одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно, как не было.
Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицы
перелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной,
ломаной и черной, тянется к небу, и за ним горит, охватив
четверть неба, первый весенний закат.
Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей
докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к
дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или
шестнадцать - не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти
в спальню. На марле лет шприц рядом со склянкой. Я беру его и,
небрежно смазал йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу.
Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая
сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому,
что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне
сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо
летящие сквозь стекло ко мне, становятся ангельскими голосами,
а грубые басы и раздувающихся мехах гудят, как небесный хор. Но
вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному
закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается
во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И
никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а закат, беспокойно
громыхая, выжигает мне внутренностн. И так несколько раз
подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен.
Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в
висках... а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды,
когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к
жизни...
13 апреля.
Я - несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого
года морфинизмом, и, предупреждаю всех, кому выпадет на долю
такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий
кокмином. Кокаин - сквернейший и коварнейший яд. Вчера Анна
еле отходила меня камфарой, а сегодня я - полутруп...
6-го мая 1917 года.
Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По сути
дела, это не дневник, а история болезни, и у меня, очевидно,
профессиональное тяготение к моему единственному другу в мире
(если не считать моего скорбного и часто плачущего друга Анны).
Итак, если вести историю болезни, то вот. Я впрыскиваю
себе морфий два раза в сутки в 5 часов дня (после обеда) и в 12
час. ночи перед сном.
Раствор трехпроцентный: два шприца. Следовательно, я
получаю за один раз - 0,06.
Порядочно!
Прежние мои записи несколько истеричны. Ничего особенно
страшного нет. На работоспособности моей это ничуть не
отражается. Напротив, весь день я живу ночным впрыскиванием
накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, я
безукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным
словом, что мой морфинизм вреда моим пациентам не причинил.
Надеюсь, и не причинит. Но другое меня мучает. Мне все кажется,
что кто-нибудь узнает о моем пороке. И мне тяжело на приеме
чувствовать на своей спине тяжелый пытливый взгляд моего
ассистента-фельдшера.
Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдаст меня. Зрачки
меня могут предать лишь вечером, а вечером я никогда не
сталкиваюсь с ним.
Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил,
счездив в уезд. Но и там мне пришлось пережить неприятные
минуты. Заведующий складом взял мое требование, в которое я
вписал предусмотрительно и всякую другую чепуху, вроде кофеина,
которого у нас сколько угодно, и говорит:
- 40 грамм морфия?
И я чувствую, что прячу глаза, как школьннк. Чувствую, что краснею...
Он говорит:
- Нет у нас такого количества. Граммов десять дам.
И действительно, у него нет, но мне кажется, что он проник в мою тайну, что он
щупает и сверлит меня глазами, и я волнуюсь и мучаюсь.
Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило: вечером
с людьми не сталкиваться. Удобнее, морфий впрочем, места, чем мой участок, для
этого не найти, вот уже более полугода я кого не вижу, кроме моих больных. А им
до меня дела нет никакого.
18 мая.
Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за лесом растет и пучится. Вон и
блеснуло бледно и тревожно. Идет гроза.
Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания от морфия:
"...большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние, раздражительность,
ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшая степень затемнения
сознания..."
Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: - о, какие
тусклые, казенные, ничего не говорящие слова!
"Тоскливое состояние"!..
Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы о были
жалостливее к своим пациентам. Не "тоскливое состояние", а смерть медленная
овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух
не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, которая бы не жаждала...
Чего? Этого нельзя ни определить, ни обчяснить. Словом, человека нет. Он
выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не
мыслит, кроме морфия. Морфия!
Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так
заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в
гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и
шевелится, когда первые языки ищамени лижут его ноги...
Смерть - сухая, медленная смерть...
Вот что кроется под этими профессорскими словами "тоскливое состояние".
???
Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох.
Еще вздох.
Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой...
Три шприца 3:-ного раствора. Этого мне хватит до полуночи...
Вздор. Эта запись - вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!... А сейчас
спать, спать.
Этою глупою борьбою с морфием я только мучаю в ослабляю себя.
(Далее в тетрадь вырезано десятка два страниц.)
...ря
...ять рвота в 4 час. 30 мннут.
Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатления.
14 ноября 1917 г.
Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора... (фамилия тщательно
зачеркнута) я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть
скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире. Стрельбу и
переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечение воровски
созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то, что он сделал
меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообще может испугать
человека, который думает только об одном, - о чудных божественных кристаллах.
Когда фельдшерица, совершенно терроризованная пушечным буханием...
(здесь страница вырвана.)
...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного описания того, как
человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственный костюм.
Да что костюм!
Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На другой день, сделав укол,
ожвл и вернулся к доктору Н. Он встретил меня жалостливо, но сквозь эту жалость
сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он - психиатр и должен
понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презирать меня? Я вернул
больничную рубашку.
Он сказал:
- Спасибо, - и добавил: - что же вы теперь думаете делать?
Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эйфории):
- Я решил вернуться к себе в глушь, тем более, что отпуск мой истек. Я очень
благодарен вам за помощь, я чувствую себя значительно лучше. Буду продолжать
лечиться у себя.
Ответил он так:
- Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смешно, что вы говорите это
мне. Ведь одного взгляда на ваши зрачки достаточно. Ну, кому вы говорите?..
- Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в особенности теперь, когда
происходят все эти события... меня совершенно издергала стрельба...
- Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять.
Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые, масляной краской выкрашенные
стены... и я ползу, как собака с перебитой ногой... чего-то жду... Чего?
Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой, правда, не
умирают... но только... а вся тоска остается, лежит бременем, как и лежала...
пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобы меня
выпустили?..
Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок
божественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений! Я упрямо
покачал головой. Тут он приподнялся. И я вдруг испуганно бросился к двери. Мне
показалось, что он хочет запереть за мной дверь и силою удержать меня в
лечебнице...
Профессор побагровел.
- Я не тюремный надзиратель, - не без раздражения молвил он, - и у меня не
Бутырки. Сидите спокойно. Вы хвастались, что вы совершенно нормальны, две
недели назад. А между тем... - он выразительно повторил мой жест испуга, я вас
не держу-с.
- Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, и даже голос мой жалостливо
дрогнул.
- Пожалуйста.
Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку (о том, что я обязуюсь
пройти весь двухмесячный курс лечения и что меня могут задержать в лечебнице и
т.д., словом, обычного типа.)
Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепетав:
- Благодарю вас.
Затем встал, чтобы уходить. И пошел.
- Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку двери -
Вот что, - заговорил он, одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в
психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притом попадете в гораздо
более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как с врачом. А тогда вы
придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущности, и
практиковать нельзя и, пожалуй, преступно не предупредить ваше место службы.
Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя и так ее
очень немного у меня).
- Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ничего никому не говорить...
Что ж, меня удалят со службы... Ославят больным... За что вы хотите мне это
сделать?
- Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не буду говорить. Все равно
вас вернут...
Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... почему?..
???
Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашь меня? Дело
не в костюме, а в том, что я в лечебшице украл морфий. 3 кубика в кристаллах и
10 грамм однопроцентного раствора.
Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну, а если
бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? А? по совести?
Взломал бы.
Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею вырвать.
Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно верно. У
меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я никому из моих
пациентов не могу причинить зла или вреда.
???
Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всей кутерьмы,
связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когда утихло, я достал
еще в одной аптеке на окраине - 15 грамм однопроцентного раствора вещь для меня
бесполезная и нудная (9 шприцов придется впрыскивать!). И унижаться еще
пришлось. Фармацевт потребовал печать, смотрел на меня хмуро и подозрительно.
Но зато на другой день я, придя в норму, получил без всякой задержки в другой
аптеке 20 граммов в кристаллах - написал рецепт для больницы (попутно, конечно,
выписал кофеин и аспирин). Да в конце концов, почему я должен прятаться,
бояться? В самом деле, точно на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому
какое дело, в конце концов?
???
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но ведь я
же не писатель! Разве в них какиебудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю
совершенно здраво.
???
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -
