молчали, ничего такого они никогда не видели.
Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он живет... Саркома... Гм...
мягковата... Какая-то невиданная, жуткая опухоль... Откуда же она
развилась... Из бывшего глаза... А может быть, его никогда и не было... Во
всяком случае, сейчас нет...
- Вот что, - вдохновенно сказал я, - нужно будет вырезать эту штуку...
И тут же я представил себе, как я надсеку веко, разведу в стороны и...
И что... Дальше-то что? Может, это действительно из мозга... Фу, черт...
Мягковато... На мозг похоже...
- Что резать? - спросила баба, бледнея. - На глазу резать? Нету моего
согласия.
И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.
- Никакого глаза у него нету, - категорически ответил я, - ты гляди, где ж
ему быть. У твоего младенца странная опухоль...
- Капелек дайте, - говорила баба в ужасе.
- Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие капельки тут не
помогут!
- Что же ему, без глаза, что ли, оставаться?
- Нету у него глаза, говорю тебе...
- А третьего дни был! - отчаянно воскликнула баба.
Черт!..
- Не знаю, может, и был... черт... только теперь нету... И вообще,
знаешь, милая, вези ты своего младенца в город. И немедленно, там сделают
операцию. Демьян Лукич. А?
- М-да, - глубокомысленно отозвался фельдшер, явно не зная, что и сказать,
- штука невиданная.
- Резать в городе? - спросила баба в ужасе - Не дам.
Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца, не дав притронуться к
глазу.
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в библиотечке, разглядывал
рисунки, на которых были изображены младенцы с вылезающими вместо глаз
пузырями... Черт.
А через два дня младенец был мною забыт.
Прошла неделя.
- Анна Жухова! - крикнул я.
Вошла веселая баба с ребенком на руках.
- В чем дело? - спросил я привычно.
- Бока закладывает, не продохнуть, - сообщила баба и почему-то насмешливо
улыбнулась.
Звук ее голоса заставил меня встрепенуться.
- Узнали? - спросила баба насмешливо.
- Постой... постой... да это что... Постой... это тот самый ребенок?
- Тот самый. Помните, господин доктор, вы говорили, что глаза нету и резать
чтобы...
Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее играл смех.
На руках молчаливо сидел младенец и глядел на свет карими глазами. Никакого
желтого пузыря не было в помине.
Это что-то колдовское... - расслабленно подумал я.
Потом, несколько придя в себя, осторожно оттянул веко. Младенец хныкал,
пытался вертеть головой, но все же я увидал... малюсенький шрамик на
слизистой... А-а...
- Мы как выехали от вас тады... Он и лопнул...
- Не надо, баба, не рассказывай, - сконфуженно сказал я, - я уже понял...
- А вы говорите, глаза нету... Ишь, вырос. - И баба издевательски
хихикнула.
Понял, черт меня возьми... у него из нижнего века развился громаднейший
гнойник, вырос и оттеснил глаз, закрыл его совершенно... а потом как
лопнул, гной вытек... и все пришло на место...
Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня
ничем не удивишь. Нет. И год прошел, пройдет другой год и будет столь же
богат сюрпризами, как и первый... Значит, нужно покорно учиться.
Михаил Булгаков
ЗАПИСКИ ЮНОГО ВРАЧА
Версия 1.0 от 29 декабря 1996 г.
Сверка произведена по Собранию сочинений в пяти томах
(Москва, Художественная литература, 1991г.).
ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ
Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы?
Люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма...
Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстах
на станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, издыхает от
метели. Пройдет в полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится - не
нужна ему забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути.
Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Там
сладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валит
снег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы,
мигает тропический остров.
Мы же одни.
- Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору.
Выражается он торжественно, но очень метко. Именно - египетская.
- Прошу еще по рюмочке, - пригласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач,
фельдшер, две акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцами
никого, кроме сотен больных. Мы работаем, мы погребены в снегу. Неужели же
нельзя нам выпить по две рюмки разведенного спирту по рецепту и закусить
уездными шпротами в день рождения врача?)
- За ваше здоровье, доктор! - прочувственно сказал Демьян Лукич.
- Желаем вам привыкнуть у нас! - сказала Анна Николаевна и, чокаясь,
поправила парадное свое платье с разводами.
Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же присела на
корточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашим
лицам, в груди теплело от водки.
- Я решительно не постигаю, - заговорил я возбужденно и глядя на тучу
искр, взметнувшихся под кочергой, - что эта баба сделала с белладонной.
Ведь это же кошмар!
Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок.
Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мне
протиснулась румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскому
креслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлый
флакон и запела льстиво:
- Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, так помогли!..
Пожалуйте еще баночку.
Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазах у меня
позеленело. На этикетке было написало размашистым почерком Демьяна Лукича.
Tinct. belladonn... и т.д. 16 декабря 1917 года.
Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны, а
сегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухим
флаконом и с просьбой повторить.
- Ты... ты... все приняла вчера? - спросил я диким голосом.
- Все, батюшка милый, все, - пела бабочка сдобным голосом, - дай вам бог
здоровья за эти капли... полбаночки - как приехала, а полбаночки - как
спать ложиться. Как рукой сняло...
Я прислонился к акушерскому креслу.
- Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я. - Я
тебе по пять капель... Что же ты делаешь, бабочка? Ты ж... я ж...
- Ей-богу, приняла! - говорила баба, думая, что я не доверяю ей, будто она
лечилась моей белладонной.
Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачки
были как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы был
тоже прелестный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы не
замечалось.
- Этого не может быть!.. - заговорил я и завопил: - Демьян Лукич!!!
Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора.
- Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего не
понимаю...
Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась.
Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строго
молвил:
- Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала!
- Ей-бо... - начала баба.
- Бабочка, ты нам очков не втирай, - сурово, искривив рот, говорил Демьян
Лукич, - мы всё досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этими
каплями?
Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок и
перекрестилась.
- Вот чтоб мне...
- Брось, брось... - бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они, доктор,
ведь как делают. Съездит такая артистка в больницу, выпишут ей лекарство, а
она приедет в деревню и всех баб угостит...
- Что вы, гражданин фершал...
- Брось! - отрезал фельдшер. - Я у вас восьмой год. Знаю. Конечно,
раскапала весь флакончик по всем дворам, - продолжал он мне.
- Еще этих капелек дайте, - умильно попросила баба.
- Ну, нет, бабочка, - ответил я и вытер пот со лба, - этими каплями больше
тебе лечиться не придется. Живот полегчал?
- Прямо-таки, ну, рукой сняло!..
- Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие.
И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала.
Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в день
моего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная
египетская тьма.
- Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле, -
это что: мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, после
университета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь!
- Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Николаевна.
Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровый
отсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню,
согревающему медперсонал в глуши!
- Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать? -
заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну, закурил
сам.
- Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Иванна,
блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень с
фальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах.
- Да, личность выдающаяся, - подтвердил фельдшер. - Крестьяне его прямо
обожали. Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию - пожалуйста!
Они его вместо Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Верили
ему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, приезжает к нему как-то
приятель его, Федор Косой из Дульцева, на прием. Так и так, говорит,
Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того,
как будто в глотке царапает.
- Ларингит, - машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонки к
деревенским молниеносным диагнозам.
- Совершенно верно. Ну, - говорит Липонтий, - я тебе дам средство. Будешь
ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь на
спину между крыл, другой - на грудь. Подержишь десять минут, сымешь. Марш!
Действуй! Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется на
приеме.
В чем дело? - спрашивает Липонтий.
А Косой ему:
Да что ж, говорит, Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишники ничего.
Врешь! - отвечает Липонтий. - Не могут французские горчишники не помочь!
Ты их, наверное, не ставил?
Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит... И при этом поворачивается
спиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!..
Я расхохотался, а Пелагея Иванна захихикала и ожесточенно застучала
кочергой по полену.
- Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть!
- Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки.
- Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, вся жизнь
из подобных анекдотов состоит...У нас тут такие вещи...
- А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расскажите про сахар, Пелагея
Иванна!
Пелагея Иванна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись:
- Приезжаю я в то же Дульцево к роженице...
- Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: -
Виноват! Продолжайте, коллега!
- Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Иванна, -
чувствую под пальцами в родовом канале что-то непонятное... То рассыпчатое,
то кусочки... Оказывается - сахар-рафинад!
- Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич.
- Поз-вольте... ничего не понимаю...
- Бабка! - отозвалась Пелагея Иванна - Знахарка научила. Роды, говорит, у
ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужно
его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали!
- Ужас! - сказал я.
- Волосы дают жевать роженицам, - сказала Анна Николаевна.
- Зачем?!
- Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется бедная
женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче
пойдут...
Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за
чаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вести
роженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзади
