Вверху бледно горел огромной силы электрический шар и от него вся
внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом. На
полу торчали три темных, словно фотографических огромных ящика, два из
них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, а в третьем горело небольшое густо
малиновое световое пятно. Змеи всех размеров ползли по проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия на крыше. На самом
электрическом шаре висела совершенно черная, пятнистая змея в несколько
аршин и голова ее качалась у шара, как маятник. Какие-то погремушки
звякали в шипении, из оранжереи тянуло странным гнилостным, словно
прудовым пахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц, валяющихся
в пыльных углах, и странную гигантскую голенастую птицу, лежащую
неподвижно у камер, и труп человека в сером у двери, рядом с винтовкой.
- Назад, - крикнул Щукин и стал пятиться, левой рукой отдавливая
Полайтиса и поднимая правою револьвер. Он успел выстрелить раз девять
прошипев и выбросив около оранжереи зеленоватую молнию. Звук страшно
усилился и в ответ на стрельбу Щукина вся оранжерея пришла в бешеное
движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас же начал
скакать по всему совхозу и играть отблесками на стенах. Чах-чах-чах-тах, -
стрелял Полайтис, отступая задом. Странный четырехлапый шорох послышался
за спиною и Полайтис вдруг страшно крикнул, падая навзничь. Существо на
вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной острой мордой, с
гребенчатым хвостом, похожее на страшных размеров ящерицу, выкатилось
из-за угла сарая, и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
- Помоги, - крикнул Полайтис, и тотчас левая рука его попала в пасть
и хрустнула, правой рукой он, тщетно пытаясь поднять ее, повез револьвером
по земле. Щукин обернулся и заметался. Раз он успел выстрелить, но сильно
взял в сторону, потому что боялся убить товарища. Второй раз он выстрелил
по направлению оранжереи, потому что оттуда среди небольших змеиных морд
высунулась одна огромная, оливковая и туловище выскочило прямо по
направлению к нему. Этим выстрелом он гигантскую змею убил и опять, прыгая
и вертясь, возле Полайтиса, полумертвого уже в пасти крокодила, выбирал
место куда бы выстрелить, чтобы убить страшного гада, не тронув агента.
Наконец, это ему удалось. Из электроревольвера хлопнуло два раза, осветив
все вокруг зеленоватым светом, и крокодил, прыгнув, вытянулся, окоченел, и
выпустил Полайтиса. Кровь у него текла из рукава, текла изо рта, и он,
припадая на правую здоровую руку, тянул переломленную левую ногу. Глаза
его угасали.
- Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая.
Щукин выстрелил несколько раз по направлению оранжереи и в ней
вылетело несколько стекол. Но огромная пружина, оливковая и гибкая, сзади,
выскочив из подвального окна, перескользнула двор, заняв его весь
пятисаженным телом, и во мгновение обвила ноги Щукина. Его швырнуло вниз
на землю и блестящий револьвер отпрыгнул в сторону. Щукин крикнул мощно,
потом задохся, потом кольца скрыли его совершенно, кроме головы. Кольцо
прошло раз по голове, сдирая с нее скальп, и голова эта треснула. Больше в
совхозе не послышалось ни одного выстрела. Все погасил шипящий,
покрывающий звук. И в ответ ему очень далеко по ветру донесся из Концовки
вой, но теперь уже нельзя было разобрать чей это вой, собачий или
человечий.
10. КАТАСТРОФА
В ночной редакции газеты "Известия" ярко горели шары и толстый
выпускающий редактор на свинцовом столе верстал вторую полосу с
телеграммами "По Союзу Республик". Одна гранка попалась ему на глаза, он
всмотрелся в нее через пенсне и захохотал, созвал вокруг себя корректоров
из корректорской и метранпажа и всем показал эту гранку. На узенькой
полоске сырой бумаги было напечатано:
"Грачевка, Смоленской губернии. В уезде появилась курица величиною с
лошадь и лягается как конь. Вместо хвоста у нее буржуазные дамские перья".
Наборщики страшно хохотали.
- В мое время, - заговорил выпускающий, хихикая жирно, - когда я
работал у Вани Сытина в "Русском Слове", допивались до слонов. Это верно.
А теперь, стало быть, до страусов.
Наборщики хохотали.
- А ведь, верно, страус, - заговорил метранпаж, - что же ставить,
Иван Вонифатьевич?
- Да что ты, сдурел, - ответил выпускающий, - я удивляюсь, как
секретарь пропустил, - просто пьяная телеграмма.
- Попраздновали, это верно, - согласились наборщики и метранпаж убрал
со стола сообщение о страусе.
Поэтому "Известия" и вышли на другой день, содержа, как обыкновенно,
массу интересного материала, но без каких бы то ни было намеков на
грачевского страуса. Приват-доцент Иванов, аккуратно читающий "Известия",
у себя в кабинете свернул лист, зевнув, молвил: "Ничего интересного", и
стал надевать белый халат. Через некоторое время в кабинетах у него
загорелись горелки и заквакали лягушки. В кабинете же профессора Персикова
была кутерьма. Испуганный Панкрат стоял и держал руки по швам.
- Понял... слушаю-с, - говорил он.
Персиков запечатанный сургучом пакет вручил ему, говоря:
- Поедешь прямо в отдел животноводства к этому заведующему Птахе и
скажешь прямо, что он - свинья. Скажи, что я так, профессор Персиков, так
и сказал. И пакет ему отдай.
"Хорошенькое дело"... - подумал бледный Панкрат и убрался с пакетом.
Персиков бушевал.
- Это черт знает, что такое, - скулил он, разгуливая по кабинету и
потирая руки в перчатках, - это неслыханное издевательство надо мной и над
зоологией. Эти проклятые куриные яйца везут грудами, а я два месяца не
могу добиться необходимого. Словно до Америки далеко! Вечная кутерьма,
вечное безобразие, он стал считать по пальцам: ловля... ну, десять дней
самое большее, ну, хорошо - пятнадцать... ну, хорошо, двадцать и перелет
два дня, из Лондона в Берлин - день... Из Берлина к нам шесть часов...
какое-то неописуемое безобразие...
Он яростно набросился на телефон и стал куда-то звонить.
В кабинете у него было все готово для каких-то таинственных и
опаснейших опытов, лежала полосами нарезанная бумага для заклейки дверей,
лежали водолазные шлемы с отводными трубками и несколько баллонов,
блестящих как ртуть, с этикеткою
"Доброхим", "Не прикасаться"
и рисунком черепа со скелетными костями.
Понадобилось по меньшей мере три часа, чтоб профессор успокоился и
приступил к мелким работам. Так он и сделал. В институте он работал до
одиннадцати часов вечера, и поэтому ни о чем не знал, что творится за
кремовыми стенами. Ни нелепый слух, пролетевший по Москве о каких-то
змеях, ни странная выкрикнутая телеграмма в вечерней газете ему остались
неизвестны, потому что доцент Иванов был в Художественном театре на
"Федоре Иоанновиче", и, стало быть, сообщить новость профессору было
некому.
Персиков около полуночи приехал на Пречистенку и лег спать, почитав
еще на ночь в кровати какую-то английскую статью в журнале "Зоологический
Вестник", полученном из Лондона. Он спал, да спала и вся вертящаяся до
поздней ночи Москва, и не спал лишь громадный серый корпус на Тверской
улице во дворе, где страшно гудели, потрясая все здание, ротационные
машины "Известий". В кабинете выпускающего происходила невероятная
кутерьма и путаница. Он совершенно бешеный, с красными глазами метался, не
зная что делать, и посылал всех к чертовой матери. Метранпаж ходил за ним
и, дыша винным духом, говорил:
- Ну, что же, Иван Вонифатьевич, не беда, пускай завтра утром
выпускают экстренное приложение. Не из машины же номер выдирать.
Наборщики не разошлись домой, а ходили стаями, сбивались кучами и
читали телеграммы, которые шли теперь всю ночь напролет, через каждые
четверть часа, становясь все чудовищнее и страннее. Острая шляпа Альфреда
Бронского мелькала в ослепительном розовом свете, заливавшим типографию. И
механический толстяк скрипел и ковылял, показываясь то здесь, то там. В
подъезде хлопали двери и всю ночь появлялись репортеры. По всем 12
телефонам типографии звонили непрерывно и станция почти механически
подавала в ответ на загадочные трубки "занята", "занято", и на станции
перед бессонными барышнями пели и пели сигнальные рожки...
Наборщики облепили механического толстяка и капитан дальнего плавания
говорил им:
- А аэропланы с газом придется посылать.
- Не иначе, - отвечали наборщики, - ведь, это что ж такое. Затем
страшная матерная ругань перекатывалась в воздухе и чей-то визгливый голос
кричал:
- Этого Персикова расстрелять надо.
- При чем тут Персиков, - отвечали из гущи, - этого сукина сына в
совхозе - вот кого надо расстрелять.
- Охрану надо было поставить, - выкрикивал кто-то.
- Да, может, это вовсе и не яйца.
Все здание тряслось и гудело от ротационных колес и создавалось такое
впечатление, что серый неприглядный корпус полыхает электрическим пожаром.
Занявшийся день не остановил его. Напротив, только усилил, хоть и
электричество погасло. Мотоциклетки одна за другой вкатывались в
асфальтовый двор, вперемешку с автомобилями. Вся Москва встала и белые
листья газеты одели ее, как птицы. Листья сыпались и шуршали у всех в
руках, и у газетчиков к одиннадцати часам дня не хватало номеров, несмотря
на то, что "Известия" выходили в этом месяце с тиражом в полтора миллиона
экземпляров. Профессор Персиков выехал с Пречистенки на автобусе и прибыл
в институт. Там его ожидала новость. В вестибюле стояли аккуратно обшитые
металлическими полосами деревянные ящики, в количестве трех штук,
испещренные заграничными наклейками на немецком языке и над ними
царствовала одна русская меловая надпись: "Осторожно - яйца".
Бурная радость овладела профессором.
- Наконец-то, - вскричал он. - Панкрат, взламывай ящики немедленно и
осторожно, чтобы не побить. Ко мне в кабинет.
Панкрат немедленно исполнил приказание и через четверть часа в
кабинете профессора, усеянном опилками и обрывками бумаги, бушевал его
голос.
- Да они что же, издеваются надо мною, что ли, - выл профессор,
потрясая кулаками и вертя в руках яйца, - это какая-то скотина, а не
Птаха. Я не позволю смеяться надо мной. Это что такое, Панкрат?
- Яйца-с, - отвечал Панкрат горестно.
- Куриные, понимаешь, куриные, черт бы их задрал! На какого дьявола
они мне нужны. Пусть посылают их этому негодяю в совхоз!
Персиков бросился в угол к телефону, но не успел позвонить.
- Владимир Ипатьич! Владимир Ипатьич! - загремел в коридоре института
голос Иванова.
Персиков оторвался от телефона и Панкрат стрельнул в сторону, давая
дорогу приват-доценту. Тот вбежал в кабинет, вопреки своему
джентельменскому обычаю, не снимая серой шляпы, сияющей на затылке и с
газетным листом в руках.
- Вы извините, Владимир Ипатьич, что случилось, - выкрикивал он и
взмахнул перед лицом Персикова листом с надписью: "Экстренное приложение",
посредине которого красовался яркий цветной рисунок.
- Нет, выслушайте, что они сделали, - в ответ закричал, не слушая,
Персиков, - они меня вздумали удивить куриными яйцами. Этот Птаха
форменный идиот, посмотрите!
Иванов совершенно ошалел. Он в ужасе уставился на вскрытые ящики,
потом на лист, затем глаза его почти выпрыгнули с лица.
- Так вот что, - задыхаясь забормотал он, - теперь я понимаю... Нет,
Владимир Ипатьич, вы только гляньте, - он мгновенно развернул лист и
