Несет меня вьюга, как листок. Ну вот, я домой приеду, а меня, чего доброго,
опять повезут куда-нибудь. Вот воспаление легких схвачу и сам помру
здесь... Так, разжалобив самого себя, я и провалился в тьму, но сколько
времени в ней пробыл, не знаю. Ни в какие бани я не попал, а стало мне
холодно. И все холоднее и холоднее.
Когда я открыл глаза, увидел черную спину, а потом уже сообразил, что мы не
едем, а стоим.
- Приехали? - спросил я, мутно тараща глаза.
Черный возница тоскливо шевельнулся, вдруг слез, мне показалось, что его
вертит во все стороны... и заговорил без всякой почтительности:
- Приехали... Людей-то нужно было послушать... Ведь что же это такое! И
себя погубим и лошадей...
- Неужели дорогу потеряли? - У меня похолодела спина.
- Какая тут дорога, - отозвался возница расстроенным голосом, - нам теперь
весь белый свет дорога. Пропали ни за грош... Четыре часа едем, а куда...
Ведь это что делается...
Четыре часа. Я стал копошиться, нащупал часы, вынул спички. Зачем? Это
было ни к чему, ни одна спичка не дала вспышки. Чиркнешь, сверкнет, - и
мгновенно огонь слизнет.
- Говорю, часа четыре, - похоронно молвил пожарный. - Что теперь делать?
- Где же мы теперь?
Вопрос был настолько глуп, что возница не счел нужным на него ответить. Он
поворачивался в разные стороны, но мне временами казалось, что он стоит
неподвижно, а меня в санях вертит. Я выкарабкался и сразу узнал, что снегу
мне до колена у полоза. Задняя лошадь завязла по брюхо в сугробе.
Грива ее свисала, как у простоволосой женщины.
- Сами стали?
- Сами. Замучились животные...
Я вдруг вспомнил кой-какие рассказы и почему-то почувствовал злобу на
Льва Толстого.
Ему хорошо было в Ясной Поляне, - думал я, - его небось не возили к
умирающим...
Пожарного и меня стало жаль. Потом я опять пережил вспышку дикого страха.
Но задавил его в груди.
- Это - малодушие... - пробормотал я сквозь зубы.
И бурная энергия возникла во мне.
- Вот что, дядя, - заговорил я, чувствуя, что у меня стынут зубы, -
унынию тут предаваться нельзя, а то мы действительно пропадем, к чертям.
Они немножко постояли, отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите
переднюю лошадь под уздцы, а я буду править. Надо вылезать, а то нас
заметет.
Уши шапки выглядели отчаянно, но все же возница полез вперед. Ковыляя и
проваливаясь, он добрался до первой лошади. Наш выезд показался мне
бесконечно длинным. Фигуру возницы размыло в глазах, в глаза мне мело сухим
вьюжным снегом.
- Но-о, - застонал возница.
- Но! Но! - закричал я, захлопал вожжами.
Лошади тронулись помаленьку, пошли месить. Сани качало, как на волне.
Возница то вырастал, то уменьшался, выбирался вперед.
Четверть часа приблизительно мы двигались так, пока наконец я не
почувствовал, что сани заскрипели как будто ровней. Радость хлынула в меня,
когда я увидел, как замелькали задние копыта лошади.
- Мелко, дорога! - закричал я.
- Го... го... - отозвался возница. Он приковылял ко мне и сразу вырос.
- Кажись, дорога, - радостно, даже с трелью в голосе отозвался пожарный. -
Лишь бы опять не сбиться... Авось...
Мы поменялись местами. Лошади пошли бодрее. Вьюга точно сжималась, стала
ослабевать, как мне показалось. Но вверху и по сторонам ничего не было,
кроме мути. Я уж не надеялся приехать именно в больницу. Мне хотелось
приехать куда-нибудь. Ведь ведет же дорога к жилью.
Лошади вдруг дернули и заработали ногами оживленнее. Я обрадовался, не знал
еще причины этого.
- Жилье, может, почувствовали? - спросил я.
Возница мне не ответил. Я приподнялся в санях, стал всматриваться.
Странный звук, тоскливый и злобный, возник где-то во мгле, но быстро потух.
Почему-то неприятно мне стало и вспомнился конторщик и как он тонко скулил,
положив голову на руки. По правой руке я вдруг различил темную точку, она
выросла в черную кошку, потом еще подросла и приблизилась. Пожарный вдруг
обернулся ко мне, причем я увидел, что челюсть у него прыгает, и спросил:
- Видели, гражданин доктор?..
Одна лошадь метнулась вправо, другая влево, пожарный навалился на секунду
мне на колени, охнул, выправился, стал опираться, рвать вожжи. Лошади
всхрапнули и понесли. Они взметывали комьями снег, швыряли его, шли
неровно, дрожали.
И у меня прошла дрожь несколько раз по телу. Оправясь, я залез за пазуху,
вынул браунинг и проклял себя за то, что забыл дома вторую обойму. Нет,
если уж я не остался ночевать, то факел почему я не взял с собой?! Мысленно
я увидел короткое сообщение в газете о себе и злосчастном пожарном .
Кошка выросла в собаку и покатилась невдалеке от саней. Я обернулся и
увидел совсем близко за санями вторую четвероногую тварь. Могу поклясться,
что у нее были острые уши и шла она за санями легко, как по паркету. Что-то
грозное и наглое было в ее стремлении. Стая или их только две? - думалось
мне, и при слове стая варом облило меня под шубой и пальцы на ногах
перестали стыть.
- Держись покрепче и лошадей придерживай, я сейчас выстрелю, - выговорил я
голосом, но не своим, а неизвестным мне.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне сверкнуло в
глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не помню,
сколько минут трепало меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп
лошадей, сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть
из сена и в смертельном страхе думал, что у меня на груди вдруг окажется
громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные кишки...
В это время возница завыл:
- Ого... го... вон он... вон...господи, выноси, выноси...
Я наконец справился с тяжелой овчиной, выпростал руки, поднялся. Ни сзади,
ни с боков не было черных зверей. Мело очень редко и прилично, и в редкой
пелене мерцал очаровательнейший глаз, который я бы узнал из тысячи, который
узнаю и теперь, - мерцал фонарь моей больницы. Темное громоздилось сзади
него. Куда красивее дворца... - помыслил я и вдруг в экстазе еще два раза
выпустил пули из браунинга назад, туда, где пропали волки.
Пожарный стоял посредине лестницы, ведущей из нижнего отдела
замечательной врачебной квартиры, я - наверху этой лестницы, Аксинья в
тулупе - внизу.
- Озолотите меня, - заговорил возница, - чтоб я в другой раз... - Он не
договорил, залпом выпил разведенный спирт и крякнул страшно, обернулся к
Аксинье и прибавил, растопырив руки, сколько позволяло его устройство: - Во
величиной...
- Померла? Не отстояли? - спросила Аксинья у меня.
- Померла, - ответил я равнодушно.
Через четверть часа стихло. Внизу потух свет. Я остался наверху один.
Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на блузе, потом их
застегнул, пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел посмотреть
что-то о переломах основания черепа, бросил книгу.
Когда разделся и влез под одеяло, дрожь поколотила меня с полминуты, затем
отпустила, и тепло пошло по всему телу.
- Озолотите меня, - задремывая, пробурчал я, - но больше я не по...
- Поедешь... ан, поедешь... - насмешливо засвистала вьюга. Она с громом
проехалась по крыше. Потом пропела в трубе, вылетела из нее, прошуршала за
окном, пропала.
- Поедете... по-е-де-те... - стучали часы, но глуше, глуше.
И ничего. Тишина. Сон.
Михаил Булгаков.
Записки юного врача
Полотенце с петухом
Если человек не ездил на лошадях по глухим проселочным
дорогам, то рассказывать мне ему об этом нечего: все равно он
не поймет. А тому, кто ездил, и напоминать не хочу.
Скажу коротко: сорок верст, отделяющих уездный город
Грачевку от Мурьевской больницы, ехали мы с возницей моим ровно
сутки. И даже до курьезного ровно: в два часа дня 16 сентября
1917 года мы были у последнего лабаза, помещающегося на границе
этого замечательного города Грачевки, а в два часа пять минут
17 сентября того же 17-го незабываемого года я стоял на битой,
умирающей и смякшей от сентябрьского дождика траве во дворе
Мурьевской больницы. Стоял я в таком виде: ноги окостенели, и
настолько, что я смутно тут же во дворе мысленно перелистывал
страницы учебников, тупо стараясь припомнить, существует ли
действительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне в
деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека
окостеневают мышцы? Как ее, проклятую, зовут по-латыни? Каждая
из мышц этих болела нестерпимой болью, напоминающей зубную
боль. О пальцах на ног говорить не приходится - они уже не
шевелились в сапогах, лежали смирно, были похожи на деревянные
культяпки. Сознаюсь, что в порыве малодушия я проклинал шепотом
медицину и свое заявление, поданное пять лет тому назад ректору
университета. Сверху в это время сеяло, как сквозь сито.
Пальто мое набухло, как губка. Пальцами правой руки я тщетно
пытался ухватиться за ручку чемодана и наконец плюнул на мокрую
траву. Пальцы мои ничего не могли хватать, и опять мне,
начиненному всякими знаниями из интересных медицинских книжек,
вспомнилась болезнь - паралич "Парализис", - отчаянно мысленно
и черт знает зачем сказ я себе.
- П... по вашим дорогам, - заговорил я деревянными,
синенькими губами, - нужно п... привыкнуть ездить.
И при этом злобно почему-то уставился на возницу, хотя он,
собственно, и не был виноват в такой дороге.
- Эх... товарищ доктор, - отозвался возница, тоже еле
шевеля губами под светлыми усишками, - пятнадцать годов езжу, а
все привыкнуть не могу.
Я содрогнулся, оглянулся тоскливо на белый облупленный
двухэтажный корпус, на небеленые бревенчатые стены
фельдшерского домика, на свою будущую резиденцию - двухэтажный,
очень чистенький дом с гробовыми загадочными окнами, протяжно
вздохнул. И тут же мутно мелькнула в голове вместо латинских
слов сладкая фраза, которую спел в ошалевших от качки мозгах
полный тенор с голубыми ляжками:
- "Привет тебе... при-ют свя-щенный..."
Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр,
Москва, витрины... ах, прощай.
"Я тулуп буду в следующий раз налевать... - в злобном
отчаянии думал я и рвал чемодан за ремни негнущимися руками, -
я... хотя в следующий раз будет уже октябрь... хоть два тулупа
надевай. А раньше чем через месяц я не поеду, не поеду в
Грачевку... Подумайте сами... ведь ночевать пришлось! Двадцать
верст сделали и оказались в могильной тьме... ночь... в
Грабиловке пришлось ночевать... учитель пустил... А сегодня
утром выехали в семь утра... И вот едешь... батюшки-с-светы...
медленнее пешехода. Одно колесо ухает в яму, другое на воздух
подымается, чемодан на ноги - бух... потом на бок, потом на
другой, потом носом вперед, потом затылком. А сверху сеет и
сеет, и стынут кости. Да разве я мог бы поверить, что в
середине серенького кислого сентября человек может мерзнуть в
поле, как в лютую зиму?! Ан, оказывается, может. И пока
умираешь медленною смертью, валишь одно и то же, одно. Справа
горбатое обглоданное поле, слева чахлый перелесок, а возле него
серые драные избы, штук пять и шесть. И кажется, что в них нет
ни одной живой души. Молчание, молчание кругом".
Чемодан наконец поддался. Возница налег на него животом и
выпихнул его прямо на меня. Я хотел удержать его за ремень, но
рука отказалась работать, и распухший, осточертевший мой
спутник с книжками и всяким барахлом плюхнулся прямо на траву,
шарахнув меня по ногам.
- Эх ты, Госпо... - начал возница испуганно, но я никаких
претензий не предчявлял - ноги у меня были все равно хоть
выбрось их.
- Эй, кто тут? Эй! - закричал возница и захлопал руками, как петух крыльями. -
Эй, доктора привез!
Тут в темных стеклах фельдшерского домика показались лица,
прилипли к ним, хлопнула дверь, и вот я увидел, как заковылял
по траве ко мне человек в рваненьком пальтишке и сапожишках. Он
