вставала луна и призрачный свет трепетал и разливался на
просторе.
И вот теперь, по старой железнодорожной ветке, исчезающей
в лесу, сюда добрался, изогнулся и замер в осенней траве
чудной поезд. Ребята поползли - иначе нельзя было - и
притаились под кустом.
- Тихо как! - прошептал Вилли.
Поезд был недвижим. Никого не видать на локомотиве,
никого в тендере, никого в вагонах. Черный безжизненный
дракон под Луной, и только остывающий металл позвякивает
едва слышно.
- Тихо! - прошипел Джим. - Я чувствую, они там, внутри,
шевелятся...
У Вилли волосы встали дыбом по всему телу.
- Может, они догадываются, что мы - тут?
- Запросто! - замирая от сладкой жути, подтвердил Джим.
- А почему калиоп опять слышно?
- Как узнаю, сразу тебе скажу! - огрызнулся Джим. -
Смотри!
И откуда он только взялся, этот болотного цвета огромный
воздушный шар? А вот уже летит, прямо к луне, поднявшись
футов на двести.
- Смотри, там в корзине под шаром есть кто-то!
Но тут им стало не до шара. С высокой платформы, как с
капитанского мостика, спускался высокий человек. Он и
вправду был похож на капитана, наблюдающего за приливом в
этом внутреннем море. Темный костюм, черная рубашка, лицо
сумрачное, а на руках - черные перчатки. Вот он вошел в
лунный столб и махнул рукой. Только один раз махнул.
Поезд ожил.
В окне вагона показалась голова. Еще одна. Они
возникали, как куклы в театре марионеток. И вот уже двое в
черном волокут по шуршащей траве шест для шатра. Молча.
Безмолвие заставило Вилли отпрянуть, а Джим, наоборот,
подался вперед. По всем правилам карнавал должен был
громыхать, греметь, как лесопилка, ему положено громоздиться
штабелями, путаться в канатах, сталкиваться под львиный рык,
возбужденные люди должны звенеть бутылками с шипучкой, а
кони - бляхами на сбруе, слоны - в панике, зебры ржут и
дрожат, вдвойне полосатые от прутьев клеток.
А здесь было как в старом немом кино с черно-белыми
актерами. Рты открываются, но испускают один лунный свет.
Жесты беззвучны, и слышишь, как ветер шевелит пушок у тебя
на щеках.
Новые тени выходили из поезда, шли мимо звериных клеток,
а там даже глаза не горели, только темнота металась из угла
в угол. Калиоп почти смолк, лишь ветер, бродя по трубам,
пытался наиграть дурацкий мотивчик.
Посреди поля встал шпрех-шталмейстер. Шар, точно
здоровенный, заплесневевший зеленый сыр, повис прямехонько
над ним.
И вдруг пришел мрак. В последний миг Вилли успел
заметить, как шар ринулся вниз - и луна исчезла. Теперь он
мог только чувствовать суету на поле. Ему казалось, что шар
подхватили и растягивают на шестах, как огромного жирного
паука.
Луна появилась. Облако слезло с нее, и выяснилось, что
от шара остался один намек, а на лугу уже стоит готовый
каркас.
Опять облака! Вилли окатила тень, и он вздрогнул. Ухо
уловило шорох, это Джим пополз вперед. Вилли схватил его за
ногу.
- Подожди! Сейчас парусину принесут.
- Нет, ой нет... - проговорил Джим.
Оба как-то сразу поняли: парусины не будет. В ней не
было нужды. Канаты на верхушках шестов болтались из стороны
в сторону, взмывали вверх, выхватывали из пролетающих
облаков длинные ленты, и какая-то огромная тень заставляла
облачные пряди сплетаться в покрывало. Шатер возникал прямо
на глазах, и скоро остался только чистый плеск флагов на
шестах.
Все замерло.
Вилли лежал с закрытыми глазами и слышал над головой
хлопанье огромных маслянисто-черных крыльев - словно
громадная древняя птица билась над полем. Она хотела жить.
Облака сдуло. Шар исчез. Люди сгинули. Палатки,
растянутые на каркасах, струились и трепетали, как под
черным дождем. Вилли показалось вдруг, что до города тысяча
миль. Он быстро оглянулся. Ничего. Только травы и ночные
шорохи. Он снова повернулся, теперь уже медленно, и оглядел
безмолвные, темные, кажущиеся пустыми шатры.
- Не нравятся они мне, - в голос сказал он.
Джим не мог отвести глаз.
- Ага, - завороженно прошептал он, - ага...
Вилли встал. Джим остался лежать на траве.
- Джим! - позвал Вилли.
Джим вздрогнул, как будто его шлепнули по спине, Джим
привстал на колени, Джим уже поднимался, уже тело его
отвернулось, а глаза неотрывно прикованы к черным
полотнищам, к огромным зазывающим транспарантам, к
непонятным трубам, к дьявольским усмешкам темных, змеящихся
складок.
Вскрикнула птица. Джим вскочил. Джим перевел дух.
Облачные тени гнали их через холмы и оставили только на
окраине города.
13
Вместе с ветром в распахнутое окно библиотеки вливался
холод. Чарльз Хэллуэй долго стоял возле окна, но теперь
вдруг заторопился. По улице мчались две тени, обладатели
теней неслись на шаг впереди.
- Джим! - окликнул старик негромко. - Вилли!
Нет. Они не услышали и продолжали бежать. К дому.
Чарльз Хэллуэй огляделся. Бродя в одиночестве по
библиотечным коридорам, слабо улыбаясь внятным лишь ему
речам веника в руках, он, конечно же, слышал и вскрик
поезда, и бессвязные гимны калиопа.
- Три, - прошептал он едва слышно, - три утра...
На лугу уже поднялись шатры, карнавал ждал кого угодно,
кого-нибудь, способного преодолеть неширокое озерцо травы.
Вздутые шатры тихонько выпускали воздух, он покидал их
чрево, пропитавшись древними запахами больших желтых зверей.
Никого. Только луна старается заглянуть в угольную тень
между балаганами. Неподвижно мчатся карусельные лошади. За
каруселью раскинулись топи Зеркального Лабиринта. Там, вал
за валом, поднимаются из глубин волны пустых тщеславии,
отстоявшиеся за много лет, посеребренные возрастом, белые от
времени. Появись у входа любая тень - отражения шевельнутся
испуганно, в зеркалах начнут восходить глубоко похороненные
луны. Доведись появиться на пороге человеку - не предстанет
ли он сам перед собой миллионоликим? Вот он смотрит на них,
а они - на него; а ну как каждое из отражений вдруг
обернется и взглянет на своего соседа, и лица начнут
оборачиваться одно к другому, одно к другому, еще не старое
- к тому, что постарше, это - к еще более почтенному, а оно
- к совсем уже старому, потом к тому, что старше всех... Не
разыщет ли стоящий у входа человек в пыльных глубинах
Лабиринта себя самого, но только уже не пятидесяти-, а
шестидесятилетнего, семидесяти, восьмидесяти, девяноста
девяти лет?
У Лабиринта не спросишь, не ответит Лабиринт. Он просто
ждет, похожий на огромную арктическую снежинку.
Три часа... Чарльз Хэллуэй замерз. Кожа вдруг стала как
у ящерицы, кровь словно подернулась ржавчиной, во рту -
привкус ночной сырости. И почему-то никак не отойти от
окна. Далеко-далеко на лугу что-то поблескивает, как будто
лунный свет отражается в стекле. Может, эти вспышки -
какой-то код, может, они говорят о чем-то?
"Я пойду туда, - подумал Чарльз Хэллуэй. - Нет, я не
пойду туда. Там хорошо, - подумал он. - Нет, там плохо", -
тут же догнала следующая мысль.
Несколько минут спустя хлопнула, закрываясь, входная
дверь. По пути домой он миновал окна пустого магазина.
Внутри стояли козлы, а под ними - лужа грязноватой воды.
Кое-где виднелись кусочки льда, а между ними - длинная прядь
волос.
Чарльз Хэллуэй заметил ее, но почел за благо не увидеть.
Он отвернулся и прошел мимо, и вскоре улица опустела так же,
как и пространство магазина за витринным стеклом.
А вдали, на лугу, все поблескивал свет, отражаясь в
Зеркальном Лабиринте. Там мелькали тени, словно осколки
чьей-то жизни, еще не начавшейся, но уже пойманной и
ожидающей воплощения.
Лабиринт ждал; его настороженный холодный взгляд скользил
сквозь ночь, отыскивая хоть что-нибудь живое, хоть ночную
птицу, пролетающую над лугом. Она заглянула бы внутрь... и
пусть бы себе уносилась потом с заполошным криком дальше.
Но не было ни одной птицы.
14
- Три, - произнес голос.
Вилли прислушался. Озноб еще прохватывал тело, но он уже
согревался под одеялом и радовался, что вокруг - стены, над
головой - крыша и пол под ногами, что дверь наконец укрыла
его от огромности ночи, от обширности ночных пространств и
ночной свободы, слишком большой, слишком пустынной и
одинокой...
- Три...
Это - голос отца... уже внутри, здесь, в доме. Он там,
в гостиной, осторожно ходит и разговаривает сам с собой.
- Три...
Почему поезд пришел именно в это время? Значит, отец
тоже видел его? Следил за ним? Нет! Он не должен. Вилли
свернулся под одеялом в тугой клубок, стараясь унять дрожь
Что за ерунда? Чего он боится? Этого ворвавшегося, словно
черный штормовой прилив, карнавала? Или того, что знают о
нем только он с Джимом, да вот еще отец, наверное, а весь
город спит и не подозревает ни о чем?
Да. Вилли зарылся в одеяло с головой. Да.
- Три...
Три - это три утра, думал Чарльз Хэллуэй, сидя на краю
постели. Почему поезд пришел именно в этот час?
Да потому, текли дальше мысли, что этот час - особый.
Женщины ведь никогда не просыпаются в этот час. Они спят
сном младенцев. А мужчины средних лет? О, они хорошо знают
этот час. О Господи, полночь - это совсем неплохо:
проснулся - и уснул, и час, и два - не страшно, ну
поворочаешься и уснешь опять. А в шестом часу уже появилась
надежда, рассвет недалеко Но - три! Господи Иисусе, три
пополуночи! Врачи говорят, тело в эту пору затихает. Душа
выходит. Кровь течет еле-еле, а смерть подбирается так
близко, как бывает только в последний час Сон - это клочок
смерти, но три часа утра, на которые взглянул в упор, - это
смерть заживо! Тогда начинаешь грезить с открытыми глазами.
Боже, если бы найти силы встать и перестрелять эти полусны!
Но нет сил. Лежишь приколоченный к самому дну, выжженному
дотла. И эта дурацкая лунная рожа пялится на тебя сверху!
Вечерней зари не осталось и в помине, а до рассвета еще сто
лет. Лежишь и собираешь всю дурь своей жизни, какие-то
милые глупости близких людей - а их давно уже нет... Где-то
было написано, что в больницах люди умирают чаще всего в три
пополуночи...
- Хватит! - молча крикнул он.
- Чарли? - сонно-вопросительно пробормотала жена.
Он медленно снял второй ботинок. Жена слабо улыбнулась
во сне... чему? Она бессмертна. У нее есть сын. Но ведь
и у тебя тоже. Э-э, когда и какой отец на самом деле верил
в это? Не выносив ребенка, не пережив боли? Кто из мужчин
опускался во мрак и возвращался с сыном или дочерью так, как
это делают женщины? Эти милые, улыбающиеся создания владеют
доброй тайной. Эти чудесные часы, приютившие Время, - они
творят плоть, которой суждено связать бесконечности. Дар
внутри них, они признали силу чуда и больше не задумываются
о ней. К чему размышлять о Времени, если ты - само время,
если претворяешь мимолетный миг вечности в тепло и жизнь?
Как должны завидовать мужчины своим женам, как часто такая
зависть оборачивается ненавистью к этим мягким существам,
уже обретшим жизнь вечную! А мы? Мы становимся ужасно
важными, хотя неспособны удержать не только мир вокруг себя,
но даже себя в мире. Слепые, не ведающие целого, мы падаем,
разбиваемся, таем, останавливаемся и поворачиваем вспять.
Мы не можем придать форму Времени. И что же остается?
Страдать от бессонницы и пялить глаза в ночную темень.
Три после полуночи. Вот и вся нам награда. Три утра.
Полночь души. Отлив. Душа остается на песке. И в этот час
отчаяния приходит поезд. Почему?
- Чарли? - Рука жены нашла его руку. - С тобой... все
в порядке? Чарли? - Она спала.
Он не ответил. Он не смог бы объяснить, каково ему
сейчас.
15
Лимонно-желтое солнце появилось на круглом синем небе.
Птицы рассыпали в воздухе прозрачные журчащие трели. Вилли
и Джим выглянули из окон.
Вроде бы ничего не изменилось Вот только взгляд у
Джима...
- Этой ночью, - проговорил Вилли, - что это было? Или -
не было?
Они вгляделись в луговые дали. Воздух там сгущался, как
сироп. Даже под деревьями не видно ни единой тени.
- Шесть минут! - крикнул Джим.
