настолько привык в Европе, проехав на поезде час-другой, переходить на
следующий язык, что при путешествиях внутри России всякий раз удивляюсь тому
обстоятельству, что на всех наших непомерных пространствах говорят, в
общем-то, совершенно одинаково. Диму, наоборот, радовало, что здесь еще
можно общаться на родном языке - он опасался, что, не зная английского,
окажется в Китае в совершенно беспомощном положении. Как выяснилось чуть
позже, мое положение в Китае было ничуть не менее беспомощным, хотя я вполне
могу объясниться не только на английском, но и на французском, немецком и
итальянском. В Китае говорят только по-китайски.
Таможенный и паспортный контроль мы прошли довольно быстро и без
затруднений. В самолете выяснилось, что в Харбине мы окажемся уже через час.
Лететь было недалеко, и, наверное, по этой причине мы взмыли в воздух так
круто, что я даже не успел рассмотреть как следует Китай, начавшийся тут же
за Амуром. Потом, когда мы уже шли на посадку, я увидел "с птичьего полета"
их деревни, аккуратные домики с красными черепичными крышами, какие у нас не
сыщешь на всей шестой части суши, и ровные квадратики полей (или, скорее,
огородов), расчерченные очень аккуратно, как будто по линейке.
Харбин. Аэропорт.
В самолете были одни русские (явно направлявшиеся в Китай за покупками,
а не за развлечениями), так что первого китайца я увидел уже после того, как
мы приземлились в Харбине. Я никогда не забуду своего первоначального
впечатления от Китая. Потом было еще много всего, но самым сильным оказалось
именно это, первое ощущение, которое я испытал, сидя в самолете и глядя в
окно на то, что происходило на аэродроме. В харбинском аэропорту не развозят
пассажиров на автобусах, а подгоняют к самолету передвижной закрытый
коридор, который ведет прямо в здание аэровокзала. На этот раз, видимо,
что-то не заладилось при стыковке, и мы добрых полчаса не могли выйти из
самолета. В двух шагах от моего окна располагался этот самый стыковочный
коридор, и в нем, у самого порога, стояли китайцы. Все они были одеты в
форму полувоенного типа, и выглядели очень важно, переговаривались солидно и
неторопливо, время от времени поглядывая в нашу сторону. Мне стало нехорошо
от одной мысли, что мы сейчас попадем к ним в лапы, а тут еще погода совсем
испортилась, и пошел снег. Меня сразу, как только мы приземлились, поразило
серое безрадостное небо над аэродромом, унылое поле вокруг него, без
малейших признаков зелени; но снега нигде не было. Только-только пережив
питерскую зиму, я надеялся, что хоть в этом году у меня лето начнется
вовремя, в апреле, но на этот раз этим надеждам сбыться, похоже, было не
суждено. Самое обидное было то, что как раз в России, и даже в Петербурге,
весна была уже в полном разгаре, и я пребывал в счастливой уверенности, что
теперь до самого ноября я не увижу снега (которого я совершенно не выношу).
И все-таки мне довелось его увидеть снова, причем не где-нибудь, а здесь, на
юге, на широте Италии!
Но тусклое небо, мрачный аэропорт и медленный, мертвенный снег,
засыпавший его, были только фоном для того действия, которое приковывало к
себе мое внимание. Я смотрел на невозмутимые физиономии китайских
чиновников, стоявших с бесстрастным видом в ожидании нашего выхода из
самолета, и мне почему-то вспоминалось самое первое, что я узнал о Китае.
Мой дедушка когда-то служил на китайской границе. Он рассказывал мне, когда
я был маленьким, что китайцы (которых, как он говорил, было неисчислимое
множество) каждую ночь выкапывали пограничные столбы и вкапывали их чуть
дальше, передвигая тем самым границу и незаметно, понемногу наступая на
Россию. Теперь эта история кажется мне невероятной, и, наверное, она была
рассказана мне в шутку или с преувеличением, но в то время я воспринял ее
всерьез, и хорошо запомнил ощущение ужаса, охватившего меня тогда. В конце
прошлого века много толковали о "желтой опасности"; в наше время страх перед
вторжением с Востока немного поутих, но и сейчас иногда прочитаешь в газете
что-то похожее на те истории, что я слышал в детстве. Когда-то один репортаж
мне сильно их напомнил: западный журналист, старательно нагнетая страсти,
писал о том, что он видел из окна своей гостиницы в Шанхае или Шэньчжэне.
Вокруг нее были сплошь недостроенные небоскребы, на которых круглые сутки
кипело строительство - за каждую ночь все они вырастали на несколько этажей.
Общий тон репортажа был тот, что Китай наступает на западную цивилизацию и
скоро сметет ее, если не военной силой, то экономически. Посмотрел бы этот
журналист на пекинские трущобы!
Не знаю, как воспринимает это Запад, но в России этот страх перед
Китаем, похоже, укоренен генетически. Казалось бы, какая может быть память у
меня, у моего поколения о татарском нашествии! Скажем, к немцам и французам
я отношусь с большой симпатией, сначала вспоминая о Бахе, Гете, Дюрере или
Моне, а потом только о Наполеоне или Гитлере. Но любая физиономия
монгольского типа сразу вызывает у нас в памяти если не "Слово о погибели
русской земли", то, по крайней мере, общее впечатление страшной катастрофы,
постигшей нас на самой заре нашего исторического формирования. Конечно, это
"послевкусие" сейчас уже сильно ослабело, но привкус его сохраняется, и,
наверное, останется навсегда (пока новое нашествие не заставит забыть
предыдущее - но до этого, наверно, еще далеко).
Наконец нас выпустили из самолета. Пройдя в здание аэровокзала, мы
заполнили там таможенную декларацию, и, забрав свой багаж, вышли в зал,
обширный и совершенно пустынный. Наши соотечественники, прибывшие вместе с
нами, уже давно, похоже, разъехались кто куда. Мы упустили случай уехать
вместе с ними, а пожилой унылый китаец, навязывавшийся нам в качестве
таксиста, не понимал по-английски до такой степени, что даже не знал, что
такое "railway station". Я никак не мог смириться с этим (в Европе
по-английски говорили не только таксисты, но и водители автобусов,
кондуктора трамваев и железнодорожные проводники), и все пытался втолковать
ему, что нам надо на вокзал, на вокзал нам надо, do you speak English?
"Оставь ты его, видишь, он не говорит по-английски", - сказал мне Дима. "Да
как же он может не говорить, такого быть не может", - ответил я ему и хотел
продолжать свои попытки, несмотря на растущее чувство безысходности, но тут
к нам подошла девушка, явившаяся, как ангел-спаситель, и по-русски сказала,
что ее автобус сейчас отправляется и, если мы поторопимся, то вполне сможем
добраться на нем харбинского вокзала за умеренную плату. Не знаю, что бы мы
без нее делали. Я еще в Питере, в китайских ресторанчиках заметил, что
азиатские женщины, и особенно девушки, намного более смышлены, чем мужчины.
У нас это скорее наоборот (хотя бывают и поразительные исключения), но в
Китае намного легче объясниться именно с девушками. Впрочем, азиаты сами
осознают это: многие молодые люди в тех отелях, в которых мы
останавливались, потеряв надежду понять, чего же я требую, звали девушку на
помощь, и она, точно так же не владея английским языком, тем не менее почти
сразу же догадывалась по характерным движениям, которые я совершал, что я
хочу выгладить рубашку и прошу утюг.
Харбин. Вокзал.
Я жадно смотрел в окно на мелькавшие мимо виды, столь неподдельно
китайские, как сказал бы Стерн, что даже коммунистические лозунги на
развешанных вокруг транспарантах были написаны иероглифами. В Европе я
привык читать все, что написано на стенах, столбах, заборах и так далее -
этот "заборный" немецкий или французский помогал мне быстрее влиться в новую
языковую среду и полнее переключиться на чужой язык. Здесь, конечно, я не
понимал ничего, но по привычке вглядывался в надписи, пытаясь угадать их
сокровенный смысл (из-за чего к концу поездки я уже не мог даже смотреть на
"китайскую грамоту", так она утомила меня своей темнотой и непонятностью). Я
знал несколько десятков иероглифов, но этого, конечно, было недостаточно (в
любой газете их используется не менее пяти тысяч). Я с удовольствием выучил
бы и остальные, но времени перед поездкой у меня было мало, а хороших
учебников в руки не попадалось. Если бы мне объяснили структуру этих
значков, исходя из того, как они видоизменялись исторически, показали те
простые, первоначальные элементы, из которых они состоят, то я бы быстро
усвоил какие-то основные понятия, по которым уже вполне можно было бы
ориентироваться в китайских текстах. Но такого пособия я не нашел, и учил
иероглифы просто по словарю, а это оказалось довольно затруднительно. Больше
всего меня сбивала с толку чрезвычайно высокая степень обобщения,
достигаемая в иероглифической письменности. Пока я овладевал повседневными
вещами, дело шло неплохо, но когда я перешел к понятиям более абстрактным,
мое обучение застопорилось. В конце концов я дошел до иероглифа,
обозначающего само понятие "иероглиф", и понял, что пора остановиться, или
мое европейское сознание приобретет необратимо китайскую специфику.
Поля в окрестностях Харбина, в общем, ничем не отличались от наших.
Когда же мы въехали в сам город, он поразил меня своей крайней запущенностью
и неблагоустроенностью. Видел я русские города, и в центральной России, и на
Волге, и на Урале - они, конечно, проигрывали по сравнению с Европой, но до
Китая им было еще очень далеко. Впрочем, Харбин - это ведь тоже русский
город. Вся Маньчжурия, огромная китайская провинция, принадлежала России с
1896 года, и Харбин, основанный двумя годами позже, стал ее столицей. План
городской застройки был одобрен в Петербурге (в Харбине есть и Большой
проспект, и Сенная площадь), и в городе поначалу жили почти одни только
русские. После революции в Харбин бежало еще около 200 тысяч человек из
России (недобитых белогвардейцев, как тогда выражались в метрополии). До
середины двадцатого века это был единственный город в мире, где сохранилась
и поддерживалась старая русская культура, не изуродованная большевизмом, как
в Советском Союзе, и не искаженная западными влияниями, как в Париже и
Берлине. Это был островок дореволюционной России, где все оставалось
по-прежнему: гимназии, газеты, театры, выступления Вертинского и Шаляпина.
Может быть, он дожил бы таким и до наших дней, если бы не новые потрясения,
добравшиеся в конце концов и до Харбина: в сороковых годах в Китае пришли к
власти коммунисты, а шестидесятых началась "культурная революция". Сейчас
русских в Харбине уже нет; кое-кто еще в сороковых годах вернулся в
Советскую Россию, остальные же рассеялись по свету и там ассимилировались.
Западу всегда было намного легче растворить русских в своей среде, чем
Востоку.
Странно, однако, не то, что в Харбине не осталось наших бывших
эмигрантов или их потомков. Удивительно, что здесь вообще почти не бывает
европейцев, даже заезжих - во всяком случае, если судить по реакции на них
местного населения. Когда мы с Димой выбрались из нашего автобуса в районе
железнодорожного вокзала, аборигены так явно и назойливо стали обращать на
нас внимание, что мы даже несколько потерялись с непривычки. У Мопассана
есть забавная новелла о том, как французский парень привозит к своим
родителям в деревню негритянку, на которой он собирается жениться; я думаю,
там меньше на нее оборачивались, чем на нас - и это в городе, который был
населен почти одними русскими шестьдесят лет из тех ста, что он существует!
Я смело могу рекомендовать любому честолюбцу с европейской физиономией ехать
