опытный хирург - делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не
проронить ни слова. И эти десять минут дали мне больше, чем все
то, что я прочел по акушерству к государственным экзаменам, на
которых именно по акушерству и получил "весьма". Из отрывочных
слов, неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то
самое необходимое, чего не бывает ни в каких книгах. И к тому
времени, когда стерильной марлей я начал вытирать идеальной
белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в голове у
меня был совершенно определенный и твердый план.
Комбинированный там или некомбинированный, сейчас мне об этом и
думать не нужно.
Все эти ученые слова ни к чему в этот момент. Важно одно:
я должен ввести одну руку внутрь, другой рукой снаружи помогать
повороту и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без
которого врач никуда не годится, осторожно, но настойчиво
низвесть одну ножку и за нее извлечь младенца.
Я должен быть спокоен и осторожен и в то же время
безгранично решителен, нетруслив.
- Давайте, - приказал я фельдшеру и начал смазывать пальцы
йодом.
Пелагея Ивановна тотчас же сложила руки роженицы, а
фельдшер закрыл маской ее измученное лицо. Из темно-желтой
склянки медленно начал капать хлороформ. Сладкий и тошный
запах начал наполнять комнату. Лица у фельдшера и акушерок
стали строгими, как будто вдохновенными...
- Га-а! А!! - вдруг выкрикнула женщина. Несколько секунд она судорожно рвалась,
стараясь сбросить маску.
- Держите !
Пелагея Ивановна схватила ее за руки, уложила и прижала к
груди. Еще несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от
маски лицо. Но реже... реже... глухо жала к груди. Еще
несколько раз выкрикнула женщина, отворачивая от маски лицо.
Но реже... реже... глухо забормотала:
- Га-а... пусти! а!..
Потом все слабее, слабее. В белой комнате наступила
тишина. Прозрачные капли все падали и падали на белую марлю.
- Пелагея Ивановна, пульс?
- Хорош.
Пелагея Ивановна приподняла руку женщины и выпустила> та безжизненно, как
плеть, шлепнулась о простыни.
Фельдшер, сдвинув маску, посмотрел зрачок.
- Спит.
...............................................................
...............................................................
Лужа крови. Мои руки по локоть в крови. Кровяные пятна на
простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна
уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья гремит
ведрами, наливая в тазы воду. Младенца погружают то в холодную,
то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно
на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не то
скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
- Жив... жив - бормочет Пелагея Ивановна и укладывает младенца на подушку.
И мать жива. Ничего страшного, по счастью, не случилось. Вот я сам ощупываю
пульс. Да, он ровный и четкий, и фельдшер тихонько трясет женщину за плечо и
говорит:
- Ну, тетя, тетя, просыпайся.
Отбрасывают в сторону окровавленные простыни и торопливо закрывают мать чистой,
и фельдшер с Аксиньей уносят ее в палату. Спеленатый младенец уезжает на
подушке. Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается
тоненький, плаксивый писк.
Вода бежит из кранов умывальников. Анна Николаевна жадно затягивается
папироской, щурится от дыма, кашляет.
- А вы, доктор, хорошо сделали поворот, уверенно так.
Я усердно тру щеткой руки, искоса взглядываю на нее: не смеется ли? Но на лице
у нее искреннее выражение горделивого удовольствия. Сердце мое полно радости. Я
гляжу на кровавый и белый беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую
себя победителем. Но в глубине где-то шевелится червяк сомнения.
- Посмотрим еще, что будет дальше, - говорю я.
Анна Николаевна удивленно вскидывает на меня глаза.
- Что же может быть? Все благополучно.
Я неопределенно бормочу что-то в ответ. Мне, собственно говоря, хочется сказать
вот что: все ли там цело у матери, не повредил ли я ей во время операции...
Это-то смутно терзает мое сердце. Но мои знания в акушерстве так неясны, так
книжно отрывочны! Разрыв? А в чем он должен выразиться? И когда он даст знать о
себе - сейчас же или, быть может, позже?.. Нет, уж лучше не заговаривать на эту
тему.
- Ну мало ли что, - говорю я, - не исключена возможность заражения, - повторяю
я первую попавшуюся фразу из какого-то учебника.
- Ах, э-это! - спокойно тянет Анна Николаевна - ну, даст бог, ничего не будет.
Да и откуда? Все стерильно, чисто.
Было начало второго, когда я вернулся к себе. На столе в кабинете в пятне света
от лампы мирно лежал раскрытый на странице "Опасности поворота" Додерляйн. С
час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая страницы. И тут
произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно
понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я
понял, что значит настоящее знание.
"Большой опыт можно приобрести в деревне, - думал я, засыпая, - но только нужно
читать, читать, побольше... читать..."
Пропавший глаз
Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самому
дому. И так же, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, и
так же тоскливо никли желтые последние листья на березах. Ничто
не изменилось, казалось бы, вокруг. Но я сам сильно изменился.
Буду же в полном одиночестве праздновать вечер воспоминаний...
И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и поглядел в
зеркало. Да, разница велика. Год назад в зеркале, вынутом из
чемодана, отразилось бритое лицо. Косой пробор украшал тогда
двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор исчез. Волосы были
закинуты назад без особых претензий. Пробором никого не
прельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же и
относительно бритья. Над верхней губой прочно утвердилась
полоска, похожая на жесткую пожелтевшую зубную щеточку, щеки
стали как терка, так что приятно, если зачешется предплечье во
время работы, почесать его щекой. Всегда так бывает, ежели
бриться не три раза в неделю, а только один раз.
Вот читал я как-то, где-то... где - забыл... об одном
англичанине, попавшем на необитаемый остров. Интересный был
англичанин. Досиделся он на острове даже до галлюцинаций. И
когда подошел корабль к острову и лодка выбросила
людей-спасателей, он - отшельник - встретил их револьверной
стрельбой, приняв за мираж, обман пустого водяного поля. Но он
был выбрит. Брился каждый день на необитаемом острове.
Помнится, громаднейшее уважение вызвал во мне этот гордый сын
Британии. И когда я ехал сюда, в чемодане у меня лежала и
безопасная "Жиллет", а к ней дюжина клинков, и опасная, и
кисточка. И твердо решил я, что буду бриться через день, потому
что у меня здесь ничем не хуже необитаемого острова.
Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разложил все
эти английские прелести в косом золотистом луче и только что
отделал до глянца правую щеку, как ворвался, топоча, как
лощадь, Егорыч в рваных сапожищах и доложил, что роды
происходят в кустах у заповедника над речушкой. Помнится, я
полотенцем вытер левую щеку и выметнулся вместе с Егорычем. И
бежи мы втроем к речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куп
лозняка, - акушерка с торзионным пннцетом и свертком марли и
банкой с йодом, я с дикими, выпученными глазами, а сзади
Егорыч. Он через каждые пять шагов присаживался на землю и с
проклятиями рвал левый сапог: у него отскочила подметка. Ветер
летел нам навстречу, сладостный и дикий ветер русской весны, у
акушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узел
волос растрепался и хлопал ее по плечу .
- Какого ты черта пропиваешь все деньги? - бормотал я на
лету Егорычу. - Это свинство. Больничный сторож, а ходишь, как
босяк.
- Какие ж это деньги, - злобно огрызся Егорыч, за двадцать
целковых в месяц муку мученскую принимать... Ах ты, проклятая!
- Он бил ногой в землю, как яростный рысак. - Деньги... тут не
то что сапоги, а пить-есть не на что...
- Пить-то тебе - самое главное, - сипел я, задыхаясь,
оттого и шляешься оборванцем...
У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, он
пролетел над стремительным половодьем и угас. Мы подбежали и
увидели растрепанную корчившуюся женщину. Платок с нее
свалился, и волосы прилипли к потному лбу, она в мученни
заводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп. Яркая кровь
заляпала первую жиденькую бледную зеленую травку, проступившую
на жирной, пропитанной водой земле.
- Не дошла, не дошла, - торопливо говорила Пелагея
Ивановна, и сама, простоволосая, похожая на ведьму, разматывала
сверток.
И вот тут, слушал веселый рев воды, рвущейся через
потемневшие бревенчатые устои моста, мы с Пелагеей Ивановной
приняли младенца мужского пола. Живого приняли и мать спасли.
Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую ногу, освободившись
наконец от ненавистной истлевшей подметки, перенесли родильницу
в больницу на носилках.
Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когда младенец
поместился в люльке рядом и все пришло в порядок, я спросил у нее:
- Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту? Почему же
на лошади не приехала?
Она ответила:
- Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдешь. Баба ты здоровая.
Нечего лошадь зря гонять...
- Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я.
- Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила Пелагея Ивановна, а потом
чего-то хихикнула.
Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало то, что
обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного типа с подбитым
как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было внновато - на правой щеке
дегенерата можно было плясать, как на паркете, а на левой тянулась густая
рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне вспомнилась книга в желтом
переплете с надписью "Сахалин". Там были фотографии разных мужчин.
"Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я, - десять лет... Какая
все-таки оригинальная жизнь у меня на необитаемом острове. Нужно идти
добриться..."
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний грохот с
верхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор добриваться. Это было
около трех часов дня. А добрился я в девять вечера. Никогда, сколько я заметил,
такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в кустах, не приходят в одиночку.
Лишь только я взялся за скобку двери на своем крыльце, как лошадиная морда
показалась в воротах, телегу, облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба
и тонким голосом кричала:
- Н-но, лешай!
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка.
Конечно, у него оказалась переломленная нога, и вот два
часа мы с фельдшером возились, накладывая гипсовую повязку на
мальчишку, который выл подряд два часа. Потом обедать нужно
было, потом лень было бриться, хотелось что-нибудь почитать, а
там приползли сумерки, затянуло и, и я, скорбно морщась,
добрился. Но так как зубчатый "Жиллет" пролежал позабытым в
мыльной воде - на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, как
память о весенних родах у моста.
Да... бриться два раза в неделю было ни к чему. Порою нас
заносило вовсе снегом, выла несусветная метель, мы по два дня
сидели в Мурьевской больнице, не посылали даже в Вознесенск за
девять верст за газетами, и долгими вечерами я мерил и мерил
