не понадоблюсь непосредственно, полковник Лещенко будет меня судить. При этой
мысли я как-то окаменевал и нежно и печально всматривался в звезды. Нетрудно
было угадать исход суда за нежелание явиться в двухчасовой срок в столь грозное
время. Дикая судьба дипломированного человека.. .
Через часа два опять все изменилось, как в калейдоскопе.
Теперь сгинула черная дорога. Я оказался в белой оштукатуренной
комнате. На деревянном столе стоял фонарь, лежала краюха хлеба
и развороченная медицинская сумка. Ноги мои отошли, я согрелся,
потому что в черной железной печушке плясал багровый огонь.
Время от времени ко мне входили кавалеристы, и я лечил их.
Большей частью это были обмороженные. Они снимали сапоги,
разматывали портянки, корчились у огня. В комнате стоял кислый
запах пота, махорки, йода. Временами я был один. Мой конвоир
оставил меня. "Бежать", - я изредка приоткрывал дверь,
выглядывал и видел лестницу, освещенную оплывшей стеариновой
свечой, лица, винтовки. Весь дом был набит людьмн, бежать было
трудно. Я был в центре штаба. От двери я возвращался к столу,
садился в изнеможении, клал голову на руки и внимательно
слушал. По часам я заметил, что каждые пять минут под полом
внизу вспыхивал визг. Я уже точно знал, в чем дело. Там
кого-нибудь избивали шомполами. Визг иногда превращался во
что-то похожее на львиное гулкое рычание, иногда в нежные, как
казалось сквозь пол, мольбы и жалобы, словно кто-то интимно
беседовал с другом, иногда резко обрывался, точно ножом
срезанный.
- За что вы их? - спросил я одного из петлюровцев,
который, дрожа, протягивал руки к огню. Его босая нога стояла
на табурете, и я белой мазью покрывал изчеденную язву у
посиневшего большого пальца. Он ответил:
- Организация попалась в Слободке. Коммунисты и жиды.
Полковник допрашивает.
Я промолчал. Когда он ушел, я голову обмотал башлыком, и
стало глуше слышно. С четверть часа я так провел, и вывел меня
из забытья, в котором неотступно всплывало перед закрытыми
глазами рябое лицо, под золотыми галунами, голос моего
конвоира:
- Пан полковник вас требует.
Я поднялся, под изуенным взором конвоира размотал башлык и
пошел вслед за кавалеристом. Мы спустились по лестнице в нижний
этаж, и я вошел в белую комнату. Тут я увидал полковннка
Лещенко в свете фонаря.
Он был обнажен до пояса и ежился на табурете, прижимая к
грудн окровавленную марлю. Возле него стоял растерянный хлопец
и топтался, похлопывая шпорами.
- Сволочь, - процедил полковник, потом обратился ко мне: -
Ну, пан ликарь, перевязывайте меня. Хлопец, выйди, - приказал
он хлопцу, и тот, громыхая, протискался в дверь. В доме было
тихо. И в этот момент рама в окне дрогнула. Полковник
покосился на черное окно, я тоже. "Орудня", - подумал я,
вздохнул судорожно, спросил:
- От чего это?
- Перочинным ножом, - ответил полковник хмуро.
- Кто?
- Не ваше дело, - отозвался он с холодным, злобным
презрением и добавил: - Ой, пан ликарь, не хорошо вам будет.
Меня вдруг осенило: "Кто кто-то не выдержал его истязаний,
бросился на него и ранил. Только так и может быть..."
- Снимите марлю, - сказал я, наклоняясь к его груди,
поросшей черным волосом. Но он не успел отнять кровавый
комочек, как за дверью послышался топот, возня, грубый голос
закричал:
- Стой, стой, черт, куда...
Дверь распахнулась, и ворвалась растрепанная женщина. Лицо
ее было сухо и, как мне показалось, даже весело. Лишь после,
много времени спустя, я сообразил, что крайнее исступление
может выражаться в очень странных формах. Серая рука хотела
поймать женщину за платок, но сорвалась.
- Уйди, хлопец, уйди, - прнказал полковник, и рука
исчезла.
Женщина остановила взор на обнаженном полковнике н сказала
сухим бесслезным голосом:
- Зачто мужа расстреляли?
- За що треба, за то и расстреляли, - отозвался полковник
и страдальчески сморщился. Комочек все больше алел под его
пальцами.
Она усмехнулась так, что я стал не отрываясь глядеть ей в
глаза. Не видел таких глаз. И вот она повернулась ко мне и
сказала:
- А вы доктор!..
Ткнула пальцем в рукав, в красный крест и покачала
головой.
- Ай, ай, - продолжала она, и глаза ее пылали, - ай, ай.
Какой вы подлец... вы в университете обучались и с этой
рванью... На их стороне и перевязочки делаете?! Он человека по
лицу лупит и лупит. Пока с ума не свел... А вы ему перевязочку
делаете?..
Все у меня помутилось перед глазами, даже до тошноты, и я
почувствовал, что сейчас вот и начались самые страшные и
удивительные события в моей злосчастной докторской жизни.
- Вы мне говорите? - спросил я и почувствовал, что дрожу.
- Мне?.. Да вы знаете...
Но она не пожелала слушать, повернулась к полковнику и
плюнула ему в лицо. Тот вскочил, крикнул: - Хлопцы!
Когда ворвались, он сказал гневно.
- Дайте ей двадцать пять шомполов.
Она ничего не сказала, и ее выволокли под руки, а
полковник закрыл дверь и забросил крючок, потом опустился на
табурет и отбросил ком марли. Из небольшого пореза сочилась
кровь. Полковник вытер плевок, повисший на правом усе.
- Женщину? - спросил я совершенно чужнм голосом.
Гнев загорелся в его глазах.
- Эге-ге... - сказал он и глянул зловеще на меня. Теперь я
вижу, якую птицу мне дали вместо ликаря...
...............................................................
Одну из пуль я, по-виднмому, вогнал ему в рот, потому что
помню, что он качался на табурете и кровь у него бежала изо
рта, потом сразу выросли потеки на груди и животе, потом его
глаза угасли и стали молочными из черных, затем он рухнул на
пол. Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счете и выпустнть
седьмую, последнюю. "Вот и моя смерть", - думал я, и очень
приятно пахло дымным газом от браунинга. Дверь лишь только
затрещала, я выбросился в окно, выбив стекла ногами. И
выскочил, судьба меня побаловала, в глухой двор, пробежал мнмо
штабелей дров в черную улицу. Меня бы обязательно схватили, но
я случайно налетел на провал между двумя вплотную подходившими
друг к другу стенами и там, в выбоине, как в пещере, на битом
кирпиче просидел несколько часов. Конные проскакали мимо меня,
я это слышал. Улочка вела к Днепру, и они долго рыскали по
реке, искали меня. В трещину я видел одну звезду, почему-то
думаю, что это был Марс. Мне показалось, что ее разорвало. Это
первый снаряд лопнул, закрыл звезду. И потом всю ночь грохотало
по Слободке и било, а я сидел в кирпичной норе и молчал и думал
об ученой степени и о том, умерла ли эта женщнна под шомполами.
А когда стихло, чуть-чуть светало и я вышел из выбоины, не
вытерпев пытки, - я отморозил ноги. Слободка умерла, все
молчало, звезды побледнели. И когда я пришел к мосту, не было
как будто никогда ни полковника Лещенко, ни конного полка...
Только навоз на истоптанной дороге...
И я один прошел весь путь к Киеву и вошел в него, когда
совсем рассвело. Меня встретил странный патруль, В каких-то
шапках с наушниками.
Меня остановили, спросили документы.
Я сказал:
- Я лекарь Яшвин. Бегу от петлюровцев. Где они?
Мне сказали:
- Ночью ушли. В Киеве ревком.
И вижу, один из патрульных всматривается мне в глаза,
потом как-то жалостливо махнул рукой и говорит:
- Идите, доктор, домой.
И я пошел.
???
После молчания я спросил у Яшвина:
- Он умер? Убили вы его или только ранили?
Яшвин ответил, улыбаясь своей странненькой улыбкой:
- О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему хирургическому опыту.
? Несомненно, 1917 год. Д-р Бомгард.
Михаил Булгаков. Записки юного врача
Полотенце с петухом
Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным
дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он
не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу.
Скажу коротко: сорок верст, отделяющих уездный город
Грачевку от Мурьевской больницы, ехали мы с возницей моим ровно
сутки. И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября
1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе
этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут
17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой,
умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе
Мурьевской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и
настолько, что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывал
страницы учебников, тупо стараясь припомнить, существует ли
действительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне в
деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека
окостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая
из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную
боль. О пальцах на ног говорить не приходится - они уже не
шевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянные
культяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал шепотом
медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректору
университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито.
Пальто мое набухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетно
пытался ухватиться за ручку чемодана и наконец плюнул на мокрую
траву. Пальцы мои ничего не могли хватать, и опять мне,
начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек,
вспомнилась болезнь - паралич "Парализис", - отчаянно мысленно
и черт знает зачем сказ я себе.
- П... по вашим дорогам, - заговорил я деревянными,
синенькими губами, - нужно п... привыкнуть ездить.
И при этом злобно почему-то уставился на возницу, хотя он,
собственно, и не был виноват в такой дороге.
- Эх... товарищ доктор, - отозвался возница, тоже еле
шевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, а
все привыкнуть не могу.
Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный
двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены
фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный,
очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно
вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских
слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгах
полный тенор с голубыми ляжками:
- "Привет тебе... при-ют свя-щенный..."
Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр,
Москва, витрины... ах, прощай.
"Я тулуп буду в следующий раз налевать... - в злобном
отчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, -
я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупа
надевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду в
Грачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцать
верст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в
Грабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодня
утром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы...
медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух
подымается, чемодан на ноги - бух... потом на бок, потом на
другой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет и
сеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что в
середине серенького кислого сентября человек может мерзнуть в
поле, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И пока
умираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справа
горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него
