- Что такое? Ничего не понимаю...
Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены
института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе.
Профессор побледнел и занес руку над микроскопом, так, словно мать над
дитятей, которому угрожает опасность. Теперь не могло быть и речи о том,
чтобы Персиков двинул винт, о нет, он боялся уже, чтобы какая - нибудь
посторонняя сила не вытолкнула из поля зрения того, что он увидел.
Было полное белое утро с золотой полосой, перерезавшей кремовое
крыльцо института, когда профессор покинул микроскоп и подошел на
онемевших ногах к окну. Он дрожащими пальцами нажал кнопку и черные глухие
шторы закрыли утро и в кабинете ожила мудрая ученая ночь. Желтый и
вдохновенный Персиков растопырил ноги и заговорил, уставившись в паркет
слезящимися глазами:
- Но как же это так? Ведь это же чудовищно!... Это чудовищно,
господа, - повторил он, обращаясь к жабам в террарии, но жабы спали и
ничего ему не ответили.
Он помолчал, потом подошел к выключателю, поднял шторы, потушил все
огни и заглянул в микроскоп. Лицо его стало напряженным, он сдвинул
кустоватые желтые брови.
- Угу, угу, - пробурчал он, - пропал. Понимаю. По-о-нимаю, - протянул
он сумасшедше и вдохновенно глядя на погасший шар над головой, - это
просто.
И он вновь опустил шипящие шторы и вновь зажег шар. Заглянул в
микроскоп, радостно и как бы хищно, осклабился.
- Я его поймаю, - торжественно и важно сказал он, поднимая палец
кверху - поймаю. Может быть и от солнца.
Опять шторы взвились. Солнце было налицо. Вот оно залило стены
института и косяком легло на торцах Герцена. Профессор смотрел в окно,
соображая, где будет солнце днем. Он то отходил, то приближался, легонько
пританцовывая, и наконец животом лег на подоконник.
Приступил к важной и таинственной работе. Стеклянным колпаком накрыл
микроскоп. На синеватом пламени горелки расплавил кусок сургуча и края
колокола припечатал к столу, а на сургучных пятнах оттиснул свой большой
палец. Газ потушил, вышел, и дверь кабинета запер на английский замок.
Полусвет был в коридорах института. Профессор добрался до комнаты
Панкрата и долго и безуспешно стучал в нее. Наконец, за дверью послышалось
урчанье как бы цепного пса, харканье и мычанье, и Панкрат в полосатых
подштанниках, с завязками на щиколотках предстал в светлом пятне. Глаза
его дико уставились на ученого, он еще легонько подвывал со сна.
- Панкрат, - сказал профессор, глядя на него поверх очков, извини,
что я тебя разбудил. Вот что, друг, в мой кабинет завтра утром не ходить.
Я там работу оставил, которую сдвигать нельзя. Понял.
- У-у-у, по-по-понял, - ответил Панкрат.
- Хорошо, - молвил зоолог и легонько потыкал Панкрата в ребра, отчего
у того на лице получился испуг и некоторая тень осмысленности в глазах. -
Кабинет я запер, - продолжал Персиков, - так убирать его не нужно до моего
прихода. Понял?
- Слушаю-с, - прохрипел Панкрат.
- Ну вот и прекрасно, ложись спать.
Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился в постель, а
профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и
мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои
калоши, словно видел их впервые. Затем левую надел на левую, хотел надеть
правую, но та не полезла.
- Какая чудовищная случайность, что он меня отозвал, - сказал ученый,
- иначе я его так бы и не заметил. Но что это сулит?... Ведь это сулит
черт знает что такое!..
Профессор усмехнулся, прищурился на калоши и левую снял, а правую
надел.
- Боже мой! Ведь даже нельзя представить себе всех последствий... -
Профессор с презрением ткнул левую калошу, которая раздражала его, не
желая налезать на правую, и пошел к выходу в одной калоше. Тут же он
потерял носовой платок и вышел, хлопнув тяжелою дверью. На крыльце он
долго искал в карманах спички, хлопая себя по бокам, нашел и тронулся по
улице с незажженной папиросой во рту.
Ни одного человека ученый не встретил до самого храма. Там профессор,
задрав голову, приковался к золотому шлему. Солнце сладостно лизало его с
одной стороны.
- Как же раньше я не видал его, какая случайность?.. Тьфу, дурак -
профессор наклонился и задумался, глядя на разно обутые ноги, - гм... как
же быть? К Панкрату вернуться? Нет, его не разбудишь. Придется на руках
нести. - Он снял калошу и брезгливо понес ее.
На старом автомобиле с Пречистенки выехали трое. Двое пьяных и на
коленях у них ярко раскрашенная женщина в шелковых шароварах, по моде 28
года.
- Эх, папаша! - крикнула она низким сиповатым голосом, - что же
другую-то калошу пропил!
- Видно, в "Альказаре" набрался старичок, - завыл левый пьяненький,
правый высунулся из автомобиля и прокричал:
- Отец, что ночная на Волхонке открыта? Мы туда!
Профессор строго посмотрел на них поверх очков, выронил изо рта
папиросу и тотчас забыл о их существовании. На Пречистенском бульваре
раздалась солнечная прорезь, а шлем Христа начал пылать. Вышло солнце.
3. ПЕРСИКОВ ПОЙМАЛ
Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к
окуляру, он впервые в жизни обратил внимание на то, что в разноцветном
завитке особенно ярко и жирно выделялся один луч. Луч этот был ярко
красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну, скажем, с
иголку, что ли.
Просто уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот приковал
наметанный взгляд виртуоза.
В нем, в луче, профессор разглядел то, что было тысячу раз
значительнее и важнее самого луча, непрочного дитяти, случайно родившегося
при движении зеркала и объектива микроскопа. Благодаря тому, что ассистент
отозвал профессора, амебы пролежали полтора часа под действием этого луча
и получилось вот что: в то время, как в диске вне луча зернистые амебы
валялись вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный заостренный
меч, происходили странные явления. В красной полосочке кипела жизнь.
Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись изо всех сил в красную
полосу и в ней (словно волшебным способом) оживали. Какая - то сила
вдохнула в них дух жизни. Они лезли стаей и боролись друг с другом за
место в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать, размножение.
Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову как свои пять пальцев,
они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они разваливались
на части в луче и каждая из частей в течении 2 секунд становилась новым
свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали роста и
зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое поколение.
В красной полосе, а потом и во всем диске стало тесно и началась
неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на друга и
рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших в борьбе
за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны.
Во-первых, они объемом приблизительно в два раза превышали обыкновенных
амеб, а, во-вторых, отличались какой-то особенной злостью и резвостью.
Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и
работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.
Во второй вечер профессор, осунувшийся и побледневший, без пищи,
взвинчивая себя лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а
в третий день он перешел к первоисточнику, т.е. к красному лучу.
Газ тихонько шипел в горелке, опять по улице шаркало движение и
профессор, отравленный сотой папиросою, полузакрыв глаза, откинулся на
спинку винтового кресла.
- Да, теперь все ясно. Их оживил луч. Это новый, неисследованный
никем, никем не обнаруженный луч. Первое, что придется выяснить, это -
получается ли он только от электричества или также и от солнца, -
пробормотал Персиков самому себе.
И в течении еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа Персиков
поймал три луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:
- Надо полагать, что в спектре солнца его нет... гм... ну, одним
словом, надо полагать, что добыть его можно только от электрического
света. - Он любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал и
пригласил к себе в кабинет Иванова. Он ему все рассказал и показал амеб.
Приват-доцент Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же такая
простая вещь, как эта тоненькая стрела, не была замечена раньше, черт
возьми! Да кем угодно, и хотя бы им, Ивановым, и действительно, это
чудовищно! Вы только посмотрите...
- Вы посмотрите, Владимир Ипатьевич! - говорил Иванов, в ужасе
прилипая глазом к окуляру, - что делается?! Они растут на моих глазах...
Гляньте, гляньте...
- Я их наблюдаю уже третий день, - вдохновенно ответил Персиков.
Затем произошел между двумя учеными разговор, смысл которого сводился
к следующему: приват-доцент Иванов берется соорудить при помощи линз и
зеркал камеру, в которой можно будет получить этот луч в увеличенном виде
и вне микроскопа. Иванов надеется, даже совершенно уверен, что это
чрезвычайно просто. Луч он получит, Владимир Ипатьевич может в этом не
сомневаться. Тут произошла маленькая заминка.
- Я, Петр Степанович, когда опубликую работу, напишу, что камеры
сооружены вами, - вставил Персиков, чувствуя, что заминочку надо
разрешить.
- О, это не важно... Впрочем, конечно...
И заминочка тотчас разрешилась. С этого времени луч поглотил и
Иванова. В то время, как Персиков, худея и истощаясь, просиживал дни и
половину ночи за микроскопом, Иванов возился в сверкающем от ламп
физическом кабинете, комбинируя линзу и зеркала. Помогал ему механик.
Из Германии после запроса через комиссариат просвещения Персикову
прислали три посылки, содержащие в себе зеркала, двояковыпуклые,
двояковогнутые и даже какие-то выпукло-вогнутые шлифованные стекла.
Кончилось все это тем, что Иванов соорудил камеру и в нее действительно
уловил красный луч. И надо отдать справедливость, уловил мастерски: луч
вышел кривой, жирный, сантиметра 4 в поперечнике, острый и сильный.
1-го июня камеру установили в кабинете Персикова и он жадно начал
опыты с икрой лягушек, освещенной лучом. Опыты эти дали потрясающие
результаты. В течение 2-х суток вылупились тысячи головастиков. Но этого
мало, в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек и до
того злых и прожорливых, что половина их была тут же перелопана другой
половиной. Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру и
в 2 дня уже без всякого луча вывели новое поколение и при том совершенно
бесчисленное. В кабинете ученого началось черт знает что: головастики
расползлись из кабинета по всему институту, в террариях и просто на полу,
во всех закоулках по всему институту завывали зычные хоры, как на болоте.
Панкрат, и так боявшийся Персикова, как огня, теперь испытывал к нему одно
чувство: мертвенный ужас. Через неделю и сам ученый почувствовал, что
шалеет. Институт наполнился запахом эфира и цианистого калия, которым
чуть-чуть не отравился Панкрат не вовремя снявший маску. Разросшееся
поколение, наконец, удалось перебить ядами, кабинеты проветрить.
Иванову Персиков сказал так:
- Вы знаете, Петр Степанович, действие луча на дейтероплазму и вообще
на яйцеклетку изумительно.
Иванов, холодный и сдержанный джентльмен, перебил профессора
необычным тоном:
- Владимир Ипатьевич, что же вы толкуете о мелких деталях, об
