сейчас уже почти ушедшем в землю! Мы поднимались по массивным каменным
ступеням, смотрели на изогнутые крыши, на карнизах которых длинными рядами
стояли лепные изображения маленьких монстров с открытыми пастями - стражей,
оберегавших дом от злых и коварных духов. Набродившись по саду вдоволь, мы
решили передохнуть и попить чаю в уютном каменном дворике под открытым
небом. Заняв столик у стены, сплошь покрытой мельчайшими иероглифами, мы
заказали себе чаю, который нам хозяйка заведения заварила прямо в чашках,
залив кипятком мелко нарезанные зеленые листья, как будто только что
сорванные с чайного куста. Тут было спокойно и приятно, чай оказался терпким
и душистым, и я с удовольствием разглядывал удивительных каменных драконов,
замерших на крыше чайного домика. Вся эта обстановка была очень милой и
совсем не туристической, и для нас оказалось тяжкой неожиданностью, когда за
наш чай с нас потребовали чуть ли не целое состояние. Как выяснилось
впоследствии, чай это был не простой, а изготовленный по древнему рецепту из
ценнейших местных сортов; он вел свое происхождение с VII или VIII века,
когда Лу Ю, лучший знаток чая династии Тан, открыл здесь термальные
источники с исключительно чистой и мягкой водой.
Через несколько часов мы были уже на вокзале. Г-н Ли вел себя на
редкость любезно и обходительно - даже для китайца. Тем не менее, когда наш
поезд тронулся, и я увидел Ли, машущего нам рукой с перрона, с меня как
будто свалилась огромная тяжесть. Не так-то просто было все время
соответствовать всему тому, чего от нас ждали как от деловых партнеров и как
от европейцев (еще Киплинг писал о том, как тяжко бывает нести "бремя
белых", white man's burden). Теперь все было позади, и можно было наконец
отдохнуть от груза ответственности - но, как выяснилось вскоре, не от
английского языка. В нашем вагоне до Пекина добиралась группа женщин,
направлявшихся туда совершенствоваться в чем-то, что называлось "цигун".
Одна из них, довольно славная тетка, подсела к нам и всю дорогу, почти не
прерываясь, трещала по-английски (но почему-то на слух воспринимала этот
язык с большим трудом, в связи с чем я обращался к ней, по мере сил, на
итальянском, которым она владела, как родным). Пока мы доехали до Пекина,
она успела пересказать мне чуть ли не всю свою жизнь. Выглядело это так:
"когда я жила в Стамбуле, я ночевала в Европе, а на работу по мосту
переходила в Азию, это было очень интересно; когда же я жила в
Буэнос-Айресе, мне совсем не нравилось, что там такая однообразная еда - все
одно и то же, одно и то же, и я ходила в китайский ресторан; когда я жила в
Йоханнесбурге, в Южной Африке, мне это так напоминало мой родной Шанхай, я
его никогда не забуду; но ничто не сравнится с Сингапуром, вся страна - один
огромный сад!". Я пригласил ее в Петербург. Послушав эти рассказы, я
подумал, что мы, может быть, напрасно так стесняемся того, что у нас все так
глупо устроено. Прилизанная Европа - это очень маленькая часть света, есть
еще и остальной огромный мир, бедный и неблагоустроенный не хуже нас, но не
испытывающий, в отличие от нас, по этому поводу совершенно никаких
комплексов.
Наутро эта дама снова сидела у нас в купе, но на этот раз она привела с
собой еще и своих подруг, не таких бойких, но тоже довольно приятных в
общении. Одна из них говорила даже немного по-русски, но гораздо лучше
владела английским; изъяснялась она с нами на причудливой смеси этих двух
языков. Другая долго жила в Германии, и свободно говорила по-немецки. Наше
купе, таким образом, быстро превратилось в вавилонское столпотворение. Я
наслаждался этой многоязычной атмосферой, напоминавшей мне мои путешествия
по Европе. Когда-то я заучивал разговорники-полиглоты целыми страницами, и
теперь мне представилась возможность освежить свои познания. Каждую свою
фразу я произносил сначала по-итальянски (сильно запинаясь и глубоко
задумываясь), потом по-немецки (уже чуть легче), и, наконец, по-английски,
примерно, так: abbiamo solo questa scatola di minestra par colazione; wir
haben nur diese Dose Suppe zum FrГјhstГјck; we have only this can of soup
for breakfast. Результатом этих лингвистических упражнений стало несколько
неожиданное обстоятельство - нам притащили со всего вагона такое количество
всякой снеди, что мы потом ели ее до самого Хабаровска.
Около полудня мы прибыли в Пекин. До поезда на Харбин оставалось
несколько часов, и мы решили прогуляться по городу, ставшему для нас уже
чуть ли не родным. Когда после Шанхая оказываешься в Пекине, появляется
ощущение, что ты с Запада - или, во всяком случае, из далеких и экзотических
стран - возвращаешься если не в Советский Союз, то, по крайней мере, в одно
из его многочисленных преддверий. На этот раз погода здесь была просто
жаркой, и я подумал, что нам еще повезло с тем, что наше путешествие
пришлось на апрель. Трава на тех газонах, на которых не было полива, успела
выгореть уже до такой степени, что ее выдирали с корнями и сажали на ее
место новую - сажали по всему городу, очень дружно, исполнительно и
трудолюбиво - но опять-таки без воды, что вызывало большие сомнения в успехе
этого мероприятия. Зато безработица в Китае - одна из самых низких в мире.
Напоследок мы прошлись по главным пекинским улицам. Заглянули и на
площадь Тяньаньмэнь, где у стен Запретного города маршировали военные
отряды. Наверное, это были учения, подготовка к празднованию 50-летия
местной Октябрьской революции. Командиры здесь взвизгивали резко и
отрывисто, а солдаты совершали очень странные, непривычные, на европейский
взгляд, движения. Это было удивительное и завораживающее зрелище, на свой
лад передававшее своеобразие китайской жизни, к которой в остальных ее
проявлениях мы уже так привыкли, что почти и не замечали ее необычности. Я
все никак не мог оторваться от него; мне оно казалось сошедшим со страниц
"Петербурга", с его пронзительными кошмарами о новом монгольском нашествии
на Европу; когда же Дима напомнил мне, что времени у нас совсем немного и
пора идти на вокзал, я сказал ему, что такие вещи упускать нельзя, вот
погоди - скоро эти солдаты будут так же маршировать и на наших площадях и
улицах. "Вот тогда мы на них и посмотрим", - вполне резонно заметил Дима, и
мы двинулись к вокзалу.
На площади у вокзала мы съели - в последний раз! - по пекинскому
шашлычку, обильно обсыпанному пряными специями красноватого цвета. Прощай,
увлекательная и многообразная китайская кухня! Сейчас, в Петербурге, я
понимаю, что в Китае осталось не только мое сердце (см. главу "Китайские
девушки"), но и желудок тоже. Китайцы придают несравненно большее значение
вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о чем мы беседовали в
Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется
о еде. И, надо сказать, китайцам есть чем гордиться в этой области. Если
привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом уже очень трудно; но, правда,
и привыкнуть нелегко. Сколько раз, с унынием разглядывая кусок белого и
совершенно пресного теста, принесенный нам в качестве хлеба в ресторане, я
вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного
хлеба не допросишься!".
В поезде ностальгическое настроение, охватившее меня в последний день,
еще усилилось - я еще не покинул Китай, а уже начинал по нему тосковать.
Давно уже пропали за окном пекинские небоскребы, показались поля, только
начинавшие зеленеть, и реки, почти уже успевшие пересохнуть. Солнце
садилось, тускло и багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над
Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном городе.
Скоро начало темнеть; в сгустившихся сумерках уже невозможно было различить
за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне
неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и
пили вино, "Великий Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще
тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь,
и в небе проступили яркие созвездия, несшиеся вслед за нами над лугами,
каналами, уходящими вдаль, и темными деревьями на горизонте. Я так и не
увидел того Китая, который я предвкушал с таким нетерпением - Китая,
расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета;
но то, что я увидел, было не менее удивительным и поэтическим. Нельзя было
сказать, что я обманулся в своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что
действительность их превзошла. Слишком уж по-разному выглядят цивилизации
вблизи и издали, во временной и культурной перспективе. Трудно было
сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне в низкую,
постыдную дверь опыта, и то, что вошло в золотую дверь воображения. Но
все-таки что-то связывало эти два очень разных Китая; теперь, когда
непосредственные впечатления, отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться
в моем сознании с художественными, литературными и историческими аллюзиями,
у меня стал складываться новый образ этой грандиозной цивилизации, не такой
уже цельный и непротиворечивый, более пестрый, но зато и более богатый и
содержательный.
Когда на следующее утро наш самолет взлетел над Харбином, я снова,
может быть, в последний раз, взглянул на причудливые китайские домики с
карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не
ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей
всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который находился
на другой стороне земного шара, и от которого, тем не менее, нас отделяло
всего около шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу
же по прибытии в Хабаровск; самолет на Петербург отправлялся только на
следующий день. Переночевав в гостинице неподалеку от аэропорта, мы пошли
наутро осматривать город, показавшийся нам на удивление чистеньким и
аккуратным после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия - на улицах нам
то и дело встречались дети, кошки и собаки, на дорогах были одни только
японские машины, оснащенные, в отличие от китайских, непривычным правым
рулем, и через весь городской центр двигалась шумная процессия кришнаитов,
одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан.
Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что
восточные религии лучше наших - там правда "какая-то неприкрытая". Да,
конечно, отвечал я ей, что поделаешь, в христианстве она плащаницей
прикрыта.
Короткое общение с нашими соотечественниками показало, что они ничуть
не переменились за то время, пока мы были в Китае. И в аэропорту, и в
ларьке, где мы покупали "суп быстрого приготовления" (явно китайского
происхождения, но далеко не такой острый, как в Китае), нас несколько раз
поддели и еще разок над нами подшутили - по какому-то настолько ничтожному
поводу, что я даже не могу его припомнить. Восточной наивностью и
простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне
быстро войти в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться
на то, что Пушкин называл "нашей русской насмешливостью". Сложнее было
привыкнуть к характеру и поведению здешних девушек - но жадно глядя на них
моим теперешним, освежившимся взглядом, я, признаться, был готов взять
обратно все то, что я говорил о них в Китае. Да, китаянки действительно
