многие хотели бы рвать. И лунок не ломаю, а если бы и сломал,
не испугался бы.
Да что зубы. чего только я не перевидел и не сделал за
этот неповторяемый год.
Вечер тек в комнату. Уже горела лампа, и я, плавая в
горьком табачном дыму, подводил итог. Сердце мое переполнялось
гордостью. Я делал две ампутации бедра, а пальцев не считаю. А
вычистки. Вот у меня записано восемнадцать раз. А грыжа. А
трахеотомия. Делал, и вышло удачно. Сколько гигантских
гнойников я вскрыл! А повязки при переломах. Гипсовые и
крахмальные. Вывихи вправлял. Интубации. Роды. Приезжайте, с
какими хотите. Кесарева сечения делать не стану, это верно.
Можно в город отправить. Но щипцы, повороты - сколько хотите.
Помню государственный последний экзамен по судебной
медицине. Профессор сказал:
- Расскажите о ранах в упор.
Я развязно стал рассказывать и рассказывал долго, и в
зрительной памяти проплывала страница толстейшего учебника.
Наконец я выдохся, профессор поглядел на меня брезгливо и
сказал скрипуче:
- Ничего подобного тому, что вы рассказали, при ранах в
упор не бывает. Сколько у вас пятерок?
- Пятнадцать, - ответил я.
Он поставил против моей фамилии тройку, и я вышел в тумане
и позоре вон...
Вышел, потом вскоре поехал в Мурьево, и вот я здесь один.
Черт его знает, что бывает при ранах в упор, но когда здесь
передо мной на операционном столе лежал человек и пузыристая
пена, розовая от крови, вскакивала у него на губах, разве я
потерялся? Нет, хотя вся грудь у него в упор была разнесена
волчьей дробью и было видно легкое, и мясо груди висело
клоками, разве я потерялся? И через полтора месяца он ушел у
меня из больницы живой. В университете я не удостоился ни разу
подержать в руках акушерские щипцы, а здесь, правда, дрожа,
наложил их в одну минуту. Не скрою того, что младенца я получил
странного: половина его головы была раздувшаяся, сине-багровая,
безглазая. Я похолодел. Смутно выслушал утешающие слова Пелагеи
Ивановны:
- Ничего, доктор, это вы ему на глаз наложили одну ложку.
Я трясся два дня, но через два дня голова пришла в норму.
Какие я раны зашивал. Какие видел гнойные плевриты и
взламывал при них ребра, какие пневмонии, тифы, раки, сифилис,
грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы.
Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час считал. И
сосчитал. За год, вот до этого вечернего часа, я принял 15613
больных. Стационарных у меня было 200, а умерло только шесть.
Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр двадцати
четырех лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том, что мой
опыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего. Я таскал горох
из ушей мальчишек, я резал, резал, резал... Рука моя
мужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научился
понимать такие бабьи речи, которых никто не поймет.
Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственных
документах... Сон все ближе...
- Я, - пробурчал я, засыпая, - я положительно не
представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог
меня поставить в тупик... может быть, там, в столице, и скажут,
что это фельдшеризм... пусть... им хорошо... в клиниках, в
университетах... в рентгеновских кабинетах... я же здесь...
все... и крестьяне не могут жить без меня... Как я раньше
дрожал при стуке в дверь, как корчился мысленно от страха... А
теперь...
- Когда же это случилось?
- С неделю, батюшка, с неделю, милый... Выперло...
И баба захныкала.
Смотрело серенькое октябрьское утро первого дня моего
второго года. Вчера я вечером гордился и хвастался, засыпая, а
сегодня утром стоял в халате и растерянно вглядывался . . .
Годовалого мальчишку она держала на руках, как полено, и у
мальчишки этого левого глаза не было. Вместо глаза из
растянутых, истонченных век выпирал шар желтого цвета величиной
с небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески кричал и бился,
баба хныкала. И вот я потерялся.
Я заходил со всех сторон. Демьян Лукич и акушерка стояли
сзади меня. Они молчали, ничего такого они никогда не видели.
"Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он живет...
Саркома... Гм... мягковата... Какая-то невиданная, жуткая
опухоль... Откуда же она развилась... Из бывшего глаза... А
может быть, его никогда и не было... Во всяком случае, сейчас
нет..."
- Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет вырезать
эту штуку...
И тут же я представил себе, как я надсеку веко, разведу в
стороны и...
"И что... Дальше-то что? Может, это действительно из
мозга... Фу, черт... Мягковато... На мозг похоже..."
- Что резать? - спросила баба, бледнея. - На глазу резать?
Нету моего согласия.
И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.
- Никакого глаза у него нету, - категорически ответил я, -
ты гляди, где ж ему быть. У твоего младенца странная опухоль...
- Капелек дайте, - говорила баба в ужасе.
- Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие
капельки тут не помогут!
- Что же ему, без глаза, что ли, оставаться?
- Нету у него глаза, говорю тебе...
- А третьего дня был! - отчаянно воскликнула баба.
"Черт!.."
- Не знаю, может, и был... черт... только теперь нету... И
вообще, знаешь, милая, вези ты своего младенца в город. И
немедленно, там сделают операцию... Демьян Лукич. А?
- М-да, - глубокомысленно отозвался фельдшер, явно не
зная, что и сказать, - штука невиданная.
- Резать в городе? - спросила баба в ужасе - Не дам.
Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца, не дав
притронуться к глазу.
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в
библиотечке, разглядывал рисунки, на которых были изображены
младенцы с вылезающими вместо глаз пузырями... Черт.
А через два дня младенец был мною забыт.
Прошла неделя.
- Анна Жухова! - крикнул я.
Вошла веселая баба с ребенком на руках.
- В чем дело? - спросил я привычно.
- Бока закладывает, не продохнуть, - сообщила баба и
почему-то насмешливо улыбнулась.
Звук ее голоса заставил меня встрепенуться.
- Узнали? - спросила баба насмешливо.
- Постой... постой... да это что... Постой... это тот самый ребенок?
- Тот самый. Помните, господин доктор, вы говорили, что
глаза нету и резать чтобы...
Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее играл смех.
На руках молчаливо сидел младенец и глядел на свет карими
глазами. Никакого желтого пузыря не было в помине.
"Это что-то колдовское..." - расслабленно подумал я.
Потом, несколько придя в себя, осторожно оттянул веко.
Младенец хныкал, пытался вертеть головой, но все же я увидал...
малюсенький шрамик на слизистой... А-а...
- Мы как выехали от вас тады... Он и лопнул...
- Не надо, баба, не рассказывай, - сконфуженно сказал я, -
я уже понял...
- А вы говорите, глаза нету... Ишь, вырос. - И баба
издевательски хихикнула.
"Понял, черт меня возьми... у него из нижнего века
развился громаднейший гнойник, вырос и оттеснил глаз, закрыл
его совершенно... а потом как лопнул, гной вытек... и все
пришло на место..."
Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о
том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет
другой год и будет столь же богат сюрпризами, как и первый...
Значит, нужно покорно учиться.
Звездная сыпь
Это он! Чутье мне подсказало. На знание мое рассчитывать не
приходилось. Знания у меня, врача, шесть месяцев тому назад
окончившего университет, конечно, не было.
Я побоялся тронуть человека за обнаженное и теплое плечо (хотя бояться было
нечего) и на словах велел ему:
- Дядя, а ну-ка, подвиньтесь ближе к свету!
Человек повернулся так, как я этого хотел, и свет керосиновой лампы-молнии
залил его желтоватую кожу. Сквозь эту желтизну на выпуклой груди и на боках
проступала мраморная сыпь. "Как в небе звезды", подумал я и с холодком под
сердцем склонился к груди, потом отвел глаза от нее, поднял их на лицо. Передо
мной было лицо сорокалетнее, в свалявшейся бородке грязно-пепельного цвета, с
бойкими глазками, прикрытымн напухшими веками. В глазках этих я, к великому
моему удивлению, прочитал важность и сознание собственного достоинства.
Человек помаргивал и оглядывался равнодушно и скучающе и поправл поясок на
штанах.
"Это он, сифилис", - вторично мысленно и строго сказал я. В первый раз в моей
врачебной жизни я натолкнулся на него, я - врач, прямо с университетской
скамеечки брошенный в деревенскую даль в начале революции.
На сифилис этот я натолкнулся случайно. Этот человек приехал ко мне и жаловался
на то, что ему заложило глотку. Совершенно безотчетно и не думал о сифилисе, я
велел ему раздеться, и вот тогда увидел эту звездную сыпь.
Я сопоставил хрипоту, зловещую красноту в глотке, странные, белые пятна в ней,
мраморную грудь, и догадался. Прежде всего, я малодушно вытер руки сулемовым
шариком, причем беспокойнная мысль - "кажется, он кашлянул мне на руки", -
отравила мне минуту. Затем беспомощно и брезгливо повертел в руках стеклянный
шпадель, при помощи которого исследовал горло моего пациента. Куда бы его деть?
Решил положнть на окно, на комок ваты.
- Вот что, - сказал я, - видите ли... Гм... Повидимому... Впрочем, даже
наверно... У вас, видите ли, нехорошая болезнь -- сифилис...
Сказал это и смутился. Мне показалось, что человек этот очень сильно
испугается, разнервничается...
Он нисколько не разнервничался и не испугался. Как-то сбоку он покосился на
меня, вроде того, как смотрит круглым глазом курица, услышав призывающий ее
голос. В этом круглом глазе я очень изуенно отметил недоверие.
- Сифилис у вас, - повторил я мягко.
- Это что же? - спросил человек с мраморной сыпью.
Тут остро мелькнул у меня перед глазами край снежнобелой палаты,
университетской палаты, амфитеатр с громоздямися студенческими головами и седая
борода профессора-венеролога... Но быстро я очнулся и вспомнил, что я в
полутора тысячах верст от амфитеатра и в 40 верстах от железной дороги, в свете
лампы-молнии... За белой дверью глухо шумели многочисленные пациенты, ожидающие
очереди. За окном неуклонно смеркалось и летел первый зимний снег.
Я заставил пациента раздеться еще больше и нашел заживающую уже первичную язву.
Последние сомнения оставили меня, и чувство гордости, неизменно являющееся
каждый раз, когда я верно ставил диагноз, пришло ко мне.
- Застегивайтесь, - заговорил я, - у вас сифилис! Болезнь весьма серьезная,
захватываюшая весь организм. Вам долго придется лечиться! ..
Тут я запнулся, потому что, - клянусь! - прочел в этом, похожем на куриный,
взоре, удивление, смешанное явно с иронией.
- Глотка вот захрипла, - молвил пациент.
- Ну да, вот от этого и захрипла. От этого и сыпь на груди. Посмотрите на свою
грудь...
Человек скосил глаза и глянул. Ироническнй огонек не погасал в глазах.
- Мне бы вот глотку полечить, - вымолвил он.
"Что это он все свое? - уже с некоторым нетерпением подумал я, - я про сифилис,
а он про глотку! "
- Слушайте, дядя, - продолжал я вслух, - глотка дело второстепенное. Глотке мы
тоже поможем, но самое главное, нужно вашу общую болезнь лечить. И долго вам
придется лечиться - два года.
Тут пациент вытарашил на меня глаза. И в них я прочел свой приговор: "Да ты,
