удалили. И стихло.
В операционной я мыл окровавленные по локоть руки.
- Вы, доктор, вероятно, много делали ампутаций? - вдруг спросила Анна
Николаевна. - Очень, очень хорошо... Не хуже Леопольда...
В ее устах слово Леопольд неизменно звучало, как Дуайен.
Я исподлобья взглянул на лица. И у всех - и у Демьяна Лукича и у Пелагеи
Ивановны - заметил в глазах уважение и удивление.
- Кхм... я... Я только два раза делал, видите ли...
Зачем я солгал? Теперь мне это непонятно.
В больнице стихло. Совсем.
- Когда умрет, обязательно пришлите за мной, - вполголоса приказ я
фельдшеру, и он почему-то вместо хорошо ответил почтительно:
- Слушаю-с...
Через несколько минут я был у зеленой лампы в кабинете докторской
квартиры. Дом молчал.
Бледное лицо отражалось в чернейшем стекле.
Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли, постарел как-то...
Складка над переносицей... Сейчас постучат... Скажут умерла...
Да, пойду и погляжу в последний раз... Сейчас раздастся стук...
* * *
В дверь постучали. Это было через два с половиной месяца. В окне сиял
один из первых зимних дней.
Вошел он; я его разглядел только тогда. Да, действительно, черты лица
правильные. Лет сорока пяти. Глаза искрятся.
Затем шелест... на двух костылях впрыгнула очаровательной красоты
одноногая девушка в широчайшей юбке, обшитой по подолу красной каймой.
Она поглядела на меня, и щеки ее замело розовой краской.
- В Москве... в Москве... - И я стал писать адрес. - Там устроят протез,
искусственную ногу.
- Руку поцелуй, - вдруг неожиданно сказал отец.
Я до того растерялся, что вместо губ поцеловал ее в нос.
Тогда она, обвисая на костылях, развернула сверток, и выпало длинное
снежно-белое полотенце с безыскусным красным вышитым петухом. Так вот что
она прятала под подушку на осмотрах. То-то, я помню, нитки лежали на
столике.
- Не возьму, - сурово сказал я и даже головой замотал. Но у нее стало такое
лицо, такие глаза, что я взял...
И много лет оно висело у меня в спальне в Мурьине, потом странствовало со
мной. Наконец обветшало, стерлось, продырявилось и исчезло, как стираются и
исчезают воспоминания.
Михаил Булгаков
ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА
Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.
Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах
(Москва, Художественная литература, 1991г.).
ПРОПАВШИЙ ГЛАЗ
Итак, прошел год. Ровно год, как я подъехал к этому самому дому. И так
же, как сейчас, за окнами висела пелена дождя, и так же тоскливо никли
желтые последние листья на березах. Ничто не изменилось, казалось бы,
вокруг. Но я сам сильно изменился. Буду же в полном одиночестве праздновать
вечер воспоминаний...
И по скрипящему полу я прошел в свою спальню и поглядел в зеркало. Да,
разница велика. Год назад в зеркале, вынутом из чемодана, отразилось бритое
лицо. Косой пробор украшал тогда двадцатитрехлетнюю голову. Ныне пробор
исчез. Волосы были закинуты назад без особых претензий. Пробором никого не
прельстишь в тридцати верстах от железного пути. То же и относительно
бритья. Над верхней губой прочно утвердилась полоска, похожая на жесткую
пожелтевшую зубную щеточку, щеки стали как терка, так что приятно, если
зачешется предплечье во время работы, почесать его щекой. Всегда так
бывает, ежели бриться не три раза в неделю, а только один раз.
Вот читал я как-то, где-то... где - забыл... об одном англичанине,
попавшем на необитаемый остров. Интересный был англичанин. Досиделся он на
острове даже до галлюцинаций. И когда подошел корабль к острову и лодка
выбросила людей-спасателей, он - отшельник - встретил их револьверной
стрельбой, приняв за мираж, обман пустого водяного поля. Но он был выбрит.
Брился каждый день на необитаемом острове. Помнится, громаднейшее уважение
вызвал во мне этот гордый сын Британии. И когда я ехал сюда, в чемодане у
меня лежала и безопасная Жиллет, а к ней дюжина клинков, и опасная, и
кисточка. И твердо решил я, что буду бриться через день, потому что у меня
здесь ничем не хуже необитаемого острова.
Но вот однажды, это было в светлом апреле, я разложил все эти английские
прелести в косом золотистом луче и только что отделал до глянца правую
щеку, как ворвался, топоча, как лошадь, Егорыч в рваных сапожищах и
доложил, что роды происходят в кустах у Заповедника над речушкой. Помнится,
я полотенцем вытер левую щеку и выметнулся вместе с Егорычем. И бежали мы
втроем к речке, мутной и вздувшейся среди оголенных куп лозняка, - акушерка
с торзионным пинцетом и свертком марли и банкой с йодом, я с дикими,
выпученными глазами, а сзади Егорыч. Он через каждые пять шагов
присаживался на землю и с проклятиями рвал левый сапог: у него отскочила
подметка. Ветер летел нам навстречу, сладостный и дикий ветер русской
весны, у акушерки Пелагеи Ивановны выскочил гребешок из головы, узел волос
растрепался и хлопал ее по плечу .
- Какого ты черта пропиваешь все деньги? - бормотал я на лету Егорычу. -
Это свинство. Больничный сторож, а ходишь, как босяк.
- Какие ж это деньги, - злобно огрызался Егорыч, - за двадцать целковых в
месяц муку мученскую принимать... Ах ты, проклятая! - Он бил ногой в землю,
как яростный рысак. - Деньги... тут не то что сапоги, а пить-есть не на
что...
- Пить-то тебе - самое главное, - сипел я, задыхаясь, оттого и шляешься
оборванцем...
У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, он пролетел над
стремительным половодьем и угас. Мы подбежали и увидели растрепанную
корчившуюся женщину. Платок с нее свалился, и волосы прилипли к потному
лбу, она в мучении заводила глаза и ногтями рвала на себе тулуп. Яркая
кровь заляпала первую жиденькую, бледную зеленую травку, проступившую на
жирной, пропитанной водой земле.
- Не дошла, не дошла, - торопливо говорила Пелагея Ивановна, и сама,
простоволосая, похожая на ведьму, разматывала сверток.
И вот тут, слушая веселый рев воды, рвущейся через потемневшие бревенчатые
устои моста, мы с Пелагеей Ивановной приняли младенца мужского пола. Живого
приняли и мать спасли. Потом две сиделки и Егорыч, босой на левую ногу,
освободившись наконец от ненавистной истлевшей подметки, перенесли
родильницу в больницу на носилках.
Когда она, уже утихшая и бледная, лежала, укрытая простынями, когда
младенец поместился в люльке рядом и все пришло в порядок, я спросил у нее:
- Ты что же это, мать, лучшего места не нашла рожать, как на мосту?
Почему же на лошади не приехала?
Она ответила:
- Свекор лошади не дал. Пять верст, говорит, всего, дойдешь. Баба ты
здоровая. Нечего лошадь зря гонять...
- Дурак твой свекор и свинья, - отозвался я.
- Ах, до чего темный народ, - жалостливо добавила Пелагея Ивановна, а
потом чего-то хихикнула.
Я поймал ее взгляд, он упирался в мою левую щеку.
Я вышел и в родильной комнате заглянул в зеркало. Зеркало это показало
то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно дегенеративного
типа с подбитым как бы правым глазом. Но - и тут уже зеркало не было
виновато - на правой щеке дегенерата можно было плясать, как на паркете, а
на левой тянулась густая рыжеватая поросль. Разделом служил подбородок. Мне
вспомнилась книга в желтом переплете с надписью Сахалин. Там были
фотографии разных мужчин.
Убийство, взлом, окровавленный топор, - подумал я, - десять лет... Какая
все-таки оригинальная жизнь у меня на необитаемом острове. Нужно идти
добриться...
Я, вдыхая апрельский дух, приносимый с черных полей, слушал вороний
грохот с верхушек берез, щурился от первого солнца, шел через двор
добриваться. Это было около трех часов дня. А добрился я в девять вечера.
Никогда, сколько я заметил, такие неожиданности в Мурьеве, вроде родов в
кустах, не приходят в одиночку. Лишь только я взялся за скобку двери на
своем крыльце, как лошадиная морда показалась в воротах, телегу,
облепленную грязью, сильно тряхнуло. Правила баба и тонким голосом кричала:
- Н-но, лешай!
И с крыльца я услышал, как в ворохе тряпья хныкал мальчишка.
Конечно, у него оказалась переломленная нога, и вот два часа мы с
фельдшером возились, накладывая гипсовую повязку на мальчишку, который выл
подряд два часа. Потом обедать нужно было, потом лень было бриться,
хотелось что-нибудь почитать, а там приползли сумерки, затянуло дали, и я,
скорбно морщась, добрился. Но так как зубчатый Жиллет пролежал позабытым в
мыльной воде - на нем навеки осталась ржавенькая полосочка, как память о
весенних родах у моста.
Да... бриться два раза в неделю было ни к чему. Порою нас заносило вовсе
снегом, выла несусветная метель, мы по два дня сидели в Мурьевской
больнице, не посылали даже в Вознесенск за девять верст за газетами, и
долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так
жадно, как в детстве жаждал куперовского Следопыта. Но все же английские
замашки не потухли вовсе на мурьевском необитаемом острове, и время от
времени я вынимал из черного футлярчика блестящую игрушку и вяло брился,
выходил гладкий и чистый, как гордый островитянин. Жаль лишь, что некому
было полюбоваться на меня.
Позвольте... да... ведь был и еще случай, когда, помнится, вынул бритву и
только что Аксинья принесла в кабинет выщербленную кружку с кипятком, как в
дверь грозно застучали и вызвали меня. И мы с Пелагеей Ивановной уехали в
страшную даль, закутанные в бараньи тулупы, пронеслись, как черный призрак,
состоящий из коней, кучера и нас, сквозь взбесившийся белый океан. Вьюга
свистела, как ведьма, выла, плевалась, хохотала, все к черту исчезло, и я
испытывал знакомое похолодание где-то в области солнечного сплетения при
мысли, что собьемся мы с пути в этой сатанинской вертящейся мгле и пропадем
за ночь все: и Пелагея Ивановна, и кучер, и лошади, и я. Еще, помню,
возникла у меня дурацкая мысль о том, что когда мы будем замерзать и вот
нас наполовину занесет снегом, я и акушерке, и себе, и кучеру впрысну
морфий... Зачем?.. А так, чтобы не мучиться Замерзнешь ты, лекарь, и без
морфия превосходнейшим образом, - помнится, отвечал мне сухой и здоровый
голос, - ништо тебе... У-гу-гу!.. Ха-ссс!.. - свистала ведьма, и нас
мотало, мотало в санях... Ну, напечатают там в столичной газете на задней
странице, что вот, мол, так и так, погибли при исполнении служебных
обязанностей лекарь такой-то, а равно Пелагея Ивановна с кучером и парою
коней. Мир праху их в снежном море. Тьфу... что в голову лезет, когда тебя
так называемый долг службы несет и несет...
Мы не погибли, не заблудились, а приехали в село Грищево, где я стал
производить второй поворот на ножку в моей жизни. Родильница была жена
деревенского учителя, и пока мы по локоть в крови и по глаза в поту при
свете лампы бились с Пелагеей Ивановной над поворотом, слышно было, как за
дощатой дверью стонал и мотался по черной половине избы муж. Под стоны
родильницы и под его неумолчные всхлипывания я ручку младенцу, по секрету
скажу, сломал. Младенчика получили мы мертвого. Ах, как у меня тек пот по
спине! Мгновенно мне пришло в голову, что явится кто-то грозный, черный и
огромный, ворвется в избу, скажет каменным голосом: Ага. Взять у него
диплом!
Я, угасая, глядел на желтое мертвое тельце и восковую мать, лежавшую
недвижно, в забытьи от хлороформа. В форточку била струя метели, мы открыли
ее на минуту, чтобы разредить удушающий запах хлороформа, и струя эта
превращалась в клуб пара. Потом я захлопнул форточку и снова вперил взор в
мотающуюся беспомощно ручку в руках акушерки. Ах, не могу я выразить того
отчаяния, в котором я возвращался домой один, потому что Пелагею Ивановну я
оставил ухаживать за матерью. Меня швыряло в санях в поредевшей метели,
мрачные леса смотрели укоризненно, безнадежно, отчаянно. Я чувствовал себя
побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту
глушь и заставила бороться одного, без всякой поддержки и указаний. Какие
