сообразил, что мы не едем, а стоим.
- Приехали? - спросил я, мутно тараща глаза.
Черный возница тоскливо шевельнулся, вдруг слез, мне
показалось, что его вертит во все стороны... и заговорил без
всякой почтительности:
- Приехали... Людей-то нужно было послушать... Ведь что же
это такое! И себя погубим и лошадей...
- Неужели дорогу потеряли? - У меня похолодела спина.
- Какая тут дорога, - отозвался возница расстроенным
голосом, - нам теперь весь белый свет дорога. Пропали ни за
грош... Четыре часа едем, а куда... Ведь это что делается...
Четыре часа. Я стал копощиться, нащупал часы, вынул
спички. Зачем? Это было ни к чему, ни одна спичка не дала
вспышки. Чиркнешь, сверкнет, - и мгновенно огонь слизнет.
- Говорю, часа четыре, - похоронно молвил возница, - что
теперь делать?
- Где же мы теперь?
Вопрос был настолько глуп, что возница не счел нужным на
него отвечать. Он поворачивался в разные стороны, но мне
временами казалось, что он стоит неподвижно, а меня в санях
вертит. Я выкарабкался и сразу узнал, что снегу мне до колевна
у полоза. Задняя лошадь завязла по брюхо в сугробе.
Грива ее свисала, как у простоволосой женщины.
- Сами стали?
- Сами. Замучись животные...
Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то
почувствовал злобу на Льва Толстого.
"Ему хорошо было в Ясной Поляне, - думал я, - его небось
не возили к умирающим..."
Пожарного и меня стало жаль. Потом я опять пережил вспышку
дикого страха. Но задавил его в груди.
- Это - малодушие... - пробормотал я сквозь зубы.
И бурная энергия возникла во мне.
- Вот что, дядя, - заговорил я, чувствуя, что у меня
стынут зубы, - унынию тут предаваться нельзя, а то мы
действительно пропадем к чертям. Они немножко постояли,
отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю
лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас
заметет.
Уши шапки выглядели отчаянно, но все же возница полез
вперед. Ковыляя и проваливаясь, он добрался до первой лошади.
Наш выезд показался мне бесконечно длинным. Фигуру возницы
размыло в глазах, в глаза мне мело сухим вьюжным снегом.
- Но-о, - застонал возница.
- Но! Но! - закричал я, захлопал вожжами.
Лошади тронулись поменьку, пошли месить. Сани качало, как
на волне. Возница то вырастал, то уменьшался, выбирался вперед.
Четверть часа приблизительно мы двигались так, пока
наконец я не почувствовал, что сани заскрипели как будто
ровней. Радость хлынула в меня, когда я увидел, как замелькали
задние копыта лошади.
- Мелко, дорога!- закрич я.
- Го... го... - отозвался возница. Он прнковылял ко мне и
сразу вырос.
- Кажись, дорога, - радостно, даже с трелью в голосе
отозвался пожарный. - Лишь бы опять не сбиться... Авось...
Мы поменялись местами. Лошади пошли бодрее. Вьюга точно
сжималась, стала ослабевать, как мне показалось. Но вверху и по
сторонам ничего не было, кроме мути. Я уж не надеялся приехать
именно в больницу. Мне хотелось приехать куда-нибудь. Ведь
ведет же дорога к жилью.
Лошади вдруг дернули и заработали ногами оживленнее. Я
обрадовался, не знал еще причины этого.
- Жилье, может, почувствовали? - спросил я.
Возница мне не ответил. Я приподнялся в санях, стал
всматриваться. Странный звук, тоскливый и злобный, возник
где-то во мгле, но быстро потух. Почему-то неприятно мне стало
и вспомнился конторщик и как он тонко скулил, положив голову на
руки. По правой руке я вдруг различил темную точку, она выросла
в черную кошку, потом еще подросла и приблизилась. Пожарный
вдруг обернулся ко мне, причем я увидел, что челюсть у него
прыгает, и спросил: - Видели, гражданин доктор?..
Одна лошадь метнулась вправо, другая влево, пожарный
навалился на секунду мне на колени, охнул, выправился, стал
опираться, рвать вожжи. Лошади всхрапнули и понесли. Они
взметывали комьями снег, швыряли его, шли неровно, дрожали.
И у меня прошла дрожь несколько раз по телу. Оправясь, я
залез за пазуху, вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл
дома вторую обойму. Нет, если уж я не остался ночевать, то
факел почему я не взял с собой?! Мысленно я увидел короткое
сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном .
Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я
обернулся и увидел совсем близко за санями вторую четвероногую
тварь. Могу поклясться, что у нее были острые уши и шла она за
санями легко, как по паркету. Что-то грозное и наглое было в ее
стремлении. "Стая или их только две?" - думалось мне, и при
слове "стая" варом облило меня под шубой и пальцы на ногах
перестали стыть.
- Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас
выстрелю, - выговорил я голосом, но не своим, а неизвестным
мне.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне
сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и
третий раз. Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней.
Я слышал дикий, визгливый храп лошадей, сжимал браунинг,
головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в
смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется
громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные
кишки...
В это время возница завыл: - Ого... го... вон он... вон...
господи, выноси, выноси...
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки,
поднялся. Ни сзади, ни с боков не было черных зверей. Мело
очень редко и прилично, и в редкой пелене мерцал
очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который
узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное
громоздилось сзади него. "Куда красивее дворца..." - помыслил я
и вдруг в экстазе еще два раза выпустил пули из браунинга
назад, туда, где пропали волки.
?
Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из нижнего
отдела замечательной врачебной квартиры, я - наверху этой
лестницы, Аксинья в тулупе - внизу.
- Озолотите меня, - заговорил возница, - чтоб я в другой
раз... - Он не договорил, залпом выпил разведенный спирт и
крякнул страшно, обернулся к Аксинье и прибавил, растопырив
руки, сколько позволяло его устройство: - Во величиной...
- Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня.
- Померла, - ответил я равнодушно.
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался
наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул
пуговицы на блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке,
вынул том хирургии, хотел посмотреть что-то о переломах
основания черепа, бросил книгу.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с
полминуты, затем отпустила, и тепло пошло по всему телу.
- Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я
не по...
- Поедешь... ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга.
Она с громом проехалась по крыше. Потом пропела в трубе,
вылетела из нее, прошуршала за окном, пропала.
- Поедете... по-е-де-те... - стучали часы, но глуше,
глуше.
И ничего. Тишина. Сон.
Стальное горло
Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с
вертящимся снегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать
четыре года моей жизни я прожил в громадном городе и думал, что
вьюга воет только в романах. Оказалось: она воет на самом деле.
Вечера здесь необыкновенно длинны, лампа под синим абажуром
отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно,
светящееся на левой руке от меня.
Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах
от меня. Мне очень хотелось убежать с моего пункта туда.
Там было электричество, четыре врача, с ними можно было
посоветоваться, во всяком случае не так страшно. Но убежать не
было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это
малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском
факультете...
"...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильныее
роды? или, предположнм, больного, а у него ущемленная грыжа?
Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней
тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по
себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел, как профессор
делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел в
амфитеатре. И только" Холодный пот неоднократно стекал у меня
вдоль позвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я
сидел в одной и той же позе, налившись чаю: под левой рукой у
мевя лежали все руководства по оперативному акушерству, сверху
маленький Додерляйн. А справа десять различных томов по
оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пил черный
холодный чай...
И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я
проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая
брюки, не сводил молящих глаз с божественных книг оперативной
хирургии. Я слышал скрип полозьев во лворе: уши мои стали
необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,
чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский
пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо
сказала:
- Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в
больницу .. .
Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у
подчезда больницы, как зачарованный смотрел, как он мигает.
Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал
меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич,
молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки
- Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь
двадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и
назначенным заведовать Никольской больницей.
Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать.
Она как бы влетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у
нее на платке. В руках у нее был сверток, и он мерно шипел,
свистел. Лицо у матери было искажено, она беззвучно плакала.
Когда она сбросила свой тулуп и платок и распутала сверток, я
увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на время
оперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский
груз, забыл все решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее
сравнить? Только на конфетных коробках рисуют таких детей -
волосы сами от природы вьются в крупные кольца почти спелой
ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так
рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и
я понял, что это страх, - ей нечем было дышать "она умрет через
час", - подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно
сжалось...
Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании,
жилы надувались, а лицо отливало из розоватого в легонький
лиловый цвет. Эту расцветку я сразу понял и оценил. Я тут же
сообразил, в чем дело, и первый раз диагноз поставил совершенно
правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-то были
опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками
и скоро закроется наглухо..."
- Сколько дней девочка больна? - спросил я среди
насторожившегося молчания моего персонала.
- Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами
глубоко посмотрела на меня.
- Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а
матери сказал: - Ты о чем же думала? О чем думала?
И в это время раздался сзади меня плаксивый голос:
- Пятый, батюшка, пятый!
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в
