давя друг друга в безумной панике.
Керчак был тоже испуган -- так испуган, что забыл даже выпустить из рук
виновника этого ужасного шума и бросился к двери, крепко сжимая ружье в
руке.
Он выскочил наружу, но ружье зацепилось за дверь, и она плотно
захлопнулась за улепетывающими обезьянами.
На некотором расстоянии от хижины Керчак остановился, всмотрелся -- и
вдруг заметил, что все еще держит в руке ружье. Он его отбросил торопливо,
как будто железо было раскалено докрасна. Ему уже не хотелось взять палку.
Зверь не выдержал ужасного грохота. Но зато он убедился, что страшная палка
сама по себе совершенно безвредна.
Прошел целый час, прежде чем обезьяны набрались храбрости и снова
приблизились к хижине. Но когда они, наконец решились, то к своему огорчению
увидели, что дверь была закрыта так крепко и прочно, что никакие усилия
открыть ее не привели ни к чему. Хитроумно сооруженный Клейтоном замок запер
дверь за спиной Керчака, и все попытки обезьян проникнуть сквозь решетчатые
окна тоже не увенчались успехом.
Побродив некоторое время в окрестностях, они отправились в обратный
путь в чащу леса, к плоскогорью, откуда пришли.
Кала ни разу не спустилась на землю со своим маленьким приемыш, но
когда Керчак приказал ей слезть, она, убедившись, что в его голосе нет
гнева, легко спустилась с ветки на ветку и присоединилась к другим
обезьянам, которые направлялись домой.
Тех из обезьян, которые пытались осмотреть ее странного детеныша, Кала
встречала оскаленными клыками и глухим, угрожающим рычанием.
Когда ее стали уверять в том, что никто не хочет нанести вред детенышу,
она позволила подойти поближе, но не дала никому прикоснуться к своей ноше.
Она чувствовала, что детеныш слаб и хрупок, и боялась, что грубые лапы
ее соплеменников могут повредить малютке.
Ее путешествие было особенно трудным, так как она все время цеплялась
за ветки одною рукою. Другой она отчаянно прижимала к себе нового детеныша,
где бы они ни шли. Детеныши других обезьян сидели на спинах матерей, крепко
держась руками за волосатые их шеи и обхватывая их ногами под мышки, -- и не
мешали их движениям. Кала несла крошечного лорда Грейстока крепко прижатым к
своей груди, и нежные ручонки ребенка цеплялись за длинные черные волосы,
покрывавшие эту часть ее тела.
Кале было трудно, неудобно, тяжело. Но она помнила, как один ее
детеныш, сорвавшись с ее спины, встретил ужасную смерть, и уже не хотела
рисковать другим.
V
БЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНА
Нежно вскармливала Кала своего найденыша, втихомолку удивляясь лишь
тому, отчего он не делается сильным и ловким, как маленькие обезьянки других
матерей.
Прошел год с того дня, как ребенок попал ей в руки, а он только что
начинал ходить. А в лазанье по деревьям он был уже совсем бестолковый!
Иногда Кала говорила со старшими самками о своем милом ребенке; ни одна
из них не могла понять, почему он такой отсталый и непонятливый, хотя бы,
например, в таком простом деле, как добывание себе пищи.
Он не умел находить себе еду, а уже больше двадцати лун прошло с того
дня, как Кала взяла его к себе.
Знай она, что ребенок уже прожил на свете целых тринадцать лун прежде,
чем попасть в ее руки, -- она сочла бы его совершенно безнадежным. Ведь
маленькие обезьяны ее племени были более развиты после двух или трех лун,
чем этот маленький чужак после двадцати пяти.
Муж Калы, Тублат, испытывал величайшую ненависть к этому детенышу, и
если бы самка не охраняла его самым ревностным и заботливым образом, он
давно бы нашел случай убрать малютку со своей дороги.
-- Он не будет никогда большой обезьяной, -- рассуждал Тублат. -- И
тебе, Кала, вечно придется таскать его на себе и заботиться о нем. Какая
польза от него для нас и для нашего племени? Лучше всего бросить его, когда
он уснет, в траве, а ты выносишь сильных обезьян, которые сумеют оберегать
нашу старость.
-- Нет, Сломанный Нос, ни за что, -- возражала Кала, -- если бы мне
пришлось даже всю жизнь носить его!
Тогда Тублат обратился к самому Керчаку и потребовал, чтобы царь своею
властью заставил Калу отказаться от Тарзана. Так назван был маленький лорд
Грейсток. Имя это означало "белая кожа".
Но когда Керчак заговорил с Калой о ребенке, она заявила, что убежит из
племени, если ее с ее детенышем не оставят в покое. А так как каждый из
обитателей джунглей имеет право уйти из племени, если оно ему не по душе, то
Керчак ее больше не беспокоил, боясь потерять Калу -- красивую, хорошо
сложенную, молодую самку.
Но Тарзан подрастал; он все быстрее и быстрее развивался и догонял в
успехах своих сверстников-обезьян. Когда ему минуло десять лет, он уже
превосходно лазил по деревьям, а на земле мог проделывать такие фокусы,
которые были не по силам его маленьким братьям и сестрам.
Он отличался от них во многом. Часто они дивились его изумительной
хитрости. Но он был ниже их ростом и слабее. В десять лет человекообразные
обезьяны уже совсем взрослые звери, и некоторые из них догоняют к этой поре
шести футов. Тарзан же все еще был подростком-мальчиком. Но зато каким
мальчиком!
С первых дней детства он научился ловко пускать в дело руки, когда
прыгал с ветки на ветку, по примеру своей гигантской матери. Подрастая, он
ежедневно целыми часами гонялся по верхушкам деревьев за своими братьями и
сестрами.
Он выучился делать прыжки в двадцать футов на головокружительной высоте
и мог с безошибочной точностью и без видимого напряжения ухватиться за
ветку, бешено раскачивающуюся от вихря. Он мог на высоте двадцати футов
перебрасываться с ветки на ветку, молниеносно спускаясь на землю, и был в
состоянии с легкостью и быстротой белки взбираться на самую вершину высокого
тропического гиганта.
Ему было всего десять лет, а он уже был силен, как здоровый
тридцатилетний мужчина, и обладал несравненно большей подвижностью, чем
тренированный атлет. И день ото дня силы его прибывали.
Жизнь Тарзана среди этих свирепых обезьян текла счастливо, потому что
он не помнил иной жизни и не знал, что во вселенной есть что-нибудь, кроме
необозримых лесов и зверей джунглей.
Когда ему исполнилось десять лет, он начал понимать, что между ним и
его товарищами существует большая разница. Маленькое его тело, коричневое от
загара, стало вдруг вызывать в нем острое чувство стыда, потому что он
заметил, что оно совершенно безволосое и голое, как тело презренной змеи или
другого пресмыкающегося.
Он пытался поправить дело, обмазав себя с ног до головы грязью. Но
грязь пересохла и облупилась. Вдобавок это причинило ему такое неприятное
ощущение, что он решил лучше переносить стыд, чем подобное неудобство.
На равнине, которую часто посещало его племя, было маленькое озеро, и в
нем впервые увидел Тарзан свое лицо отраженным в зеркале светлых, прозрачных
вод.
Однажды в знойный день, в период засухи, он и один из его сверстников
отправились к озеру пить. Когда они нагнулись, в тихой воде отразились оба
лица: свирепые и страшные черты обезьяны рядом с тонкими чертами
аристократического отпрыска старинного английского рода.
Тарзан был ошеломлен. Мало еще того, что он был безволосым! У него
оказывается такое безобразное лицо! Он удивился, как другие обезьяны могли
переносить его.
Какой противный маленький рот и крохотные белые зубы! На что они были
похожи рядом с могучими губами и клыками его счастливых братьев?
А этот тонкий нос -- такой жалкий и убогий, словно он исхудал от
голода! Тарзан покраснел, когда сравнил свой нос с великолепными широкими
ноздрями своего спутника. Вот у того, действительно, красивый нос! Он
занимает почти половину лица! -- "Хорошо быть таким красавцем!" -- с горечью
подумал бедный маленький Тарзан.
Но когда он рассмотрел свои глаза, то окончательно пал духом. Темное
пятно, серый зрачок, а кругом одна белизна! Отвратительно! Даже у змеи нет
таких гадких глаз, как у него!
Он был так углублен в осмотр своей внешности, что не услышал шороха
высоких трав, раздвинутых за ним огромным зверем, который пробирался сквозь
джунгли. Не слышал ничего и его товарищ-обезьяна: он в это время жадно пил,
и чмоканье сосущих губ заглушало шум шагов тихо подкрадывающегося врага.
Позади них, на берегу, шагах в тридцати, притаилась Сабор, большая
свирепая львица. Нервно подергивая хвостом, она осторожно выставила вперед
большую мягкую лапу и бесшумно опустила ее на землю. Почти касаясь брюхом
земли, ползла эта хищная большая кошка, готовая прыгнуть на свою добычу.
Теперь она была на расстоянии всего каких-нибудь десяти футов от обоих,
ничего не подозревавших, подростков. Львица медленно подобрала под себя
задние ноги, и большие мускулы красиво напряглись под золотистой шкурой.
Она так плотно прижалась к траве, что, казалось, будто вся
расплющилась; только изгиб спины возвышался над почвой.
Хвост больше не двигался. Он лежал сзади нее, напряженный и прямой, как
палка.
Одно мгновение она выжидала, словно окаменев. А затем с ужасающим ревом
прыгнула.
Львица Сабор была мудрым охотником. Менее мудрому свирепый рев ее,
сопровождавший прыжок, мог бы показаться глупым. Разве не вернее напасть на
жертву, прыгнув на нее безмолвно?
Но Сабор знала быстроту обитателей джунглей и почти невероятную остроту
их слуха. Для них внезапный шорох травяного стебля был таким же ясным
предостережением, как самый громкий вой. Сабор понимала, что ей все равно не
удастся бесшумно прыгнуть из-за кустов.
Не предостережением был ее дикий крик. Она испустила его, чтобы бедные
жертвы оцепенели от ужаса на тот краткий миг, пока она не запустит своих
когтей в их мягкое тело.
Поскольку дело касалось обезьяны, Сабор рассудила правильно. Звереныш
оцепенел на мгновение, но этого мгновения оказалось вполне достаточно для
его гибели.
Но то Тарзан, дитя человека. Жизнь в джунглях, среди постоянных
опасностей, приучила его отважно встречать всякие случайности, а более
высокий ум его выявлял себя в такой быстроте соображения, которая была не по
силам обезьянам.
Вой львицы Сабор наэлектризовал мозг и мускулы маленького Тарзана, и он
приготовился к моментальному отпору.
Перед ним были глубокие воды озера, за ним неизбежная смерть, жестокая
смерть от когтей и клыков.
Тарзан всегда ненавидел воду и признавал ее только как средство для
утоления жажды. Он ненавидел ее, потому что связывал с ней представление о
холоде, о проливных дождях, сопровождаемых молнией и громом, которых он
боялся.
Его дикая мать научила избегать глубоких вод озера; разве он не видел
сам, несколько недель до того, как маленькая Пита погрузилась под спокойную
поверхность воды и больше не вернулась к племени?
Но из двух зол быстрый его ум избрал меньшее. Не успел замереть крик
Сабор, нарушивший тишину джунглей, как Тарзан почувствовал, что холодная
вода сомкнулась над его головой.
Он не умел плавать, а озеро было глубокое; но он не потерял ничего от
своей обычной самоуверенности и находчивости. Эти черты являлись
отличительными признаками его изобретательного ума.
Он стал энергично барахтаться руками и ногами, пытаясь выбраться
наверх, и инстинктивно стал делать движения, подобные движениям плывущих
собак. Через несколько секунд нос его оказался над поверхностью воды, и он
понял, что продолжая такого рода движения, он сможет держаться на воде и
даже двигаться в ней.
Тарзан был изумлен и обрадован этим новым познанием, так неожиданно
