Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой - с
другой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я видел только одно:
сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло - и обмер. Горло
поднялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: он
стал вдруг выдирать его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднял
глаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок от
духоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло. Всё против меня,
судьба, - подумал я, - теперь уж, несомненно, зарезали мы Лидку, - и
мысленно строго добавил: - Только дойду домой - и застрелюсь... Тут старшая
акушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру и
перехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы:
- Продолжайте, доктор...
Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вколол нож
в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула, но
Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошел к ней в горло, как это нужно
было. Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мне
хотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем легкомыслии, в
том, что я поступил на медицинский факультет. Стояло молчание. Я видел, как
Лидка синела. Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дико
содрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух со
свистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь.
Фельдшер в это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе
поглядел на горло и стал помогать мне его зашивать.
Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел счастливые лица
акушерок, и одна из них мне сказала:
- Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию.
Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобья глянул на нее.
Потом распахнулись двери, повеяло свежестью. Лидку вынесли в простыне, и
сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были как у дикого зверя. Она
спросила меня:
- Что?
Когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я только тогда
сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосом очень
спокойным я ей ответил:
- Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку не
вынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь.
И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, на
меня, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидке
впрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе через
двор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялись
книги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видеть
что бы то ни было; заснул и даже снов не видел.
Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже кое-что страшнее
Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом был снег, прием увеличивался с
каждым днем. И как-то, в новом уже году, вошла ко мне в приемную женщина и
ввела за ручку закутанную, как тумбочка, девчонку. Женщина сияла глазами. Я
всмотрелся - узнал.
- А, Лидка! Ну, что?
- Да хорошо все.
Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же мне удалось
поднять подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневый
шрам и два тоненьких поперечных от швов.
- Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать.
- Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: - Скажи
дяденьке спасибо!
Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в жизни ее не
видел. Я стал забывать ее. А прием мой все возрастал. Вот настал день,
когда я принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили
в восемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшая
акушерка-фельдшерица сказала мне:
- За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в деревнях
говорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла вставили стальное и зашили.
Специально ездят в эту деревню глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор,
поздравляю.
- Так и живет со стальным? - осведомился я.
- Так и живет. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнокровно как делаете,
прелесть!
- М-да... я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - сказал я неизвестно зачем,
но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза
отвел в сторону. Попрощался и ушел к себе. Крупный снег шел, все застилая,
фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когда шел, хотел
одного - спать.
Михаил Булгаков
Записки юного врача
Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.
Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах
(Москва, Художественная литература, 1991г.).
КРЕЩЕНИЕ ПОВОРОТОМ
Побежали дни в N-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой
жизни.
В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на
приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно
свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению учебников по хирургии
и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.
Целыми днями и ночами лил дождь, и капли неумолчно стучали по крыше, и
хлестала под окном вода, стекая по желобу в кадку. На дворе была слякоть,
туман, черная мгла, в которой тусклыми, расплывчатыми пятнами светились
окна фельдшерского домика и керосиновый фонарь у ворот.
В один из таких вечеров я сидел у себя в кабинете над атласом по
топографической анатомии. Кругом была полная тишина, и только изредка
грызня мышей в столовой за буфетом нарушала ее.
Я читал до тех пор, пока не начали слипаться отяжелевшие веки. Наконец
зевнул, отложил в сторону атлас и решил ложиться. Потягиваясь и предвкушая
мирный сон под шум и стук дождя, перешел в спальню, разделся и лег.
Не успел я коснуться подушки, как передо мной в сонной мгле всплыло лицо
Анны Прохоровой, семнадцати лет, из деревни Торопово. Анне Прохоровой нужно
было рвать зуб. Проплыл бесшумно фельдшер Демьян Лукич с блестящими щипцами
в руках. Я вспомнил, как он говорит таковой вместо такой - из любви к
высокому стилю, усмехнулся и заснул.
Однако не позже чем через полчаса я вдруг проснулся, словно кто-то дернул
меня, сел и, испуганно всмотревшись в темноту, стал прислушиваться.
Кто-то настойчиво и громко барабанил в наружную дверь, и удары эти
показались мне сразу зловещими.
В квартиру стучали.
Стук замолк, загремел засов, послышался голос кухарки, чей-то неясный
голос в ответ, затем кто-то, скрипя, поднялся по лестнице, тихонько прошел
кабинет и постучался в спальню.
- Кто там?
- Это я, - ответил мне почтительный шепот, - я, Аксинья, сиделка.
- В чем дело?
- Анна Николаевна прислала за вами, велят вам, чтоб вы в больницу шли
поскорей.
- А что случилось? - спросил я и почувствовал, как явственно екнуло сердце.
- Да женщину там привезли из Дульцева. Роды у ей неблагополучные .
Вот оно. Началось! - мелькнуло у меня в голове, и я никак не мог попасть
ногами в туфли. - А, черт! Спички не загораются. Что ж, рано или поздно это
должно было случиться. Не всю же жизнь одни ларингиты да катары желудка.
- Хорошо. Иди, скажи, что я сейчас приду! - крикнул я и встал с постели.
За дверью зашлепали шаги Аксиньи, и снова загремел засов. Сон соскочил
мигом. Торопливо, дрожащими пальцами я зажег лампу и стал одеваться.
Половина двенадцатого... Что там такое у этой женщины с неблагополучными
родами? Гм... Неправильное положение... узкий таз. Или, может быть, еще
что-нибудь хуже. Чего доброго, щипцы придется накладывать. Отослать ее
разве прямо в город? Да немыслимо это! Хорошенький доктор, нечего сказать,
скажут все! Да и права не имею так сделать. Нет, уж нужно делать самому. А
что делать? Черт его знает. Беда будет, если потеряюсь; перед акушерками
срам. Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит прежде времени
волноваться...
Я оделся, накинул пальто и, мысленно надеясь, что все обойдется
благополучно, под дождем, по хлопающим досочкам побежал в больницу. В
полутьме у входа виднелась телега, лошадь стукнула копытом в гнилые доски.
- Вы, что ли, привезли роженицу? - для чего-то спросил у фигуры,
шевелившейся возле лошади.
- Мы... как же, мы, батюшка, - жалобно ответил бабий голос.
В больнице, несмотря на глухой час, было оживление и суета. В приемной,
мигая, горела лампа-молния. В коридорчике, ведущем в родильное отделение,
мимо меня прошмыгнула Аксинья с тазом. Из-за двери вдруг донесся слабый
стон и замер. Я открыл дверь и вошел в родилку. Выбеленная небольшая
комната была ярко освещена верхней лампой. Рядом с операционным столом на
кровати, укрытая одеялом до подбородка, лежала молодая женщина. Лицо ее
было искажено болезненной гримасой, а намокшие пряди волос прилипли ко лбу.
Анна Николаевна, с градусником в руках, приготовляла раствор в эсмарховской
кружке, а вторая акушерка, Пелагея Ивановна, доставала из шкафчика чистые
простыни. Фельдшер, прислонившись к стене, стоял в позе Наполеона. Увидев
меня, все встрепенулись. Роженица открыла глаза, заломила руки и вновь
застонала жалобно и тяжко.
- Ну-с, что такое? - спросил я и сам подивился своему тону, настолько он
был уверен и спокоен.
- Поперечное положение, - быстро ответила Анна Николаевна, продолжая
подливать воду в раствор.
- Та-ак, - протянул я, нахмурясь, - что ж, посмотрим...
- Руки доктору мыть! Аксинья! - тотчас крикнула Анна Николаевна. Лицо ее
было торжественно и серьезно.
Пока стекала вода, смывая пену с покрасневших от щетки рук, я задавал Анне
Николаевне незначительные вопросы, вроде того, давно ли привезли роженицу,
откуда она... Рука Пелагеи Ивановны откинула одеяло, и я, присев на край
кровати, тихонько касаясь, стал ощупывать вздувшийся живот. Женщина
стонала, вытягивалась, впивалась пальцами, комкала простыню.
- Тихонько, тихонько... потерпи, - говорил я, осторожно прикладывая руки
к растянутой жаркой и сухой коже.
Собственно говоря, после того как опытная Анна Николаевна подсказала мне,
в чем дело, исследование это было ни к чему не нужно. Сколько бы я ни
исследовал, больше Анны Николаевны я все равно бы не узнал. Диагноз ее,
конечно, был верный. Поперечное положение. Диагноз налицо. Ну, а дальше?..
Хмурясь, я продолжал ощупывать со всех сторон живот и искоса поглядывал
на лица акушерок. Обе они были сосредоточенно серьезны, и в глазах их я
прочитал одобрение моим действиям. Действительно, движения мои были уверены
и правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и
ничем его не проявлять.
- Так, - вздохнув, сказал я и приподнялся с кровати, так как смотреть
снаружи было больше нечего, поисследуем изнутри.
Одобрение опять мелькнуло в глазах Анны Николаевны.
- Аксинья!
Опять полилась вода.
Эх, Додерляйна бы сейчас почитать! - тоскливо думал я, намыливая руки.
Увы, сделать это сейчас было невозможно. Да и чем бы помог мне в этот
момент Додерляйн? Я смыл густую пену, смазал пальцы йодом. Зашуршала чистая
простыня под руками Пелагеи Ивановны, и, склонившись к роженице, я стал
осторожно и робко производить внутреннее исследование. В памяти у меня
невольно всплыла картина операционной в акушерской клинике. Ярко горящие
электрические лампы в матовых шарах, блестящий плиточный пол, всюду
сверкающие краны и приборы. Ассистент в снежно-белом халате манипулирует
над роженицей, а вокруг него три помощника-ординатора, врачи-практиканты,
толпа студентов-кураторов. Хорошо, светло и безопасно.
Здесь же я - один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина; за
нее я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды
видел только два раза в своей жизни в клинике, и те были совершенно
нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от этого не легче ни мне, ни
роженице; я ровно ничего не понимаю и не могу прощупать там у нее внутри.
А пора уже на что-нибудь решиться.
- Поперечное положение... раз поперечное положение, значит, нужно...
