тени, он запросто мог бы вырезать ее из черной бумаги и
поднять на флагштоке, как свое знамя.
Вилли удивлялся, изредка замечая скользящее рядом темное
пятно.
- Джим, ты не спишь?
- Нет, мама.
Дверь открылась и снова закрылась бесшумно. Кровать
слегка прогнулась от ее невеликого веса.
- Ох, Джим, какие у тебя руки холодные. Прямо ледяные.
У тебя слишком большое окно в комнате. Это не очень хорошо
для здоровья.
- Точно.
- Ты еще не понимаешь. Вот будет у тебя трое детей, а
потом из них один останется...
- Да я их вообще заводить не собираюсь! - фыркнул Джим.
- Все так говорят.
- Да нет. Я точно знаю. Я все знаю.
- Что ты... знаешь? - Мамин голос слегка дрогнул.
- С какой стати новых людей плодить? Они ведь все равно
умрут, - голос его звучал тихо и ровно. - Вот и все.
- Ну, это еще не все. Ты-то есть, Джим. А не будь тебя,
и меня давно бы не было.
- Мама... - и долгая пауза, - ты помнишь папу? Я похож
на него?
- Джим, в день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.
- Кто?
- Ох, да лежи ты спокойно. Хватит уже, набегался.
Просто лежи себе и спи. Только... обещай мне, Джим. Когда
ты уйдешь, а потом вернешься, пусть у тебя будет куча детей.
Пусть носятся вокруг. Позволь мне когда-нибудь побаловать
их.
- Да не буду я заводить таких вещей, от которых потом
одни неприятности.
- Каменный ты, что ли? Придет время, сам захочешь
"неприятностей".
- Нет, не захочу.
Он посмотрел на мать. Да, ее ударило давным-давно. С
той поры и навсегда остались синяки под глазами.
В темноте глуховато и спокойно прозвучал ее голос:
- Ты будешь жить, Джим. Жить и получать удары. Только
скажи мне, когда придет срок. Чтобы мы попрощались
спокойно. А то я не смогу отпустить тебя. Что хорошего -
вцепиться в человека и не отпускать?
Она встала и закрыла окно.
- Почему это у мальчишек всегда окна нараспашку?
- Кровь горячая.
- Горячая... - Она стояла возле двери. - Вот откуда все
наши беды. И не спрашивай почему.
Дверь закрылась.
Джим вскочил, открыл окно и выглянул. Ночь была ясная.
"Буря, - подумал он, - ты там?"
Да. Чувствуется... там, на западе, этакий "парень что
надо" рвется напролом.
Тень от громоотвода замерла на дорожке под окнами.
Джим набрал полную грудь холодного воздуха и выдохнул
маленькую теплую речку.
"А может быть, - подумалось ему, - залезть на крышу и
отодрать этот дурацкий гром9отвод? На фиг он нужен?
Выкинуть его и посмотреть, что будет? Вот именно,
посмотреть, что получится".
10
Сразу после полуночи.
Шаркающие шаги. Пустынная улица, и на ней давешний
торговец. Большущий кожаный саквояж, почти пустой, легко
болтается в крепкой руке. Лицо спокойное. Он заворачивает
за угол и останавливается.
Мягкие белые мотыльки бьются о витринное стекло,
заглядывают внутрь. А там, за окном, в пустоте зала стоит
на козлах погребальная ладья из звездного стекла - глыба
льда Аляскинской Снежной Компании, бриллиант для перстня
великана. Внутри... да, там внутри - самая прекрасная
женщина в мире.
Торговец больше не улыбался.
Она предстала перед ним вечно юной; она упала в сонную
холодность льда и спит уже тысячи лет. Прекрасная, как
нынешнее утро, свежая, как завтрашние цветы, милая, как
любая девушка, чей профиль совершенной камеей врезается в
память любого мужчины.
Торговец громоотводами вздохнул. Когда-то, давным-давно,
он путешествовал по Италии и встречал таких женщин. Только
там черты их хранил не лед, а мрамор. Однажды он стоял в
Лувре перед полотном, а с картины, омытая летними красками,
едва заметно улыбалась ему такая женщина. А как-то раз,
пробираясь за кулисами театра, он бросил взгляд на сцену и
примерз к полу. В темноте плыло лицо женщины, какой он не
встречал больше никогда. Чуть шевелились губы, птичьими
крыльями взмахивали ресницы, снежно-смертно-белым светом
мерцали щеки.
Из прошлых лет возникали образы, накатывали, текли и
обретали новое воплощение здесь, среди льда.
Какого цвета ее волосы? Они примут любой оттенок, только
освободи их ото льда.
Какого она роста? Стоило двинуться перед витриной
магазина, - и ледяная призма станет увеличительным или
уменьшительным стеклом. Впрочем, какая разница? Торговец
громоотводами вздрогнул. Он вдруг понял, что знает. Если
она сейчас откроет глаза, он знает, какими они будут.
Если войти в этот пустынный ночной магазин... если
протянуть руку... ведь рука теплая, лед растает.
Он прикрыл глаза. По губам скользнуло мимолетное летнее
тепло. Он едва коснулся двери, и она открылась. Холодный
северный воздух. Он шагнул внутрь.
Дверь медленно, бесшумно закрылась за ним. Белые
снежинки-мотыльки колотились в окно.
11
Полночь. Потом городские часы пробьют час, два, три, и
перед рассветом звон их стряхнет пыль со старых игрушек на
одних чердаках, сбросит блестки амальгамы со старинных
зеркал на других, расшевелит сны во всех постелях, где спят
дети.
Вилли услышал.
Издалека, из прерий, донесся звук: будто пыхтенье
паровоза, а за ним медленный драконий лет поезда.
Вилли сел на постели.
В доме напротив, как в зеркале, на своей постели сел
Джим.
Мягко, печально где-то за миллион миль заиграл калиоп.
Вилли рывком высунулся из окна. В соседнем окне
появилась голова Джима. Из их окон, как и положено у
мальчишек, можно было увидеть все: и библиотеку, и
муниципалитет, и склад, и фермы, и даже саму прерию. Там,
на краю мира, поблескивали, уходя за горизонт, волосинки
рельс и переливалась лимонно-желтым и вишнево-красным звезда
семафора. Там кончалась земля, и из-за края гонцом грядущей
тучи вставало перышко дыма. Оттуда, звено за звеном,
вытягивался кольчатый поезд. Все как надо: сначала
паровоз, потом угольный тендер, а за ним - вагоны, вагоны...
сонные, видящие сны вагоны, но впереди - сыплющий искрами,
перемешивающий ночь паровоз. Адские сполохи заметались по
ошеломленным холмам. Он был очень далеко, и все же ребятам
виделся черный человек с огромными руками, ввергающий в
открытые топки метеорный поток черного угля.
Головы в окнах мгновенно сгинули и появились опять с
биноклями у глаз.
- Паровоз!
- Гражданская война! Да таких труб уже сто лет нету!
- И остальной поезд... он весь такой старый!
- Флаги, клетки! Это карнавал!
Они прислушались. Сначала Вилли показалось, что это
посвистывает воздух в горле, но нет, это был поезд, это там
плакал и вздыхал калиоп.
- Похоже на церковную музыку...
- Черт! С чего бы на карнавале играть, как в церкви?
- Не ругайся! - прошептал Вилли.
- Черт! Во мне весь день копилось! - не унимался Джим.
- А все так спят, черт бы их побрал!
Волна дальней музыки подкатывала к окнам. У Вилли
мурашки пошли по коже.
- Нет, послушай: точно церковная музыка. Только
немножко не такая. Бр-р! Замерз я. Пойдем глянем, как они
приедут.
- Это в четвертом-то часу?
- А чего? В четвертом часу!
Голова Джима исчезла. Вилли видел, как он скачет в
глубине комнаты - рубашка задирается, штаны запутываются, -
а далеко в ночи задыхался и шептал шальной похоронный поезд
с черным плюмажем на каждом вагоне, с лакричного цвета
клетками, и угольно-черный калиоп все вскрикивал, все
вызванивал мелодии трех гимнов, каких-то спутанных,
полузабытых, а может, и вообще не их.
Джим соскользнул по водосточной трубе.
- Джим! Подожди! - Вилли лихорадочно сражался с
одеждой. - Джим! Да подожди же. Не ходи один! - Вилли
кинулся следом за другом.
12
Иногда воздушного змея заносит высоко-высоко. Ты
смотришь на него снизу и думаешь: "Он высоко. Он мудрый.
Он сам чует ветер". Змей свободно гуляет по небу сам по
себе, сам высматривает местечко, куда приземлиться, и уж
если высмотрел - кричи не кричи, бегай не бегай, он просто
рвет бечевку и идет на посадку, а тебе остается мчаться к
нему со всех ног, мчаться так, что во рту появляется привкус
крови.
- Джим! Да подожди же!
Сейчас Джим стал змеем. Бечевка порвалась, и уж какая
там мудрость - неизвестно, но она уносит его от Вилли, а
Вилли только и остается бежать изо всех сил, бежать за
темным и молчаливым силуэтом, парящим высоко, вдруг ставшим
чужим и дальним.
- Джим! Я тоже иду!
Вилли бежал и думал: "Ба! Да ведь это все то же, что и
всегда. Я говорю, Джим бежит. Я ворочаю камни, Джим мигом
выгребает из-под них всякий хлам. Я взбираюсь на холм, Джим
кричит с колокольни. У меня счет в банке, у Джима - буйная
шевелюра, рубашка да теннисные туфли, и все же почему-то он
- богач, а я - бедняк. Не потому ли, - думал Вилли, - что
вот я сижу на камне и греюсь на солнышке, а старик Джим
танцует с жабами в лунном луче. Я пасу коров, а Джим
дрессирует жутких чудищ. "Ну и дурак!" - кричу я ему.
"Трус!" - кричит он в ответ. Но вот сейчас мы бежим туда,
бежим оба".
Город остался позади, по сторонам мелькали поля. Под
железнодорожным мостом мальчишек окатила волна холода. Луна
вот-вот должна была показаться из-за холмов, и луга зябко
вздрагивали под тонким росным одеялом.
Бамм!
Карнавальный поезд загрохотал под мостом. Взвыл калиоп.
- На нем не играет никто! - вздрогнув, прошептал Джим.
- Шутишь!
- Матерью клянусь! Сам погляди.
Платформа с калиопом удалялась. Свинцовые трубы мерцали
под звездами, но за пультом никого не было. Только ветер
гнал ледяной воздух в узкие щели, это ветер творил музыку.
Мальчишки мчались следом. Поезд изгибался, корчился под
этот странный подводный похоронный звон, звук падал, падал,
глох и все-таки звенел и звенел. Вдруг свисток паровоза
взметнул огромный султан пара и вокруг Вилли заплясали
ледяные жемчужинки.
Ночами - часто? изредка? - Вилли слышал свист пара на
краю сна, одинокий, далекий голос поезда. Он всегда
оставался далеко, как бы близко ни подходить к вагонам.
Иногда Вилли просыпался и с удивлением трогал мокрые щеки -
откуда это? Он снова откидывался на подушку, прислушивался
и думал: "Да, это они заставляют меня плакать, те поезда,
что идут на восток и на запад, они уходят, уходят вдаль,
ночной прилив затопляет их, волна сна накрывает поезда,
города..." Ночной плач поездов, заблудившихся между
станциями, потерявших память о пункте отправления, забывших,
куда ехать; они вздыхают печально, и пар из их труб тает над
горизонтом. Они уходят. Все поезда, всегда.
Но этот паровозный крик!
В нем одном были собраны все стенания жизни из всех
ночей, из всех сонных лет, там слышался и заунывный вой
псов, грезящих о Луне, в нем был посвист зимнего ветра с
речной долины, когда он просачивается в щели веранды, и
скорбные голоса тысяч огненных сирен, а то и хуже! -
миллионы клубочков вздохов ушедших людей, уже мертвых,
умирающих, не желающих умирать, все их стоны, вздохи и
жалобы, разом рванувшиеся над землей.
Слезы брызнули у Вилли из глаз. Ему пришлось нагнуться,
встать на колени, сделать вид, будто шнурок развязался. А
потом он увидел, как Джим тоже трет глаза. Паровоз
вскрикнул, и Джим вскрикнул в ответ. Паровоз взвизгнул и
заставил Вилли взвизгнуть тоже. А потом весь этот сонм
голосов разом смолк, словно поезд подхватил и умчал огненный
нездешний вихрь.
Нет. Вот он скользит мягко, легко, черная бахрома
трепещет, черные конфетти завиваются в сладком, приторном
ветре, сопровождающем поезд, опускаются на окрестные холмы,
а ребята бегут следом, и воздух вокруг такой холодный,
словно ешь уже третью порцию мороженого подряд.
Джим и Вилли взлетели на пригорок.
- Старик! - прошептал Джим. - Он здесь.
Поезд забрался в лунную долину - излюбленное место
прогулок всяких парочек. Обычно их так и тянуло за край
холмов; там, словно внутреннее море, лежала падь, до краев
полная лунным светом, зараставшая буйными травами по весне,
заставленная стогами летом, заваленная снегом зимой. Да,
это было дивное место для прогулок, когда над холмами
