Но зато на другой день я, придя в норму, получил без всякой задержки в другой
аптеке 20 граммов в кристаллах - написал рецепт для больницы (попутно, конечно,
выписал кофеин и аспирин). Да в конце концов, почему я должен прятаться,
бояться? В самом деле, точно на лбу у меня написано, что я - морфинист? Кому
какое дело, в конце концов?
???
Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, но ведь я
же не писатель! Разве в них какиебудь безумные мысли? По-моему, я рассуждаю
совершенно здраво.
???
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -
способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - это важные,
значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость...
Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка, холод,
осень. Далеко, далеко взчерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нет дела, мне
ничего не нужно, и меня никуда не тянет.
Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московских
приключений, я хочу их забыть.
И забыл.
Забыл.
18-го ноября.
Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что я почти
никогда не дышу воздухом.
Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от него.
Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаю впрыскивания
три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного растора). Неудобно. Мне жаль
Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах, какой человек!
Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться (пусть бы
полюбовался на меня профессор Н) и оттянуть укол и пошел к реке.
Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но онн где-то притаились и
ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... идут, идут к левконской больнице...
и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, я несколько ослабел в
последнее время).
И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками не перебирает под
своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтыми волосами... В первую минуту
я ее не понял и даже не испугался. Странно - почему на холоде старушонка
простоволосая, в одной кофточке?.. А потом, откуда старушонка, какая? Кончится
у нас прием в левкове, разчедутся последние мужицкие сани, и на десять верст
кругом - никого. Туманцы, болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у
меня по спине - понял! Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли.
Хорошо? Но не это вырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы.
Почему я так испугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки,
закрылаясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому,
как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось
сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и
морфию...
И я прибежал.
???
Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация.
19-го ноября.
Рвота. Это плохо.
ночной мой разговор с Анной 21-го.
Анна. - Фельдшер знает.
Я. - Неужели? Все равно. Пустяки.
Анна. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотри на свои
руки, посмотри.
Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать.
Анна. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа...
Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю тебя, уезжай...
Я. - Аты?
Анна. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь.
Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почему так быстро
я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая констнтуция у меня.
Анна (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис
- жена?
Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместо нее -
морфий.
Анна. - Ах ты, боже... что мне делать?...
???
Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если я когда-нибудь
поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот не вернется из
Германни.
27-го декабря.
Давно я ие брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал с
Гореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок -
женщина-врач.
Анна - здесь... Будет приезжать ко мне...
Хоть 30 верст.
???
Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни - и к
профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать у него в
лечебнице нечеловеческой мукой.
Прощай, Левково. Анна, до свиданья.
1918 год
Январь.
Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимым божком.
Во время лечения я погибну.
И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно.
15-го января.
Рвота утром.
Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки.
Три шприца четырехпроцентного раствора ночью.
16-го января.
Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часов вечера.
В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливо голос,
монотонный и угрожающий, который повторял:
- Сергей Васильевич. Сергей Васильевич.
После впрыскивания все прошло сразу.
17-го января.
Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебннк психиатрии, и он
произвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет.
йорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время
эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество.
???
Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно быть очень
внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто не узнает,
пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаю Анне
заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую) подменить
пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова в стужу и буран.
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого.
Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь
придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения. Они
предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет
гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня
начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар
желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека!
Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск.
???
Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью.
Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил 4
пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это
прошло.
На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умею стерильно
готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченым шприцем, очень
спешил перед поездкой.
Это недопустимо.
18-го января.
Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледных людей.
Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил. Предлога
придумать не мог.
Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен
придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь!
???
Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко.
Жизнь? Смешно!
19-го января.
Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили в аптеке,
фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как одна
фельдшернца, болея морфинизмом и не имея возможностн достать морфий, принимала
по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза во время этого
мучительного рассказа. что тут смешного? Мне он ненавистен. Что смешного в
этом? Что?
Я ушел из аптеки воровской походкой.
"Что вы видите смешного в этой болезни?"
Но удержался, удерж...
В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми.
Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем, ничем,
ничем помочь больному.
Ничем.
???
Предылущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.
???
Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могу поднять
высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастлив на
несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец. Ничто не
страшно после уколов.
???
1 февраля.
Анна приехала. Она желта, больна.
Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех.
Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля.
???
Исполню ли ее?
???
Да. Исполню.
Е. т. буду жив.
3 февраля.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая
уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю, что ждет меня внизу.
Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любила меня...
11 февраля.
Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что он не
психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен, но
мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найду
участливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я не могу к
нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу.
На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещать меня.
Предлагал выслушать.
Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога.
Записка Бомгарду отправлена.
???
Люди! Кто-нибудь поможет мне?
Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал -
фальшь. Но никто не прочтет.
???
Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплыл вокзал в
Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер. Краденый морфий
я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились, голоса гремят, как
железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и руки прыгают, и прыгает
крючок, того и гляди, распахнется дверь...
С тех пор и фурункулы у меня.
Плакал ночью, вспомнив это.
12-го ночью.
И опять плак. К чему эта слабость и мерзость ночью?
1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке.
Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! 14! Это немыслимая
цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем здоров?
По зрелому размышлению. Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорно было бы
хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой.
Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что
же я могу сделать?
Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко.
Тетрадь Бомгарду. Все...
На рассвете 14-го февраля 1916 года в далеком маленьком
городке я прочитал эти записки Сергея Полякова. И здесь они
полностью, без всяких каких бы то ни было изменеиий. Я не
психиатр, с уверенностью не могу сказать, поучительны ли, нужны
ли? По-моему, нужны.
Теперь, когда прошло десять лет, - жалость и страх,
вытванные записями, ушли. Это естественно, но, перечитав эти
записки теперь, когда тело Полякова давно истлело, а память о
нем совершенно исчезла, я сохранил к ним интерес. Может быть,
они нужны? Беру на себя смелость решить это утвердительно. Анна
К. умерла в 1922 г. от сыпного тифа, на том же участке, где
работала. Амнерис - первая жена Полякова - за границей. И не
вернется.
Могу ли я печатать записки, подаренные мне?
Могу. Печатаю. Доктор Бомгард.
Крещение поворотом
Побежали дни в Н-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни.
В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах у
меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и я
посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии и долгим одиноким
