платке. "Хорошо было бы, если б бабок этих вообше на свете не
было", - подумал я в тоскливом предчувствии опасности и сказал:
- Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О
чем ты думала? Пять дней? А?
Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке
и стала передо мной на колени.
- Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, -
удавлюсь я, если она помрет.
- Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой и
разговаривать не стану.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла
девчонку у бабки и стала качать. Бабка начала молиться на
косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом. Фельдшер
сказал:
- Так они все делают. На-род - Усы у него при этом
скривились набок.
- Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне
показалось, с черной яростью, спросила мать.
- Помрет, - негромко и твердо сказал я.
Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза.
Мать же крикнула мне нехорошим голосом:
- Дай ей, помоги! Капель дай!
Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд.
- Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается,
горло ей уже забило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати
верстах от меня. А теперь что прикажешь делать?
- Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом
плече бабка искусственным голосом, и я ее сразу возненавидел.
- Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру,
приказал взять девочку. Мать подала акушерке девочку, которая
стала биться и хотела, видимо, кричать, но у нее не выход уже
голос. Мать хотела ее защитить, но мы ее отстранили, и мне
удалось заглянуть при свете лампы-"молнии" девочке в горло. Я
никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстро
забывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое,
рваное. Девочка вдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я
почему-то не испугался за глаза, занятый своей мыслью.
- Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию,
- дело такое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет,
кроме одного - операции. И сам ужаснулся, зачем сказ, но не
сказать не мог. "А если они согласятся?" - мелькнула у меня
мысль.
- Как это? - спросила мать.
- Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку
вставить, дать девочке возможность дышать, тогда, может быть,
спасем ее, - обчяснил я.
Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от
меня заслонила руками, а бабка снова забубнила:
- Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?!
- Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару
впрысните, - сказал я фельдшеру.
Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей
объяснили, что это не страшно.
- Может, это ей поможет? - спросила мать.
- Нисколько не поможет.
Тогда мать зарыдала.
- Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять
минут даю думать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже
не возьмусь делать.
- Не согласна! - резко сказала мать.
- Нет нашего согласия! - добавила бабка.
- Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и
все! Мне легче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные
глаза. Они отказались, и я спасен". И только что подумал, как
другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил:
- Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите
девочку. Соглашайтесь. Как вам не жаль?
- Нет! - снова крикнула мать.
Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу
девочку". А говорил иное:
- Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у
нее уже ногти синеют.
- Нет! Нет!
- Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят.
Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и
свист девочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал:
- Соглашаются!
Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно: -
Стерилизуйте немедленно нож, ножницы, крючки, зонд!
Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и
шаркала метель, прибежал к себе и, считал минуты, ухватился за
книгу, перелистал ее, нашел рисунок, изображающий трахеотомию.
На нем все было ясно и просто: горло раскрыто, нож вонзен в
дыхательное горло. Я стал читать текст, но ничего не понимал,
слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делают
трахеотомиию. "Э, теперь уж поздно", - подумал я, взглянул с
тоской на синий цвет, на яркий рисунок, почувствовал, что
свалилось на меня трудное, страшное дело, и вернулся, не
заметив вьюги, в больницу.
В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос
заныл:
- Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же
это мыслимо? Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия
нету, нету. Каплями согласна лечить, а горло резать не дам.
- Бабку эту вон! - закричал я и в запальчивости добавил: -
Ты сама глупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто
тебя не спрашивает! Вон ее!
Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из палаты .
- Готово! - вдруг сказал фельдшер.
Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу,
увидал блестящие инструменты, ослепительную лампу, клеенку... В
последний раз я вышел к матери, из рук которой девочку еле
вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос, который говорил: "Мужа
нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, - убьет
меня!"
- Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе.
- В операционную их не пускать! - приказал я.
Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лидка -
девочка. Она, голенькая, сидела на столе и беззвучно плакала.
Ее повалили на стол, прижали, горло ее вымыли, смазали иодом, и
я взял нож> при этом подумал "Что я делаю?" Было очень тихо в
операционной. Я взял нож и провел вертикальную черту по пухлому
белому горлу. Не выступило ни одной капли крови. Я второй раз
провел ножом по белой полоске, которая выступила меж
раздавшейся кожей. Опять ни кровинки. Медленно, стараясь
вспомнить какие-то рисунки в атласах, я стал при помощи тупого
зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раны откуда-то
хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по
шее. Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась.
Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал
зажимать края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и
лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский
факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии я сунул
пинцет наобум, куда-то близ раны, зашелкнул его, и кровь тотчас
же перестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она
предстала передо мной чистой и абсолютно непонятной. Никакого
дыхательного горла нигде не было. Ни на какой рисунок не
походила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во время которых
я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом,
то зондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я
отчаялся его найти "Конец, - подумал я, - зачем я это сделал?
Ведь мог же я не предлагать операцию, и Лидка спокойно умерла
бы у меня в палате, а теперь умрет с разорванным горлом, и
никогда, ничем я не докажу, что она все равно умерла бы, что я
не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб.
"Положить нож, сказать: не знаю, что дальше делать", - так
подумал я, и мне представились глаза матери. Я снова поднял нож
и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку. Ткани
разъехались, и неожиданно передо мной оказалось дыхательное
горло.
- Крючки! - сипло бросил я.
Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны,
другой - с другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я
видел только одно: сероватые колечки горла. Острый нож я вколол
в горло - и обмер. Горло поднялось из раны, фельдшер, как
мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он стал вдруг выдирать
его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял глаза и
понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок
от духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло "все
против меня, судьба, - Подумал я, - теперь уж, несомненно,
зарезали мы девочку, - и мысленно строго добавил: - Только
дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшая акушерка, видимо,
очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и перехватила
у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
- Продолжайте, доктор...
Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на
него. Я вколол нож в горло, затем серебряную трубку вложил в
него. Она ловко вскользнула, но Лидка осталась недвижимой.
Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно было. Я глубоко
вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мне
хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем
легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет.
Стояло молчание. Я видел, как Лидка синела. Я хотел уже все
бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико содрогнулась,
фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со
свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала
реветь. Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный,
тупо и в ужасе поглядел на горло и стал помогать мне его
зашивать.
Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел
счастливые лица акушерок, и одна из них мне сказала:
- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.
Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобья
глянул на нее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью.
Лидку вынесли в простыне, и сразу же в дверях показалась мать.
Глаза у нее были как у дикого зверя. Она когда я услышал звук
ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда сообразил,
что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень
спокойным я ей ответил:
- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только,
пока трубку не вынем, ни слова не будет говорить, так не
бойтесь.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на
дверную ручку, на меня, на потолок. Но я уж не рассердился на
нее. Повернулся, приказал Лидке впрыснуть камфару и по очереди
дежурить возле нее. Затем ушел к себе через двор. Помню, синий
свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись книги.
Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал
видеть что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже
кое-что страшнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом
был снег, прием увеличивался с каждым днем. И как-то, в новом
уже году, вошла ко мне в приемную женщина и ввела за ручку
закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я
всмотрелся - узнал.
- А, Лидка! Ну, что?
- Да хорошо все.
Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же
мне удалось поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был
вертикальный коричневый шрам и два тоненьких поперечных от
швов.
- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.
- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке
велела: - Скажи дяденьке спасибо!
Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в
жизни ее не видел. Я стал забывать ее. А прием мой все
возрастал. Вот настал день, когда я принял сто десять человек.
Мы начали в девять часов утра и кончили в восемь часов вечера.
Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая акушерка-фельдшерица
сказала мне:
- За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в
деревнях говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла
