воспитаны в тысячу раз лучше, правильнее и разумнее, но все-таки в них
недостает чего-то очень важного и существенного; они как будто бы двумерны,
а не трехмерны. С наслаждением вглядываясь в лица наших девушек, с их
глубоким, часто загадочным и одухотворенным выражением, напоминавшем о
выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и
Андрея Тарковского, я думал о том, что эта глубина возникла не просто так и
не случайно. Россия отличается от других мировых цивилизаций чем-то
трудноуловимым, но вместе с тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего
другие не знают; именно поэтому русскую литературу, в которую проникла
частица этого чего-то, с таким упоением вот уже два столетия смакуют на
Западе и на Востоке.
Главная улица в Хабаровске упирается в обширный парк, из которого
открывается величественная панорама Амура, с островами и сопками на другом
берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с
Петербургом, но отпечаток старой русской, дореволюционной жизни тут
сохранился во всем - в дверях и фасадах, ставнях на окнах, наделенных
хитроумным шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа,
лестницах в парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла
очень лениво и безмятежно, да и то сказать, есть ли в мире где-нибудь еще
более провинциальный, еще сильнее удаленный от столицы город? Но, несмотря
на свою оторванность от центра (китайская же и японская культура сюда,
похоже, вообще никогда и никак не просачивалась), жить в Хабаровске всегда
было приятно - об этом говорит то, как вольготно и с каким комфортом
располагались здесь важные люди, какие крепкие дома они строили себе на
главной улице. Что-то очень здоровое и основательное было в старой русской
жизни; штормы и бури, сотрясавшие здание русской государственности в этом
веке, разрушили и истребили это начало; но в далеком Хабаровске,
законсервировавшем до какой-то степени свой изначальный жизненный уклад,
сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера.
Вечером мы вылетели в Петербург. Нам снова предстояла промежуточная
посадка в Красноярске. На этот раз мы двигались на запад, вместе с солнцем,
и время застыло для нас, как и закат, самый продолжительный из всех, что я
когда-либо видел. Начался он в Хабаровске, но только в Красноярске, пока мы
стояли, продолжился более или менее заметно. За то время, пока мы летели от
Красноярска до Петербурга, солнце уже совсем было опустилось за горизонт; но
примерно за полчаса до прибытия небо снова начало светлеть: приближались
белые ночи, и в Петербурге световой день длился уже намного больше, чем на
юге.
Наконец, грузно накренившись, самолет пошел на посадку. Под нами
дрожало и переливалось огромное облако огней; скоро можно было разглядеть
даже и отдельные дома, и проспекты с их длинными рядами уличных фонарей. Мое
путешествие было окончено; я уже чувствовал себя дома, и с трудом мог
представить себе, что еще вчера я был в Китае, а позавчера гулял по
пекинским улицам. Борхес в одном из своих эссе ("Стена и книги") пишет о
"несокрушимой Стене, бросающей свой узор теней на земли, которые мне никогда
не увидеть". Я увидел земли, но не увидел саму Стену; это, впрочем,
становится у меня дурной привычкой: я дважды был в Берлине, но так и не
обнаружил там Рейхстаг; подолгу жил в Москве, но так и не знаю, как выглядят
Царь-пушка и Царь-колокол. Наверное, это правильно: не стоит, как заметил
Пушкин, допивать до дна полный бокал; неузнанное часто лучше узнанного, и
неизведанное во многом предпочтительней изведанного.
Май-июнь 1999 г.
