимир Ипатьевич, превосходный газ.
- Вы на ком пробовали?
- На обыкновенных жабах. Пустишь струйку - мгновенно умирает. Да,
Владимир Ипатьевич, мы еще так сделаем. Вы напишете отношение в Гепеу,
чтобы вам прислали электрический револьвер.
- Да я не умею с ним обращаться...
- Я на себя беру, - ответил Иванов, - мы на Клязьме из него стреляли,
шутки ради... там один гепеур со мной жил... Замечательная штука. И просто
чрезвычайно... Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон
стреляли... по-моему, даже и газа не нужно.
- Гм... это остроумная идея... очень. - Персиков пошел в угол, взял
трубку и квакнул: - Дайте-ка мне эту, как ее... Лубянку...
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями было ясно видно, как
переливается прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые.
Луна светила и такую красоту навела на бывшее именье Шереметевых, что ее
невозможно выразить. Дворец-совхоз, словно сахарный, светился, в парке
тени дрожали, а пруды стали двухцветными пополам - косяком лунный столб, а
половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать
