доктор, рехнулся!"
- Что ж так долго? - спросил пациент - Как это так два года?! Мне бы
какого-нибудь полоскания для глотки...
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его.
О, нет, напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том,
что ждет моего пациента впереди, в случае, если он не будет лечиться как
следует. Я коснулся вопроса о заразительности сифилиса и долго говорил о
тарелках, ложках и чашках, об отдельном полотенце...
- Вы женаты? - спросил я.
- Женат, - измлуенно отозвался пациент.
- Жену немедленно пришлите ко мне! - взволновано и страстно говорил я. - Ведь,
она тоже, наверное, больна?
- Жену?! - спросил пациент и с великим удивлением всмотрелся в меня.
Так мы и продолжали разговор. Он, помаргивая, смотрел в мои зрачки, а я в его.
Вернее, это был не разговор, а мой монолог. Блестящий монолог, за который любой
из профессоров поставил бы пятерку пятикурснику. Я обнаружил у себя
громаднейшие познания в области сифилидологии и недюжнную сметку. Она заполнила
темные дырки в тех местах, где не хватало строк немецких и русских учебников. Я
рассказал о том, что бывает с костями нелеченного сифилитика, а попутно очертил
и прогрессивный паралич. Потомство! А как жену спасти?! Или, если она заражена,
а заражена она наверное, то как ее лечить? Наконец, поток мой иссяк, и
застенчнвым движением я вынул из кармана справочник в красном переплете с
золотыми буквами. Верный друг мой, с которым я не расставался на первых шагах
моего трудного пути, сколько раз он выручал меня, когда проклятые рецептурные
вопросы разверзали черную пасть передо мной! Я украдкой, в то время, как
пациент одевался, перелистывал странички и нашел то, что мне было нужно.
Ртутная мазь - великое средство.
- Вы будете делать втирания. Вам дадут шесть пакетиков мази. Будете втирать по
одному пакетику в день... вот так...
И я наглядно и с жаром показал, как нужно втирать, и сам пустую ладонь втирал в
халат...
- ...Сегодня - в руку, завтра - в ногу, потом опять в руку - другую. Когда
сделаете шесть втираний, вымоетесь и придете ко мне. Обязательно. Слышите?
Обязательно! Да! Кроме того, нужно внимательно следить за зубами и вообще за
ртом, пока будете лечиться. Я вам дам полоскание. После еды обязательно
полощите...
- И глотку? - спросил пациент хрипло, и тут я заметил, что при слове
"полоскание" он оживился.
- Да, да, и глотку.
Через несколько минут желтая спина тулупа уходила с моих глаз в двери, а ей
навстречу протискивалась бабья голова в платке.
А еще через несколько минут, пробегая по полутемному коридору из амбулаторного
своего кабинета в аптеку за папиросами, я услыхал бегло хриплый шопот:
- Плохо лечит. Молодой. Понимаешь, глотку заложило, а он смотрит, смотрит... то
грудь, то живот. Тут делов полно, а на больницу полдня. Пока выедешь, - вот те
и ночь. О, Господи! Глотка болит, а он мази на ноги дает.
- Без внимания, без внимания, - подтвердил бабий голос, с некоторым
дребезжанием и вдруг осекся. Это я, как привидение, промелькнул в своем белом
халате. Не вытерпел, оглянулся и узнал в полутьме бороденку, похожую на
бороденку из пакли, и набрякшие веки и куриный глаз. Да и голос с грозной
хрипотой узнал. Я втянул голову в плечи, как-то воровато счежился, точно был
виноват, исчез, ясно чувствуя какую-то ссадину, нагоравшую в душе. Мне было
страшно.
Неужто же все впустую?..
...Не может быть! И месяц я сыщнически внимательно проглядывал на каждом приеме
по утрам амбулаторную книгу, ожидая встретить фамилию жены внимательного
слушателя моего монолога о сифилисе. Месяц я ждал его самого. И не дождался
никого. И через месяц он угас в моей памяти, перестал тревожнть, забылся...
Потому что шли новые и новые и каждый день моей работы в забытой глуши нес для
меня изумительные случаи, каверзные вещи, заставлявшие меня изнурять мой мозг,
сотни раз теряться и вновь обретать присутствие духа и вновь окрыляться на
борьбу.
Теперь, когда прошло много лет, вдалеке от забытой облупленной белой больницы,
я вспоминаю звездную сыпь на его груди. Где он? Что делает? Ах, я знаю, знаю.
Если он жив, время от времени, он и его жена ездят в местную больницу. Жалуются
на язвы на ногах. Я ясно представляю, как он разматывает портянки, ищет
сочувствия. И молодой врач, мужчина или женщина, в беленьком штопаном халате,
склоняется к ногам, давит пальцем кость выше язвы, ищет причины. Находит и
пишет в книге: "Луес 3", потом спрашивает, не давали ли ему для лечения черную
мазь.
И вот тогда, как я вспоминаю его, он вспомнит меня, 17-й год, снег за окном и
шесть пакетиков в вощеной бумаге, шесть неиспользованных липких комков.
- Как же, как же, давал... - скажет он и поглядит, но уже без иронни, а с
черноватой тревогой в глазах. И врач выпишет ему иодистый калий, быть может,
назначит другое лечение. Так же, быть может, заглянет, как и я, в справочник...
Привет вам, мой товарищ!
"...еще, дражайшая супруга, передайте низкий поклон дяде Софрону Ивановичу. А,
кроме того, дорогая супруга, счездите к нашему доктору, пока ему себе, как я
уже полгода больной дурной болью сифилем. А на побывке у вас не открылся.
Примите лечение.
Супруг Ваш. Ан. Буков."
Молодая женщнна зажала рот концом байкового платка, села на лавку и затряслась
от плача. Завитки ее светлых волос, намокшие от растаявшего снега, выбились на
лоб.
- Подлец он? А?! - выкрикнула она.
- Подпец, - твердо ответил я.
Затем настало и самое трудное и мучительное. Нужно было успокоить ее. А как
успокоить? Под гул голосов, нетерпеливо ждущих в приемной, мы долго
шептались...
Где-то в глубине моей души, еще не притупившейся к человеческому страданию, я
разыскал теплые слова. Прежде всего я постарался убить в ней страх. Говорил,
что ничего еще ровно не известно и до исследования предаваться отчаянию нельзя.
Да и после исследования ему не место: я рассказал о том, с каким успехом мы
лечим эту дурную болезнь - сифилис.
- Подлец, подлец, - всхлипнула молодая женщнна и давилась слезами.
- Подлец, - вторил я.
Так довольно долго мы называли бранными словами "дражайшего супруга",
побывавшего дома и отбывшего в город Москву.
Наконец лицо женщины стало высыхать, остались лишь пятна, и тяжко набрякли веки
над черными отчаянными глазами.
- Что я буду делать? Ведь у меня двое детей, - говорила она сухим измученным
голосом.
- Погодите, погодите,- бормотал я, - видно будет, что делать.
Я позвал акушерку Пелагею Ивановну, втроем мы уединились в отдельной палате,
где было гинекологическое кресло.
- Ах, прохвост, а, прохвост, - сквозь зубы сипела Пелагея Ивановна. Женщнна
молчала, глаза ее были, как две черные ямки, она всматривалась в окно - в
сумерки.
Это был и один из самых внимательных осмотров в моей жизни. Мы с Пелагеей
Ивановной не оставили ни одной пяди тела. И нигде и ничего подозрительного я не
нащел.
- Знаете что, - сказал я, и мне страстно захотелось, чтобы надежды меня не
обманули и дальше не появилась бы нигде грозная твердая первичная язва, -
знаете что?.. Перестаньте волноваться! Есть надежда. Надежда. Правда, все еще
может случиться, но сейчас у вас ничего нет.
- Нет?! - сипло спросила женщина, - нет? - искры появились у нее в глазах, и
розовая краска тронула скулы. - А вдруг сделается?.. А?..
- Я сам не пойму, - вполголоса сказал я Пелагее Ивановне, - судя по тому, что
она рассказывала, должно у нее быть заражение, однако же, ничего нет.
- Ничего нет, - как эхо откликнулась Пелагея Ивановна.
Мы еще несколько минут шептались с женщиной о разных сроках, о разных интимных
вещах, и женщина получила от меня наказ ездить в больницу.
Теперь я смотрел на женщину и видел, что это человек, перешибленный пополам.
Надежда закралась в нее, потом тотчас умирала. Она еще раз всплакнула и ушла
темной тенью. С тех пор меч повис над женщнной. Каждую субботу беззвучно
появлялась в амбулатории у меня. Она очень осунулась, резче выступили скулы,
глаза запали и окружились тенями. Сосредоточеннан дума оттянула углы ее губ
книзу. Она привычным жестом разматывала платок, затем мы уходили втроем в
палату. Осматривали ее.
Первые три субботы прошли, и опять ничего не нашли мы на ней. Тогда она стала
отходить понемногу. Живой блеск зарождался в глазах, лицо оживало,
расправлялась стянутая маска. Наши шансы росли. Таяла опасность. На четвертую
субботу я говорил уже уверенно. за моими плечами было около 90: за
благополучный исход. Прошел с лихвой первый 21-дневный знаменитый срок.
Остались дальние случайные, когда язва развивается с громадным запозданием.
Прошли, наконец, и эти сроки, и однажды, отбросив в таз сияющее зеркало, в
последний раз ощупал железы, я сказал женщнне:
- Вы вне всякой опасности. Больше не приезжайте. Это - счастливый случай.
- Ничего не будет?! - спросила она незабываемым голосом.
- Ничего.
Не хватит у меня уменья описать ее лицо. Помню только, как она поклонилась
низко в пояс и исчезла.
Впрочем, еще раз она появилась. В руках у нее был сверток - два фунта масла и
два десятка яиц. И после страшного боя я ни масла, ни яиц не взял. И очень этим
гордился, вследствие юностн. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в
революционные годы, не раз вспоминал лампу-молнию, черные глаза и золотой кусок
масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.
???
К чему же теперь, когда прошло так много лет, я вспомнил ее, обреченную на
четырехмесячный страх? Недаром. Женщина эта была второй моей пациенткой в этой
области, которой впоследствии я отдал мои лучшие годы. Первым был тот - со
звездной сыпью на груди. Итак, она была второй и единственным исключением: она
боялась. Единственная в моей памяти, сохранившей освещенную керосиновой лампой
работу нас четверых (Пелагеи Ивановны, Анны Николаевны, Демьяна Лукича и меня)
В то время, как текли ее мучительные субботы, как бы в ожидании казни, я стал
искать "его". Осенние вечера длинны. В докторской квартире жарки
голландки-печи. Тишина, и мне показалось, что я один во всем мире со своей
лампой. Где-то очень бурно неслась жизнь, а у меня за окнами бил, стучался
косой дождь, потом незаметно превратился в безэвучный снег. Долгие часы я сидел
и читал старые амбулаторные книги за предшествующие 5 лет. Предо мной тысячами
и десятками тысяч прошли имена и названия деревень. В этих колоннах людей я
искал его и находил часто. Мелькали надписи, шаблонные, скучные: РБронцчитис",
РЛарынгитис"...? еще и еще... Но вот он! РЛуес 3". И сбоку размашистым
почерком, привычной рукой выписано:
Рп. Унг. чыдрарг. цинер. 3,0 Д. т. д.
Вот она - "черная мазь".
Опять. Опять пляшут в глазах бронхиты и катарры и вдруг прерываются... вновь
РЛуес"...
Больше всего было пометок именно о вторичном люесе.
Реже попадался третичный. И тогда иодистый калий размашисто занимал графу
"лечение".
Чем дальше я читал старые, пахнущие плесенью, амбулаторные, забытые на чердаке,
фолианты, тем больший свет проливался в мою неопытную голову. Я начал понимать
чудовищные вещн.
Позвольте, а где же пометки о первичной яэве? Что-то не видно. Натысячи и
тысячи имен редко одна, одна. А вторичного сифилиса - бесконечные вереницы. Что
же это значит? А вот что это значит...
- Это значит... - говорил я в тени самому себе и мыши, грызущей старые корешки
на книжных полках шкафа, это значит, что здесь не имеют понятия о сифилисе и
яэва эта никого не пугает. Да-с. А потом она возьмет и заживет.
Рубец останется... так, так, и больше ничего? Нет, не больше ничего! А
разовьется вторичный ибурный при этом сифилис. Когда глотка болит и на теле
появятся мокнущие папулы, то поедет в больницу Семен Хотов, 32 лет, и ему дадут
серую мазь... Ага! ..
Круг света помещался на столе, и в пепельнице лежащая шоколадная женщина
исчезла под грудой окурков.
