пожелания дальнейших успехов.
Окрыленный ими, я стал тампонировать, впрыскивать
дифтерийную сыворотку, вскрывать чудовищных размеров гнойники,
накладывать гипсовые повязки...
Во вторник приехало не сто, а сто одиннадцать человек.
Прием я кончил в девять часов вечера. Заснул я, стараясь
угадать, сколько будет завтра - в среду? Мне приснилось, что
приехало девятьсот человек.
Утро заглянуло в окошко спальни как-то особенно бело. Я
открыл глаза, не понимая, что меня разбудило. Потом сообразил -
стук.
- Доктор, - узнал голос акушерки Пелагеи Ивановны, - вы
проснулись?
- Угу, - ответил я диким голосом спросонья.
- Я пришла вам сказать, чтоб вы не спешили в больницу. Два
человека всего приехали.
- Вы - что. Шутите?
- Честное слово. Вьюга, доктор, вьюга, - повторила она
радостно в замочную скважину. - А у этих зубы кариозные. Демьян
Лукич вырвет.
- Да ну... - я даже с постели соскочил неизвестно почему.
Замечательный выдался денек. Побывав на обходе, я целый
день ходил по своим апартаментам (квартира врачу была отведена
в шесть комнат, и почему-то двухэтажная - три комнаты вверху, а
кухня и три комнаты внизу), свистел из опер, курил, барабанил в
окна... А за окнами творилось что-то, мною еще никогда не
виданное. Неба не было, земли тоже. Вертело и крутило белым и
косо и криво, вдоль и поперек, словно черт зубным порошком
баловался.
В полдень отдан был мною Аксинье - исполняющей обязанности
кухарки и уборщицы при докторской квартире приказ: в трех
ведрах и в котле вскипятить воды. Я месяц не мылся.
Мною с Аксиньей было из кладовки извлечено неимоверных
размеров корыто. Его установили на полу в кухне (о ванне,
конечно, и разговора в Н-ске быть не могло. Были ванны только в
самой больнице - и те испорченные).
Около двух часов дня вертящаяся сетка за окном значительно
поредела, а я сидел в корыте голый и с намыленной головой.
- Эт-то я понимаю... - сладостно бормотал я, выплескивая
себе на спину жгучую воду, - эт-то я понимаю. А потом мы,
знаете ли, пообедаем, а потом заснем. А если я высплюсь, то
пусть завтра хоть полтораста человек приезжает. Какие новости,
Аксинья?
Аксинья сидела за дверью в ожидании, пока кончится банная
операция.
- Конторщик в Шалометьевом имении женится, отвечала
Аксинья.
- Да ну! Согласилась?
- Ей-богу! Влюбле-ен... - пела Аксинья, погромыхивая
посудой.
- Невеста-то красивая?
- Первая красавица! Блондинка, тоненькая...
- Скажи пожалуйста!..
И в это время грохнуло в дверь. Я хмуро облил себя водой и
стал прислушиваться.
- Доктор-то купается... - выпевала Аксинья.
- Бур... бур - бурчал бас.
- Записка вам, доктор, - пискнула Аксинья - протяни в
дверь.
Я вылез из корыта, пожимаясь и негодуя на судьбу, и взял
из рук Аксиньи сыроватый конвертик.
- Ну, дудки. Я не поеду из корыта. Я ведь тоже человек, -
не очень уверенно сказал я себе и в корыте распечатал записку.
"Уважаемый коллега (большой восклицательный знак). Умол
(зачеркнуто) прошу убедительно приехать срочно. У женщины после
удара головой кровотечение из полост (зачеркнуто) из носа и
рта. Без сознания. Справиться не могу. Убедительно прошу.
Лошади отличные. Пульс плох. Камфара есть. Доктор (подпись
неразборчива)."
"Мне в жизни не везет", - тоскливо подумал я, глядя на
жаркие дрова В печке.
- Мужчина записку привез?
- Мужчина.
- Сюда пусть войдет.
Он вошел и показался мне древним римлянином вследствие
блистательной каски, надетой поверх ушастой шапочки. Волчья
шуба облекала его, и струйка холода ударила в меня.
- Почему вы в каске? - спросил я, прикрывая свое недомытое
тело простыней.
- Пожарный я из Шалометьева. Там у нас пожарная команда...
- ответил римлянин.
- Это какой доктор пишет?
- В гости к нашему агроному приехал. Молодой врач.
Несчастье у нас, вот уж несчастье...
- Какая женщина?
- Невеста конторщикова.
Аксинья за дверью охнула.
- Что случилось? (Слышно было, как тело Аксиньи прилипло к
двери.)
- Вчера помолвка была, а после помолвки-то конторщик
покатать ее захотел в саночках. Рысачка запряг, усадил ее, да в
ворота. А рысачок-то с места как взял, невесту-то мотнуло да
лбом об косяк. Так она и вылетела. Такое несчастье, что
выразить невозможно... За конторщиком ходят, чтоб не удавился.
Обезумел.
- Купаюсь я, - жалобно сказал я, - ее сюда-то чего же не
привезли? - И при этом я облил водой голову и мыло ушло в
корыто.
- Немыслимо, уважаемый гражданин доктор, - прочувственно
сказал пожарный и руки молитвенно сложил, - никакой
возможности. Помрет девушка.
- Как же мы поедем-то? Вьюга!
- Утихло. Что вы-с. Совершенно утихло. Лошади резвые,
гуськом. В час долетим...
Я кротко простонал и вылез из корыта. Два ведра вылил на
себя с остервенением. Потом, сидя на корточках перед пастью
печки, голову засовывал в нее, чтобы хоть немного просушить.
"Воспаление легких у меня, конечно, получится. Крупозное,
после такой поездки. И, главное, что я с нею буду делать? Этот
врач, уже по записке видно, еще менее, чем я, опытен.. Я ничего
не знаю, только практически за полгода нахватался, а он и того
менее. Видно, только что из университета. А меня принимает за
опытного."
Размышляя таким образом, я и не заметил, как оделся.
Одевание было непростое: брюки и блуза, валенки, сверх блузы
кожаная куртка, потом пальто, а сверху баранья шуба, шапка,
сумка, в ней кофеин, камфара, морфий, адреналин, торзионные
пинцеты, стерильный материал, шприц, зонд, браунинг, папиросы,
спички, часы, стетоскоп.
Показалось вовсе не страшно, хоть и темнело, уже день
таял, когда мы выехали за околицу. Мело как будто полегче.
Косо, в одном налравлении, в правую щеку. Пожарный горой
заслонял от меня круп первой лошади. Взяли лошади действительно
бодро, вытянулись, и саночки пошли метать по ухабам. Я залался
в них, сразу согрелся, подумал о крупозном воспалении, о том,
что у девушки, может быть, треснула кость черепа изнутри,
осколок в мозг вонзился...
- Пожарные лошади? - спросил я сквозь баралий воротник.
- Угу... гу... - пробурчал возница, не оборачаясь.
- А доктор что ей делал?
- Да он... гу, гу... он, вишь ты, на венерические болезни
выучился... угу... гу...
- Гу... гу... - загремела в перелеске вьюга, потом
свистнула сбоку, сыпанула... Меня начало качать, качало,
качало... пока я не оказался в Сандуновских банях в Москве. И
прямо в шубе, в раздевальне, и испарина покрыла меня. Затем
загорелся факел, напустили холоду, я открыл глаза, увидел, что
сияет кровавый шлем, подумал, что пожар... затем очнулся и
понял, что меня привезли. Я у порога белого здания с колоннами,
видимо, времен Николая И. Глубокая тьма
пропуск
наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко,
часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня
похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор
видел смерть. Я ее ненавижу. Я успел обломать конец ампулы и
насосать в свой шприц жирное масло. Но вколол его уже
машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.
Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась,
потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло,
потом ослабело. И последняя нитка пропа у меня под пальцами.
- Умерла, - сказал я на ухо врачу.
Белая фигура с седыми волосами повалилась на ровное
одеяло, припала и затряслась.
- Тише, тише, - сказал я на ухо этой женщине в белом, а
врач страдальчески покосился на дверь.
- Он меня замучил, - очень тихо сказал врач.
Мы с ним сделали так: плачущую мать оставили в спальне,
никому ничего не сказали, увели конторщика в дальнюю комвату.
Там я ему сказал:
- Если вы не дадите себе впрыснуть лекарство, мы ничего не
можем делать. Вы нас мучаете, работать мешаете!
Тогда он согласился; тихо плача, снял пиджак, мы откатили
рукав его праздничной жениховской сорочки и впрыснули ему
морфий. Врач ушел к умершей, якобы ей помогать, а я задержался
возле конторщика. Морфий помог быстрее, чем я ожидал.
Конторщик через четверть часа, все тише и бессвязнее жалуясь и
плача, стал дремать, потом заплаканное лицо уложил на руки и
заснул. Возни, плача, шуршания и заглушенных воплей он не
слышал.
- Послушайте, коллега, ехать опасно. Вы можете
заблудиться, - говорил мне врач шепотом в передней. -
Останьтесь, переночуйте...
- Нет, не могу. Во что бы то ни стало уеду. Мне обещали,
что меня сейчас же обратно доставят.
- Да они-то доставят, только смотрите...
- У меня трое тифозных таких, что бросить нельзя. Я их
ночью должен видеть.
- Ну, смотрите...
Он разбавил спирт водой, дал мне выпить, и я тут же в
передней счел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на
сердце немного счежилась. Я в последний раз пришел в спальню,
поглядел на мертвую, зашел к конторщику, оставил ампулу морфия
врачу и, закутанный, ушел на крыльцо.
Там свистело, лошади понурились, их секло снегом. Факел
метался.
- Дорогу-то вы знаете? - спросил я, кутая рот.
- Дорогу-то знаем, - очень печально ответил возница (шлема
на нем уже не было), - а остаться бы вам переночевать...
Даже по ушам его шапки было видно, что он до смерти не
хочет ехать.
- Надо остаться, - прибавил и второй, держащий разчяренный
факел, - в поле нехорошо-с.
- Двенадцать верст... - угрюмо забурчал я, - доедем. У
меня тяжело больные - и полез в санки.
Каюсь, я не добалил, что одна мысль остаться во флигеле,
где беда, где я бессилен и бесполезен, казалась мне
невыносимой.
Возница безнадежно плюхнулся на облучок, выровнялся,
качнулся, и мы проскочили в ворота. Факел исчез, как
провалился, или же потух. Однако через минуту меня
заинтересовало другое. С трудом обернувшись, я увидел, что не
только факела нет, но йалометьево пропало со всеми строениями,
как во сне. Меня это неприятно кольнуло.
- Однако это здорово... - не то подумал, не то забормотал
я. Нос на минуту высунул и опять спрятал, до того нехорошо
было. Весь мир свился в клубок, и его трепало во все стороны.
Проскочила мысль - а не вернуться ли? Но я ее отогнал,
залалился поглубже в сено на дно саней, как и лодку, счежился,
глаза закрыл. Тотчас выплыл зеленый лоскут на лампе и белое
лицо. Голову вдруг осветило: "Это перелом оснований черепа...
да, да, да... Ага-га... именно так!" загорелась уверенность,
что это правильный диагноз. Осенило. Ну, а к чему? Теперь не к
чему, да и раньше не к чему было. Что с ним сделаешь! Как
ужасная судьба! Как нелепо и и страшно жить на свете! Что
теперь будет в доме агронома? Даже подумать тошно и тоскливо!
Потом себя стало жаль: жизнь моя какая трудная. Люди сейчас
спят, печки натоплели, а я опять и вымыться не мог. Несет меня
вьюга, как листок. Ну вот, я домой приеду, а меня, чего
доброго, опять повезут куда-нибудь. Вот воспалеоие легких
схвачу и сам помру здесь... Так, разжалобив самого себя, я и
провалился в тьму, но сколько времени в ней пробыл, не знаю. Ни
в какие бани я не попал, а стало мне холодно. И все холоднее и
холоднее.
Когда я открыл глаза, увидел черную спину, а потом уже
